Марта 1989 года

Вроде бы никаких сомнений нет. Завтра состоятся выборы народных депутатов. И по Московскому на­ционально-территориальному округу № 1, где выстав­лены кандидатуры Ю. Бракова и моя, подавляющим большинством голосов москвичи (а их 6 млн. человек) должны избрать меня своим депутатом. Об этом гово­рят все официальные и неофициальные опросы об­щественного мнения (в том числе прогноз американ­цев), об этом говорит предвыборная атмосфера, да и просто моя интуиция говорит — завтра все будет нормально.

Только почему-то я опять не сплю. Опять прокручи­ваю все ситуации, которые обрушились на меня в по­следние месяцы, недели и дни. Пытаюсь понять, где ошибался, а где отработал точно. Ошибки были, они меня подстегивали, заставляли работать с удвоенной, утроенной энергией.

Вообще это качество моего характера. Я не знаю, плохое оно или хорошее, — анализируя ситуации, со­бытия, я пропускаю все удачное и останавливаюсь на своих недостатках и ошибках. Поэтому ощущение по­стоянной неудовлетворенности собой, неудовлетворен­ности на 90 процентов.

Завтра будет подведен итог последних полутора лет моей жизни. Политический изгой и обладатель громких партийных титулов с добавлением «бывший»: бывший секретарь ЦК КПСС, бывший первый секретарь Московского горкома партии, бывший кандидат в чле­ны Политбюро... Все — бывший. Во времена Сталина бывших политических деятелей расстреливали, Хрущев отправлял их на пенсию, в брежневскую эпоху экс-деятелей посылали послами в дальние страны. Пере­стройка и тут создала новый прецедент. Отставнику дана попытка вернуться в политическую жизнь.

Когда мне, снятому со всех постов, позвонил Гор­бачев и предложил должность министра в Гос­строе СССР, я согласился, поскольку в тот момент мне было абсолютно все равно.

В конце разговора он сказал: «Но имей в виду, в политику я тебя не пущу!» Тогда он, видимо, искренне верил в эти слова. И не предполагал, что сам же создал и запустил такой механизм демократических процес­сов, при котором слово Генерального перестает быть словом диктатора, превращающимся немедленно в не­укоснительный закон для всей империи. Теперь Гене­ральный секретарь ЦК КПСС может сказать: не пущу в политику, — а люди подумают-подумают и решат: да нет, надо пустить... и пустят! Настали другие времена.

Сколько же они нам еще нового принесут! В этом прелесть сегодняшнего времени, но в этом же и его беда. Никто не знает, что будет дальше... Неуклюжая, огромная, тупая партийно-бюрократическая система совершает неловкие телодвижения, пытается защитить­ся, сохранить себя, но этим губит сама себя еще быстрее. Перед ней была поставлена локальная, каза­лось бы не слишком сложная задача — сделать так, чтобы на выборах меня провалили. Задачка-то ведь действительно не ахти какая... Это вам не квартиру каждой семье к 2000 году выдать или страну накор­мить по-человечесхи... Тут-то ведь надо было всего с одним человеком справиться!.. Да еще имея в руках такой «замечательный» закон о выборах — с окружны­ми собраниями, отсеивающими неудобных, с непомер­ной властью окружных комиссий — детищем бюрокра­тии, да плюс к этому держа в кармане послушный огромный пропагандистский аппарат! И все-таки они умудрились и эту задачу провалить. Все, что предпри­нималось в эти месяцы против меня (подтасовка фак­тов, ложь, суровые решения Пленума ЦК и т. д.), давало мне еще большую поддержку людей.

И когда совершалась очередная глупость, которая неизменно вызывала прилив симпатий москвичей в мой адрес, я вдруг особенно ясно ощущал, в какой глубокой пропасти мы оказались и как же неимоверно тяжело нам оттуда будет выбраться. Ведь именно этот партаппарат и эти люди собираются совершать новые пре­образования на путях перестройки и гласности. И ни­кому этого права отдавать они не собираются. В такие минуты руки совсем опускались.

Спасение было в том, что во время предвыборной кампании я практически каждый день встречался со своими избирателями. И от них подпитывался энергией и новой верой в то, что жить так, как мы жили раньше, невозможно. Моральное рабство кончилось...

Ну хорошо. А если все-таки завтра проиграю? Что это будет значить? Что аппарат оказался сильнее, что победила несправедливость? Да ничего подобного. Просто я тоже человек, и у меня есть недостатки. Сложный, упрямый характер. Я заблуждался, делал ошибки, так что не избрать меня вполне можно. Но даже если выберут Бракова, на которого ставит аппа­рат, все равно это глубокая иллюзия, что он станет послушно выполнять волю тех, кто его тянул. И он, и я — любой сегодня только в том случае сможет осу­ществлять роль народного депутата, если будет слушать народ, а не аппарат, выполнять требования людей, а не партийно-бюрократической номенклатуры.

За кого же проголосует Москва? Осталось ждать совсем немного...

«Если бы вернуть октябрь 87-го, как бы Вы поступили?»

«Борис Николаевич! Было ли Ваше выступление на Пленуме, посвященном 70-летию Октября, жестом отчаяния, или Вы надеялись на поддержку кого-то из членов Политбюро?»

(Из записок москвичей во время встреч, митин­гов, собраний)

Закончилось заседание Политбюро. Я вернулся в свой кабинет, взял чистый лист бумаги. Еще раз подумал, прикинул все и начал писать:

«Уважаемый Михаил Сергеевич! Долго и непросто приходило решение написать это письмо. Прошел год и 9 месяцев после того, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить Московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе.

Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу под­держку, как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Самоотверженно, принципиально, кол­легиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро.

Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) — изменил­ся дух, настроение большинства москвичей. Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше.

Стал замечать в действиях, словах некоторых руко­водителей высокого уровня то, чего не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно от некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному отношению ко мне.

В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникало все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее — я оказался непод­готовленным, со всем своим стилем, прямотой, своей биографией, работать в составе Политбюро.

Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах.

О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.

О стиле работы т. Лигачева Е. К. Мое мнение (да и других) — он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари «периферийных» комитетов. Но главное — проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это — партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изме­нить что-то можете только Вы лично для интересов партии.

Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме гло­бальной политики) практически нет. Отсюда целая цепочка. А результат — удивляемся, почему застревает она в первичных организациях.

Задумано и сформулировано по-революционному. А реализация, именно в партии, — тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот где начало разрыва между словом революционным, а делом в партии далеким от политического подхода.

Обилие бумаг (считай каждый день помидоры, чай, вагоны... — а сдвига существенного не будет), совещаний по мелким вопросам, придирок, выискива­ние негатива для материала. Вопросы для своего «авторитета».

Я уж не говорю о каких-либо попытках критики снизу. Очень беспокоит, что так думают, но боятся сказать. Для партии, мне кажется, это самое опасное. В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на «том­ский опыт» уже неудобно слушать.

В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро 10/IX, нападки с его стороны я не могу назвать иначе, как скоординированная трав­ля. Решение исполкома по демонстрациям — это город­ской вопрос, и решался он правильно. Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить со­здавшуюся ситуацию [Поясню читателям, о чем идет речь в письме. Лигачев создал комиссию Секретариата ЦК по проверке состояния дел в Москве. Ни конкретного повода, ни причины для этого не было]. Получается, что он в партии не настраивает, а расстраивает партийный механизм. Мне не хочется говорить о его отношении к московским делам. Поражает: как можно за два года просто хоть раз не поинтересоваться, как идут дела у 1150-тысяч­ной парторганизации. Партийные комитеты теряют са­мостоятельность (а уже дали ее колхозам и предприя­тиям).

Я всегда был за требовательность, строгий спрос, но не за страх, с которым работают сейчас многие партий­ные комитеты и их первые секретари. Между аппаратом ЦК и партийными комитетами (считаю, по вине т. Ли­гачева Е. К.) нет одновременно принципиальности и по-партийному товарищеской обстановки, в которой рождаются творчество и уверенность, да и самоотверженность в работе. Вот где, по-моему, проявляется партийный «механизм торможения». Надо значительно сокращать аппарат (тоже до 50 %) и решительно ме­нять структуру аппарата. Небольшой пусть опыт, но доказывает это в московских райкомах.

Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и «перестроились». Но неужели им можно до конца верить? Они удобны, и прошу извинить, Михаил Серге­евич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам. Чувствую, что нередко появляется желание отмолчать­ся тогда, когда с чем-то не согласен, так как некоторые начинают «играть» в согласие.

Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуа­ции, число вопросов, связанных со мной, будет воз­растать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы.

Не хотел бы и потому, что, несмотря на Ваши не­вероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее, подобной), которая уже была. А это недопустимо. Вот некоторые причины и мотивы, побудившие меня обратиться к Вам с про­сьбой. Это не слабость и не трусость.

Прошу освободить меня от должности первого сек­ретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официаль­ным заявлением.

Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС.

С уважением Б. Ельцин.

12 сентября 1987 г.»

Я запечатал письмо в конверт, последний раз поду­мал, стоит ли отправлять его, может быть, лучше еще немножко подождать?.. Потом резко отбросил все эти спасительные мысли, вызвал помощника и передал кон­верт. Я отлично знал, что почта между Москвой и дачей в Пицунде, где отдыхал Генеральный, функционирует прекрасно и уже через несколько часов Горбачев полу­чит мое письмо.

Что будет дальше?.. Он вызовет меня к себе? Или позвонит, попросит успокоиться и работать так, как я работал раньше? А может быть, мое письмо об от­ставке поможет ему осознать, что ситуация в высшем руководстве партии сложилась критическая и надо немедленно предпринимать какие-то шаги, чтобы обстановка в Политбюро стала здоровой и жи­вой?..

Я решил не гадать. Мосты были сожжены, назад дороги не было, я работал, как всегда, с раннего утра и до поздней ночи, не признавался себе, что нервничаю, переживаю. Делал вид, что ничего не случилось, все идет как обычно. Никто, в том числе семья, об этом ничего не знал.

Так началась эта история, которая завершилась шумным, почти легендарным октябрьским Пленумом ЦК партии 1987 года, который сыграл особую роль в моей жизни, да, наверное, и не только в моей.

Меня потом часто спрашивали, а был ли какой-то конкретный повод, какой-то толчок, заставивший меня взяться за письмо Горбачеву. И я всегда совершенно определенно отвечал: нет. И действительно, все на­капливалось как-то постепенно, незаметно. Было, прав­да, одно заседание Политбюро, на котором обсуждался доклад Горбачева к 70-летию Октября, и я высказал около двадцати замечаний по этому докладу, и Гене­рального это взорвало. Я был поражен, как можно реагировать столь несдержанно на критику... И все равно этот эпизод не был решающим.

Началось все раньше, с первых дней работы в со­ставе Политбюро. Все время меня не покидало ощуще­ние, что я какой-то чудак, а скорее, чужак среди этих людей, что я не вписываюсь в рамки каких-то непо­нятных мне отношений, что здесь привыкли действовать и думать только так, как думает один человек — Гене­ральный секретарь. В этом так называемом коллектив­ном органе партии практически не высказывают или высказывают только по непринципиальным вопросам свою точку зрения, отличную от председательствующе­го, и это все называется единством Политбюро. А я ни­когда не скрывал того, что думал, и не собирался себя менять, когда начал работу в составе Политбюро. Это раздражало многих, не раз мы сталкивались с Лигаче­вым, с Соломенцевым, другими. Некоторые внутренне меня поддерживали, даже в какой-то степени сочув­ствовали, но вида не показывали.

Протест против стиля и методов работы Политбюро и зрел во мне давно: уж слишком резко отличались они от тех призывов и лозунгов о перестройке, которые были провозглашены Горбачевым в 85-м году. Даже контрастировали. Конечно, Политбюро шло не так, как при Брежневе: теперь сидели и чаще всего слу­шали монологи председательствующего. Горбачев любил говорить округло, со вступлениями, заключе­ниями, комментируя чуть ли не каждого. Создава­лась видимость дискуссий, все вроде бы что-то го­ворили, но сути это не меняло: что Генеральный хо­тел, то он и делал. Все это, по-моему, прекрасно понимали, но каждый эту игру поддерживал и в ней успешно участвовал. Но я играть не хотел. Поэтому высказывался довольно резко, открыто, прямо. По­году, честно говоря, мои выступления не делали, но портили благодушную атмосферу заседаний основа­тельно. Постепенно у меня сложилось твердое мне­ние: или надо менять большую часть состава Полит­бюро на свежие, молодые силы, на людей энергич­ных, нестандартно мыслящих, и этим ускорить процесс перестройки, — и тогда, не изменяя своим пози­циям, можно было продолжить активную работу и серь­езно сдвинуть дела во всех отношениях; или надо ухо­дить.

Во время отпуска Горбачева, когда вел Политбюро Лигачев, стычки стали особенно частыми. Он держался самоуверенно, изрекая старые, уже изжившие себя догмы. Но весь ужас был в том, что к этому приходи­лось не только обязательно прислушиваться, но и руко­водствоваться в действиях по всей стране, во всей партии. Так работать было нельзя.

Я решил: или надо ломать себя и приспосабливать­ся ко всему, что здесь творилось, и спокойно оставаться в Политбюро — молчаливым, подыгрывающим, подда­кивающим, а высказываться только по незначитель­ным, мелким вопросам; или выходить из состава Поли­тбюро.

Очередная перепалка произошла с Лигачевым на Политбюро по вопросам социальной справедливости, отмены привилегий и льгот. После окончания заседания я вернулся к себе в кабинет и написал письмо в Пицун­ду, где отдыхал Горбачев. Горбачев приехал, позвонил мне, сказал: «Давай встретимся позже». Я еще поду­мал: что такое «позже», непонятно... Стал ждать. Не­деля, две недели. Приглашения для разговор не последовало. Я решил, что свободен от своих обяза­тельств, — видимо, он передумал встретиться со мной и решил довести дело до Пленума ЦК и меня из кандидатов в члены Политбюро именно там вы­вести.

Потом по этому поводу было много разных тол­ков. Горбачев говорил, что я нарушил нашу дого­воренность, мы условились встретиться совершенно определенно после октябрьского Пленума, а я спе­циально решил раньше времени выступить... Еще раз повторяю: это не так. Напомню, в письме я попросил освободить меня от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК и выразил на­дежду, что для решения этого вопроса мне не при­дется обращаться к Пленуму ЦК. О встрече после Пленума разговора не было. «Позже» — и все. Два дня, три, ну, минимум, неделя — я был уверен, что об этом сроке идет речь. Все-таки не каждый день кандидаты в члены Политбюро уходят в отставку и просят не доводить дело до Пленума. Прошло пол­месяца, Горбачев молчит. Ну, и тогда, вполне естественно, я понял, что он решил вынести вопрос на заседание Пленума ЦК, чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной.

Сообщили о дате Пленума ЦК. Надо было начинать готовиться и к выступлению, и к тому, что последует за ним. Естественно, что каким-то образом организовы­вать группу поддержки из тех членов ЦК, которые думали и оценивали положение дел в партии и ее руко­водстве так же, как и я, — не стал. Даже мысль об этом мне казалась, да и сейчас кажется, кощунственной. Готовить выступающих, договариваться о том, кто что будет говорить, в общем, плести интриги я никогда бы не стал. Нет, нет и нет. Хотя мне многие потом говори­ли, что надо было объединиться, подготовиться, вы­ступить единым фронтом, тогда хоть какой-то эффект был бы, руководству пришлось бы посчитаться с мне­нием пусть меньшинства, но уж, по крайней мере, не одиночки, которого можно обвинить в чем угодно.

Я на это не пошел. Более того, никому, ни единому человеку не сказал о том, что собираюсь выступить на Пленуме.

Даже самые близкие мне члены бюро Московского горкома партии ничего не знали, ни словом я с ними не перемолвился.

И потому никаких иллюзий насчет того, что меня кто-то поддержит, естественно, не было. Знал, что даже товарищи по ЦК в лучшем случае промолчат. Поэто­му морально надо было готовиться к самому худ­шему.

На Пленум я пошел без подготовленного выступле­ния. Лишь набросал на бумаге семь тезисов. Обычно каждое свое выступление я готовил очень долго, иногда по 10 — 15 раз переписывал текст, пытаясь найти самые важные, точные слова. Но в этот раз я поступил по-другому, и, хотя, конечно, это был не экспромт, семь вопросов я тщательно продумал, все же не стал пи­сать текст. Мне даже сложно сейчас объяснить, по­чему. Может быть, все-таки не был уверен на все сто процентов, что выступлю. Оставлял для себя малюсень­кую щелочку для отхода назад, предполагая выступить не на этом Пленуме, а на следующем. Наверное, мысль эта в подсознании где-то была.

Повестка дня заседания была известна: проект до­клада ЦК КПСС, посвященного 70-летию Октября. Меня отнюдь не смущал этот праздничный повод. Нао­борот, думал, это хорошо, что мы наконец-то пришли к здравому пониманию очень простой мысли: празд­ник — это вовсе не повод для одних торжественных и длинных речей с аплодисментами; в такие дни полез­но говорить и о своих проблемах. Я сильно заблуждал­ся. То, что я будто бы испортил светлый, чистый празд­ник, мне потом было инкриминировано в первую оче­редь.

С докладом выступил Горбачев. Пока он говорил, во мне шла борьба — выступить, не выступить?.. Бы­ло ясно, что откладывать уже бессмысленно, надо ид­ти к трибуне, но я прекрасно понимал, что на меня обрушится через несколько минут, какой поток гря­зи выльется на мою голову, сколько несправедли­вых обвинений мне придется выслушать совсем скоро.

Речь Горбачева подходила к концу. Обычно об­суждение таких докладов не предполагается. Так оно случилось и в этот раз. Лигачев уже собирался за­канчивать заседание. Но тут произошло непредвиден­ное. Впрочем, лучше я процитирую бесстрастную сте­нограмму Пленума.

«Председательствующий т. Лигачев. Товарищи! Таким образом, доклад окончен. Возможно, у кого-нибудь будут вопросы? Пожалуйста. Нет вопро­сов? Если нет, то нам надо посоветоваться.

Горбачев. У товарища Ельцина есть вопрос.

Председательствующий т.Лигачев. Тогда давайте посоветуемся. Есть нам необходимость открывать прения?

Голоса. Нет.

Председательствующий т.Лигачев. Нет.

Горбачев. У товарища Ельцина есть какое-то заявление.

Председательствующий т. Лигачев. Слово предоставляется т. Ельцину Борису Николаеви­чу — кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, перво­му секретарю Московского горкома КПСС. Пожалуй­ста, Борис Николаевич».

И я пошел к трибуне...

13 декабря 1988 года.

Я принял решение. Не знаю, насколько оно правиль­ное. Я буду участвовать в выборах в народные депута­ты. И прекрасно представляю себе, что шансы у меня отнюдь не стопроцентные. Закон о выборах дает воз­можность власти, аппарату держать многое в своих руках. Нужно преодолеть несколько этапов, прежде чем уже сам народ будет делать свой выбор. Система вы­движения кандидатов, окружные собрания, отсеиваю­щие всех неугодных, избирательные комиссии, захва­ченные исполкомовскими аппаратчиками, — все это на­страивает на грустные размышления. Если проиграю, если мне не удастся на этих выборах стать депутатом, представляю, с каким восторгом и наслаждением рва­нется добивать меня партийная номенклатура. Для них это прекрасный козырь: народ не захотел, народ не выдвинул, народ провалил... Хотя, конечно же, к на­родному волеизъявлению те же окружные собрания никакого отношения не имеют. Это ясно всем, начи­ная от рядового избирателя и заканчивая Горбачевым.

Это подпорка под разваливающуюся систему влас­ти, кость, брошенная партийно-бюрократическому ап­парату.

Можно, конечно, в выборах и не участвовать, близ­кие друзья советуют мне отказаться от борьбы, потому что в слишком уж неравных условиях я оказался. Слово «Ельцин» последние полтора года было под запретом, я существовал и в то же время меня как бы и не было. И, естественно, если я вдруг выйду на политическую арену, начну принимать участие во встречах с избирателями, митингах, собраниях и т. д., вся мощнейшая пропагандистская машина, перемешивая ложь, клевету, подтасовки и прочее, обрушится на меня.

И второе. По существующей выборной системе, ми­нистры не имеют права быть народными депутатами. И, следовательно, если я буду выбран, мне придется уйти с поста, ну а дальше — полная неизвестность. Съезд народных депутатов, скорее всего, меня провалит при выборах в Верховный Совет СССР, следовательно, в парламенте мне не работать. Передо мной открывает­ся более чем реальная перспектива в лучшем случае стать безработным депутатом. Насколько я знаю, ни один министр не собирается расставаться со сво­им креслом. Народных депутатов много, а министров мало.

Итак, мне надо решить.

Со всей страны начали поступать телеграммы. Ог­ромные многотысячные коллективы выдвигали меня своим кандидатом. По этим посланиям можно изучать географию Советского Союза.

Предстоящие выборы — это борьба. Изматываю­щая, нервная, к тому же с извращенными правилами, игра, в которой бьют ниже пояса, набрасываются нео­жиданно сзади, используют всякие другие запрещен­ные, но зато эффективные приемы. Готов ли я, зная о таких условиях, начинать долгий, изнуряющий пред­выборный марафон?

Я размышляю, сомневаюсь, чуть ли не отговариваю себя, но, самое интересное, решение ведь уже давно созрело. Может быть, даже в тот самый момент, когда я узнал о возможности таких выборов. Да, конечно, я брошусь в этот сумасшедший водоворот и, вполне возможно, в этот раз сломаю себе голову окончательно, но иначе не могу...

«Когда началось Ваше становление бунтаря?»

«В кого Ваш характер — в отца или мать? Расскажите чуть подробнее о ро­дителях».

«Говорят, что Вы были настоящим спортсменом и даже играли за команду мастеров... Это слухи или правда?»

(Из записок москвичей во время встреч, митин­гов, собраний)

Я родился 1 февраля 1931 года в селе Бутка Та-лицкого района Свердловской области, где жили почти все мои предки. Пахали землю, сеяли хлеб, в общем, существовали как и многие другие.

Отец женился здесь же: был на деревне род Ельци­ных и род Старыгиных, это фамилия матери. Они по­женились, и скоро на свет появился я — их первый ребенок.

Мне рассказывала мама, как меня крестили. Цер­квушка со священником была одна на всю округу, на несколько деревень. Рождаемость была довольно высо­кая, крестили один раз в месяц, поэтому для священни­ка этот день был более чем напряженный: родителей, младенцев, верующих — полным-полно. Крещение про­водилось самым примитивным образом — существова­ла бадья с некоей святой жидкостью, то есть с водой и какими-то приправами, туда опускали ребенка с голо­вой, потом визжавшего поднимали, крестили, нарекали именем и записывали в церковную книгу. Ну и, как принято в деревнях, священнику родители подносили стакан бражки, самогона, водки — кто что мог...

Учитывая, что очередь до меня дошла только во второй половине дня, священник уже с трудом держал­ся на ногах. Мама, Клавдия Васильевна, и отец, Ни­колай Игнатьевич, подали ему меня, священник опустил в эту бадью, а вынуть забыл, давай о чем-то с публикой рассуждать и спорить... Родители были на расстоянии от этой купели, не поняли сначала, в чем дело. А когда поняли, мама, крича, подскочила и пой­мала меня где-то на дне, вытащила. Откачали... Не хочу сказать, что после этого у меня сложилось какое-то определенное отношение к религии — конечно же, нет. Но тем не менее такой курьезный факт был. Кста­ти, батюшка сильно не расстроился. Сказал: ну, раз выдержал такое испытание, значит, самый крепкий, и нарекается у нас Борисом.

Детство было тяжелое. Еды не было. Страшные неурожаи. Всех позагоняли в колхоз — тогда было по­головное раскулачивание. К тому же кругом орудовали банды, почти каждый день перестрелки, убийства, во­ровство. Мы жили бедновато. Домик небольшой, коро­ва. Была лошадь, но и она вскоре пала. Так что пахать было не на чем. Как и все, вступили в колхоз.., В 35-м году, когда уже и корова сдохла и стало совсем невмоготу, дед, ему было уже около шестидесяти, начал ходить по домам класть печки. Он, кроме того что пахарем был, умел столярничать, плотничать, в общем, на все руки мастер. Отец тогда решил все-таки податься куда-то на стройку, чтобы спасти семью. Рядом, в Перм­ской области, на строительстве Березниковского калий­ного комбината требовались строители, — туда и поеха­ли. Сами запряглись в телегу, побросали последние ве­щички, что были, — и на станцию, до которой шагать 32 километра. Оказались в Березниках. Отец завербо­вался на стройку рабочим. Поселили нас в барак — ти­пичный по тем временам да и сохраняющийся кое-где еще и сегодня, — дощатый, продуваемый насквозь. Об­щий коридор и двадцать комнатушек, никаких, конечно, удобств, на улице туалет, вода — из колодца. Дали нам кое-что из вещей, мы купили козу. Уже родился у меня брат, родилась младшая сестренка. Вот мы вшестером, вместе с козой, все на полу, прижавшись друг к другу, и спали. С шести лет, собственно, домашнее хозяйство было на мне. И за младшими ребятишками ухажи­вать — одну в люльке качать, за другим следить, чтобы не нахулиганил, и по хозяйству — картошку сварить, посуду помыть, воды принести...

Мать, которая с детства научилась шить, работала швеей, а отец рабочим на стройке. У мамы мягкий, добрый характер, она всем помогала, обшивала всех — кому надо юбку, кому платье, то родным, то соседям. Ночью сядет и шьет. Денег за работу не брала. Просто если кто полбулочки хлеба или еще что-нибудь из еды принесет — на том и спасибо. А у отца характер был крутой, как у деда. Наверное, передалось это и мне.

Постоянно из-за меня у них с мамой случались споры. У отца главным средством воспитания был ремень, и за провинности он меня здорово наказывал. Если что-то где случалось — или у соседа яблоню ис­портили, или в школе учительнице немецкого языка насолили, или еще что-нибудь — ни слова не говоря, он брался за ремень. Всегда происходило это молча, толь­ко мама плакала, рвалась: не тронь! — а он двери закроет, приказывает: ложись. Лежу, рубаха вверх, штаны вниз, надо сказать, основательно он приклады­вался... Я, конечно, зубы сожму, ни звука, это его злило, но все-таки мама врывалась, отнимала у него ремень, отталкивала, вставала между нами. В общем, она была вечной защитницей моей.

Отец все время что-то изобретал. Например, меч­тал сконструировать автомат для кирпичной кладки, рисовал его, чертил, придумывал, высчитывал, опять чертил, это была его какая-то голубая мечта. До сих пор такой автомат никто не изобрел, к сожалению, хотя и сейчас целые институты ломают над этим головы. Он мне все рассказывал, что это будет за автомат, как он будет работать: и кирпич укладывать, и раствор за­тирать, и передвигаться как будет, — все у него было в голове задумано, в общих схемах нарисовано, но в металле осуществить свою идею ему не удалось.

Отец скончался в 72 года, хотя все деды, прадеды жили за девяносто, а маме сейчас 83, она живет с мо­им братом в Свердловске, брат работает на стройке, рабочим.

Просуществовали мы таким образом в бараке де­сять лет. Как это ни странно, но народ в таких труд­ных условиях был как-то дружен. Учитывая, что зву­коизоляции... — впрочем, тогда такого слова не зна­ли, а соответственно, ее и не было, в общем, если в любой из комнат было веселье — то ли именины, то ли свадьба, то ли еще что-нибудь, заводили патефон, пластинок было 2 — 3 на весь барак, как сейчас помню, особенно: «Щорс идет под знаменем, командир пол­ка...» — пел весь барак. Ссоры, разговоры, скандалы, секреты, смех — весь барак слышит, все всё знают.

Может, потому мне так ненавистны эти бараки, что до сих пор помню, как тяжело нам жилось. Особенно зимой, когда негде было спрятаться от мороза, — одеж­ды не было, спасала коза. Помню, к ней прижмешься, она теплая, как печка. Она нас спасала и во время войны. Все-таки жирное молоко; хотя она и давала меньше литра в день, но детям хватало, чтобы выжить.

Ну и, конечно, уже тогда подрабатывали. Мы с ма­мой каждое лето уезжали в какой-нибудь ближайший колхоз: брали несколько гектаров лугов и косили траву, скирдовали, в общем, заготавливали сено — половина колхозу, половина себе. А свою долю продавали, чтобы потом за 100 — 150 рублей, а то и за 200 купить буханку хлеба.

Вот, собственно, так детство и прошло. Довольно безрадостное, ни о каких, конечно, сладостях, деликате­сах и речи не было: только бы выжить...

Школа. Своей активностью, напористостью я вы­делялся среди ребят, и так получилось, что с первого класса и до последнего, хотя учился я в разных школах, всегда меня избирали старостой класса. С учебой всег­да было все в порядке: одни пятерки, а вот с поведени­ем — тут похвалиться труднее, не один раз оказывался на грани того, что со школой придется распрощаться. Все годы был заводилой, что-нибудь да придумывал.

Скажем, это случилось в классе пятом, со второго этажа школы, из кабинета вниз все выпрыгнем, клас­сная (ее мы не любили) заходит, а нас нет — класс пустой. Она сразу к дежурному, он говорит: да нет, никто не выходил. Рядом со школой сарайчик был, мы там располагались и друг другу всякие истории расска­зывали. Потом возвращались, а уже каждому кол по­ставлен, прямо так — лист журнальный и кол, кол, кол сверху донизу. Мы — протест. Давайте, говорим, спра­шивайте нас, за поведение, действительно, наказывай­те, а предмет мы выучили. Приходит директор, собира­ет целый консилиум, спрашивают нас часа два. Ну, мы, конечно, все назубок выучили, кого ни вызывают, все отвечают, даже те, кто неважно учился. В общем, пере­черкнули эти колы, но, правда, за поведение нам по­ставили двойки. Случались и, прямо скажу, хулиган­ские выходки. Мы тогда заведенные в отношении не­мцев были, а изучали немецкий язык. И нередко просто издевались над учительницей немецкого языка. Потом-то, когда вырос, мне уж было стыдно: хорошая учитель­ница, умная, знающая, а мы в те времена в знак маль­чишеского протеста ее просто мучили. Например, пате­фонные иголки в стул снизу вбивали, вроде, на первый взгляд, незаметно, но они торчат. Учительница сади­лась, раздавался крик. Мы следили, чтобы иголки чуть-чуть торчали, но все равно на них, естественно, не уси­дишь. Опять скандал, опять педсовет, опять родители.

Или вот еще наши проказы. Речушка была, Зы­рянка, весной она разливалась и становилась серьезной рекой — по ней сплавляли лес. И мы придумали игру, кто по этому сплавляемому лесу перебежит на другой берег. Бревна шли плотно, так что если все точно рас­считаешь, то шанс перебраться на другой берег был. Хотя ловкость нужна для этого неимоверная. Насту­пишь на бревно, оно норовит крутануться, а чуть за­медлил секунду — уходит вниз под воду, и нужно, быстро прыгая с одного бревна на другое, балансируя, передвигаться к берегу. А чуть не рассчитал — бултых в ледяную воду, а сверху бревна, они не позволяют голову над водой поднять; пока сквозь них продерешь­ся, воздух глотнешь, уже и не веришь, что спасен. Вот такие игры придумывали.

Еще у нас бои проходили — район на район, чело­век по шестьдесят, сто дрались. Я всегда участвовал в этих боях, хотя и попадало порядочно. Когда стенка на стенку, какой бы ловкий и сильный ты ни был, все равно в конце концов по голове перепадет. У меня переносица до сих пор как у боксера: оглоблей садану­ли. Упал, думал: конец, — в глазах потемнело. Все-таки очухался, пришел в себя, дотащили меня до дома... До смертельных исходов дело не доходило, мы хоть и с азартом дрались, но все-таки некие рамки соблюда­лись. Скорее, это было спортивное состязание, но на очень жестких условиях.

Однажды меня из школы все-таки выгнали. Это произошло после окончания семилетки. В зале собра­лись родители, преподаватели, школьники, настроение веселое, приподнятое. Каждому торжественно вручают свидетельство. Все шло по привычному сценарию... И тут вдруг я попросил слово. Почти как на октябрь­ском Пленуме ЦК. Ни у кого не было сомнений, что я выйду и скажу слова благодарности и все такое прочее, все-таки экзамены сдал отлично, в свидетельст­ве одни пятерки, поэтому меня сразу пустили на сцену. Я, конечно, сказал добрые слова тем учителям, которые действительно дали нам немало полезного в жизни, развивали привычку думать, читать. Ну а дальше я за­являю, что наш классный руководитель не имеет права быть учителем, воспитателем детей — она их калечит.

Учительница была кошмарная. Она могла ударить тяжелой линейкой, могла поставить в угол, могла уни­зить парня перед девочкой и наоборот. Заставляла у себя дома прибираться. Для ее поросенка по всей округе класс должен был искать пищевые отбросы, ну и так далее... Я этого, конечно, никак не мог стерпеть. Ребята отказывались ей подчиняться, но некоторые все-таки поддавались.

Короче, на том торжественном собрании я расска­зал, как она издевалась над учениками, топтала до­стоинство ребят, делала все, чтобы унизить любого ученика — сильного, слабого, среднего. Одним словом, очень резко обрушился на нее. Скандал, переполох. Все мероприятие было сорвано.

На следующий день — педсовет, вызвали отца, ска­зали ему, что свидетельство у меня отнимают, а вруча­ют мне так называемый «волчий билет», такой белень­кий листочек бумажки, где вверху написано, что про­слушал семилетку, а внизу — «без права поступления в восьмой класс на территории страны». Отец пришел домой злой, взялся, как это нередко бывало, за ре­мень, — и вот тут я схватил его руку. Первый раз. И сказал: «Все! Дальше я буду воспитывать себя сам». И больше уже никогда в углу не стоял целыми ночами, и ремнем по мне не ходили.

Конечно же, я не согласился с решением педсовета, стал ходить всюду: в районо, гороно... Кажется, тогда первый раз и узнал, что такое горком партии. Я до­бился создания комиссии, которая проверила работу классного руководителя и отстранила ее от работы в школе. И это абсолютно заслуженно, ей противопока­зано было работать с детьми. А мне все-таки выдали свидетельство, хотя среди всех пятерок красовалось «неудовлетворительно» за дисциплину. Я решил в эту школу не возвращаться, поступил в восьмой класс в другую школу, имени Пушкина, о которой у меня до сих пор сохранились теплые воспоминания: прекрасный коллектив, прекрасный классный руководитель Анто­нина Павловна Хонина. Вот это действительно была настоящая учеба.

Тогда я начал активно заниматься спортом. Меня сразу пленил волейбол, и я готов был играть целыми днями напролет. Мне нравилось, что мяч слушается меня, что я могу взять в неимоверном прыжке самый безнадежный мяч. Одновременно занимался и лыжами, и гимнастикой, и легкой атлетикой, десятиборьем, бок­сом, борьбой, хотелось все охватить, абсолютно все уметь делать. Но в конце концов волейбол пересилил все, и им я уже занялся серьезно. Все время нахо­дился с мячом, даже ложась спать: засыпал, а рука все равно оставалась на мяче. Просыпался, и сразу тренировка: то на пальце мяч кручу, то об стенку, то об пол. У меня нет двух пальцев на левой руке, поэтому трудности с приемом мяча были, и я специ­ально отрабатывал собственный прием, особое поло­жение левой руки, — и у меня своеобразный, неклас­сический прием мяча.

А с потерей двух пальцев случилась вот какая история.

Война, все ребята стремились на фронт, но нас, естественно, не пускали. Делали пистолеты, ружья, даже пушку. Решили найти гранаты и разобрать их, чтобы изучить и понять, что там внутри. Я взялся проникнуть в церковь (там находился склад оружия). Ночью пролез через три полосы колючей проволоки и, пока часовой находился на другой стороне, пропилил решетку в окне, забрался внутрь, взял две гранаты РГД-33 с запалами и, к счастью, благополучно (часо­вой стрелял без предупреждения) выбрался обратно. Уехали километров за шестьдесят в лес, решили грана­ты разобрать. Догадался все же уговорить ребят отой­ти метров за сто: бил молотком, стоя на коленях, а гра­нату положил на камень. А вот запал не вынул, не знал. Взрыв... и пальцев нет. Ребят не задело. Пока добира­лись до города, несколько раз терял сознание. В боль­нице под расписку отца (началась гангрена) сделали операцию, пальцы отрезали, в школе я появился с пере­вязанной рукой...

В летние каникулы я организовывал ребят на какое-нибудь путешествие: найти исток реки, или куда-нибудь на Денежкин камень, или что-то в подобном духе. В общем, сотни километров с рюкзаками, жизнь в тайге по нескольку недель.

Так случилось, что после девятого класса мы реши­ли разузнать, откуда берет свое начало река Яйва. Очень долго поднимались по тайге вверх — по карте мы представляли, что исток реки находится около Уральского хребта... Запасы еды у нас скоро кончились, питались тем, что находили в тайге. Поспели орехи; жарили грибы, ели ягоды. Лес уральский очень бога­тый. Прожить там, конечно, можно какое-то время. Шли долго, уже никаких дорог, ничего, одна тайга... Иногда попадалась какая-нибудь охотничья избушка, там ночевали, а в основном или шалаш строили, или просто под открытым небом устраивались.

Нашли исток реки — сероводородный ключ. Обра­довались. Можно было возвращаться. Несколько кило­метров спускались вниз до первой деревушки. К тому времени уже порядочно выдохлись. Собрали кто что мог — рюкзак, рубашку, ремень, — в общем, все, что было у нас, вошли в избушку, отдали хозяину, выпро­сили у него взамен небольшую лодочку-плоскодонку и на ней — вниз по реке, сил идти уже не было. Места были красивые, да они и сейчас там прекрасные, люди не смогли все испортить за это время. Плывем мы, вдруг вверху, в горах заметили пещеру, решили остано­виться, посмотреть. Вошли. Вела она нас, вела и вдруг вывела куда-то в глубь тайги. Туда-сюда — не можем понять, где мы; короче говоря, заблудились, потеряли нашу лодочку. Почти неделю бродили по тайге, ничего, конечно, с собой не взяли, а тут, к несчастью, оказалось болотистое место, лес-подросток, он немного давал про­питания, и совершенно не оказалось воды. Болотную жижу вместе со мхом складывали в рубашку, отжима­ли ее, и ту жижу, что текла из рубашки, пили.

В конце концов мы все-таки вышли к реке, нашли нашу плоскодонку, сориентировались, но от грязной воды у нас начался брюшной тиф. У всех. Температу­ра — сорок с лишним, у меня тоже, но я на правах, так сказать, организатора держусь. На руках перетащил ребят в лодку, уложил на дно, а сам из последних сил старался не потерять сознание, чтобы лодкой хоть как-то управлять — она шла вниз по течению. У самого оставались силы только подавать ребятам из речки воду, обрызгивать их — было все на жаре. Они по­теряли сознание, а скоро и я стал впадать в беспамят­ство. Около одного железнодорожного моста решил, что все равно нас заметят, примкнул к берегу и сам рухнул. Нас действительно увидели, подобрали, при­везли в город; а уж месяц, как занятия в школе на­чались, и конечно, все разыскивали нас.

Мы пролежали в больнице почти три месяца с брюшным тифом. Лекарств особых не было. Ну, а тут десятый класс, последний, выпускной, а я практически ни разу за парту не сел. Но начиная с середины учебно­го года, то есть с третьей четверти, я начал заниматься. Взял программу десятого класса. Очень много читал и учил, буквально день и ночь. И когда начались выпускные экзамены, пошел сдавать. А мои друзья, участ­ники того драматического похода, решили просто деся­тый класс пропустить.

Пришел в школу сдавать экзамены, а мне говорят, что нет такой формы, не бывает экстерна в выпускном классе, и что я могу гулять. Опять пришлось идти по проторенному пути: районо, гороно, исполком, горком. Тогда я уже выступал за сборную города по волейболу. К счастью, меня знали, был чемпионом города среди школьников по нескольким видам спорта, чемпионом области по юлейболу. Короче, разрешили сдать экстер­ном — правда, всех пятерок мне не удалось получить, по двум предметам поставили четверки. Вот с таким багажом я должен был поступать в институт.

Подростком мечтал поступить в судостроительный институт, изучал корабли, пытался понять, как они строятся, причем сел за серьезные тома, учебники. Но как-то постепенно привлекла меня профессия строите­ля, наверное потому, что я и рабочим уже поработал, и отец строитель, а он к тому моменту кончил курсы мастеров и стал мастером, начальником участка.

Прежде чем поступать в Уральский политехниче­ский институт на строительный факультет, мне пред­стояло пройти еще один экзамен. Состоял он в том, что мне надо было поехать к деду, ему тогда уже было за семьдесят, это такой внушительный старик, с бороди­щей, с самобытным умом, так вот он мне сказал: «Я те­бя не пущу в строители, если ты сам, своими руками, что-нибудь не построишь. А построишь ты мне баньку. Небольшую, во дворе, с предбанничком».

И действительно, у нас никогда не было баньки; у соседей была, а у нас нет, все не было возможности построить. А дед продолжает: «Но только так — все строить будешь один, стало быть, от начала до конца. За мной только — с леспромхозом договориться, чтобы отвели делянку, а дальше опять ты сам — и сосны спилить, и мох заготовить, и обчистить, и обсушить, и все эти бревна на себе перетащить, а это километра три — до того места, где надо строить баньку, сделать фундамент и сруб от начала до конца, до верхнего венца. Вот. Я, — говорит, — к тебе даже близко не по­дойду». И действительно, ближе чем на десять метров он так и не подошел — упорный был дед, упрямый, пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь, хотя я, ко­нечно, мучился невероятно. Особенно когда уже верхние венцы надо было поднимать, тащить, цепляя ве­ревкой, топором аккуратно подработать, выложить ве­нец, на каждом бревне поставить номер, а когда полностью закончил, все рассыпать, потом заново со­брать, уже подкладывая высушенный мох. А весь этот мох нужно было еще проштыковать как следует. Ну, в общем, все лето я трудился, только-только хватило времени на приемные экзамены поспеть в Свердловск. В конце дед мне сказал серьезно, что экзамен я вы­держал и теперь вполне могу поступать на строитель­ный факультет.

Хоть и не готовился я специально — из-за того, что эту самую баньку строил, — но поступил сравнительно легко: две четверки, остальные пятерки. Началась сту­денческая жизнь, бурная, интересная. С первого курса окунулся в общественную работу. По линии спортив­ной — председатель спортивного бюро, на мне — орга­низация всех спортивных мероприятий. Волейболом тогда уже занимался на достаточно высоком уровне, стал членом сборной города, а через год участвовал в составе сборной Свердловска в играх высшей лиги, где играло двенадцать лучших команд страны. Все пять лет, пока я был в институте, играл, тренировался, ездил по стране, нагрузки были огромные... Занимали, прав­да, мы шестое-седьмое места, чемпионами не стали, но все воспринимали нас серьезно.

Волейбол действительно оставил в моей жизни большой след, поскольку я не только играл, но потом и тренировал четыре команды: вторую сборную Ураль­ского политехнического института, женщин, мужчин, — в общем, у меня уходило на волейбол ежедневно часов по шесть, и учиться (а поблажек мне никто не делал) приходилось только поздно вечером или ночами, уже тогда я приучил себя мало спать, и до сих пор как-то к этому режиму привык и сплю по 3,5 — 4 часа...

До поступления в институт страны я не видел, моря тоже, и вообще нигде не был. Поэтому в летние канику­лы решил совершить путешествие по стране. Без копей­ки денег, минимум одежды: только спортивные брюки, спортивные тапочки, рубашка и соломенная шляпа — вот в таком экзотическом виде я покинул Свердловск. Еще, правда, у меня был из искусственной кожи чемо­данчик — маленький, буквально сантиметров двадцать на тридцать. Выпускались такие. Там лежала еще одна рубашка, ну и если что-нибудь удавалось из продуктов где-то заработать — я туда же складывал. Поездка эта, конечно, была совершенно необычной. Со мной сначала поехал однокурсник, но через сутки он уже понял, что ему наше путешествие не осилить, и вернулся обратно. А я поехал дальше.

В основном на крыше вагона, иногда в тамбуре, иногда на подножке, иногда на грузовике. Не раз, конечно, милиция снимала: спрашивают, куда едешь? Я говорю, допустим, в Симферополь, к бабушке. На какой улице проживает? Я всегда знал, что в любом городе есть улица Ленина, поэтому называл безоши­бочно. И отпускали меня...

А задачу я себе такую ставил: ночь еду, приезжаю в какой-то город — выбирал, естественно, города из­вестные — и осматриваю целый день, а иногда и два. Переночую в парке или на вокзале — и дальше в путь на крыше вагона. Из каждого нового города писал письмо в институт своим ребятам.

И вот такой у меня получился маршрут: Сверд­ловск — Казань — Москва — Ленинград — снова Москва — Минск — Киев — Запорожье — Симферо­поль — Евпатория — Ялта — Новороссийск — Сочи — Сухуми — Батуми — Ростов-на-Дону — Волгоград — Саратов — Куйбышев — Златоуст — Челябинск — Свердловск. Этот путь я проделал за два с лишним месяца, приехал, конечно, оборванный, спортивные та­почки без подошв, просто для, так сказать, формы и красоты: идешь на самом деле босиком, а всем кажет­ся, что в тапочках. Шляпа тоже насквозь прохудилась, ее пришлось выбросить. Спортивные штаны основа­тельно просвечивали. Когда выезжал, были у меня еще и часы старинные, большие, подарил мне дед. Но эти часы, как и всю одежду, я проиграл в карты. Буквально в первые дни, как только выехал из дома.

Было это так. В стране шла амнистия, заключенные возвращались на крышах вагонов, и однажды они ко мне пристали, их было несколько человек, и говорят: давай играть в «буру». А я знать не знал вообще эти карты, в жизни не играл и сейчас терпеть не могу. Ну, а в такой обстановке не согласиться было нельзя. Они говорят: давай играть на одежду. И очень скоро они меня раздели до трусов. Все выиграли. А в конце гово­рят: «Играем на твою жизнь. Если ты сейчас проигры­ваешь, то мы тебя на ходу скидываем с крыши ваго­на — и все, и привет. Найдем такое место, чтоб ты уже основательно приземлился. А если выиграешь, мы тебе все отдаем». Что дальше произошло, сейчас мне слож­но понять: или уже я стал понимать в этой «буре» кое-что, потому как опыт приобрел, постепенно проигрывая то шляпу, то рубашку, то тапочки, то спортивные шта­ны, или потому, что они вдруг пожалели меня, что-то человеческое проснулось в них, — а это были уголовни­ки, выпущенные из колонии, в том числе и убийцы. В Свердловской области таких колоний порядочно. В общем, я выиграл. До сих пор не могу понять, как это случилось. Все они вернули, кроме часов. После той игры они меня больше уже не трогали, даже зауважа­ли. Сбегают за кипяточком — поделятся. Кое-кто да­же кусок хлеба давал. Не доезжая до Москвы, они все разбежались, потому что знали: через столицу им не проехать, — потом я ехал на крыше в основном один.

Помню, в Запорожье, когда уже совсем оголодал, случайно встретился с одним полковником, он и гово­рит: «Мне надо поступить в институт, а я ни бельмеса не понимаю в математике. Давай ты меня по математи­ке поднатаскаешь, так, чтобы я сдал экзамены». Он прошел войну, немало привез, видимо, оттуда, потому что квартирка его была богато обставлена. Я поставил условие: работать, кроме трех-четырех часов сна, по двадцать часов. Полковник засомневался: выдержим ли? Я говорю: иначе за неделю не подготовиться. С моей стороны было еще условие — меня кормить. Причем кормить хорошо. Жена его не работала, так что она старалась изо всех сил. Он честно выполнил наш договор. Я впервые за все время наелся. И даже при­бавил в весе. А полковник оказался человеком на­стойчивым, с характером, выдержал тот темп уроков, который я ему задал, а потом я узнал, что в институт он поступил, сдал по математике экзамен. А я поехал дальше.

Вот таким необычным оказалось это путешествие.

Учеба в институте продолжалась своим чередом. Получал я на экзаменах в основном пятерки, хотя очень много времени отнимал волейбол, тренировки, поездки на соревнования. И никаких, как это теперь бывает, поблажек за спортивные успехи не было. По­жалуй, даже наоборот, некоторые преподаватели гоня­ли на экзаменах больше других, ревниво относясь к мо­им спортивным увлечениям и считая, что волейбол отвлекает меня от серьезной науки. Однажды профессор Рагицкий на экзамене по теории пластичности предложил мне: «Товарищ Ельцин, возьмите билет и попробуйте без подготовки, вы у нас спортсмен, чего вам готовиться?» А у всех на столах тетради, записи. Дело в том, что в теории пластичности есть некоторые формулы, которые писать надо не на одной странице, запомнить невозможно. Разрешалось пользоваться учебником и конспектами. Профессор решил поставить надо мной эксперимент. Долго мы с ним сражались. Но поставил он мне все-таки четверку, жалко. Хотя отно­сился ко мне хорошо. Я однажды задачку решил, очень трудную, которую у него среди студентов лет десять до меня никто осилить не мог. Поэтому он воспылал ко мне такой любовью. Профессор был человеком необы­чайно интересным, умным, талантливым, мы относились к нему с огромным уважением. И тем не менее вот так я получил эту злосчастную четверку.

Однажды мой любимый волейбол чуть не свел меня в могилу. В какой-то момент, тренируясь по шесть-восемь часов и занимаясь предметами по ночам, види­мо, я перенапрягся. А тут как назло заболел ангиной, температура сорок, а я все равно пошел на тренировку, ну и сердце не выдержало. Пульс сто пятьдесят, сла­бость, меня отвезли в больницу. Сказали: лежать и ле­жать, тогда есть шанс, что месяца через четыре мини­мум сердце восстановится, а иначе — порок сердца. Из больницы я сбежал уже через несколько дней, ребята организовали мне из простыней что-то типа каната, я с верхнего этажа спустился и уехал в Березники, к родителям. И там начал потихоньку восстанавливать­ся, хотя чуть встанешь — мотает из стороны в сторону, стоишь, а сердце выскакивает. Очень скоро я все-таки стал добираться до спортивного зала, на несколько минут выходил на площадку, пару раз мяч возьмешь — и все, валишься. Меня ребята оттащат к скамейке, и я лежу. Это была тупиковая ситуация, думал, не вырвусь уже, так сердце и останется больным и спорта мне больше не видать. Но все равно стремился только в бой и только вперед. Сначала на площадку на одну минуту выходил, потом на две, на пять, и через месяц мог проводить всю игру. Когда вернулся в Свердловск, пришел к врачу, он говорит: «Ну вот, хоть вы и сбежа­ли, но чувствуется, что вы все время лежали, не вста­вая, сердце у вас сейчас в полном порядке». Надо честно признаться, риск, конечно, был колоссальный, потому что мог сердце погубить навсегда. Но я счи­тал, что надо его не жалеть, а напротив, нагружать как следует и клин клином вышибать.

Диплом пришлось вместо пяти месяцев писать всего один: был все время в разъездах, шло первен­ство страны, самый его разгар, команда переезжала из города в город. Когда вернулся в Свердловск, оставался месяц до защиты. Тема дипломной рабо­ты: «Телевизионная башня». Тогда их почти не было, поэтому до всего нужно было доходить самому. До сих пор не понимаю, как мне это удалось. Столько умственных, физических сил я потратил, это было невероятно. Причем тут и особо помочь-то никто не может, тема новая, никому не известная — чертишь сам, расчеты делаешь сам, все от начала и до кон­ца — сам. И все-таки защитил диплом, получил «от­лично».

Так кончилась моя студенческая жизнь, но мы договорились в нашей группе — очень дружной, сильной, подобрались прекрасные ребята и девча­та, — что каждые пять лет будем вместе проводить отпуск. И после 55-го года, когда мы закончили ин­ститут, прошло 34 года, и ни разу еще эта традиция не нарушилась! А один раз мы собрались даже с детьми, на эту встречу приехало уже 87 человек. Ни в коем случае не в санатории, а только диким образом; мы прошли по тайге, по Уралу, по Золотому Кольцу, однажды купили путевки на пароход — и проехались по Каме, Волге. Другой раз жили в Ге­ленджике, на берегу моря в палаточном городке, од­нажды плавали по Енисею до острова Диксон. Все время придумывали новые варианты, и всегда они были интересные и веселые. И до сих пор мы очень дружны, а сейчас готовимся вместе провести свой от­пуск в 1990 году. Каждый раз создается оргкомитет, который готовит очередную нашу встречу. Три первые пятилетки я был председателем оргкомитета, а потом, когда стал первым секретарем обкома партии, меня друзья решили от этого освободить, поскольку и так была слишком большая нагрузка.

У нас сложились удивительно теплые и искренние отношения. Можно привести один факт. Когда прои­зошла драматичная ситуация после октябрьского Пле­нума ЦК 87-го года, они все откликнулись, чтобы под­держать меня. Конечно, это настоящие друзья...

Поиск по сайту: