Февраля 1989 года

Начало положено. Мне удалось пройти сито окруж­ного собрания. И теперь только от народа зависит: буду я избран или нет. Это уже победа. Еще не оконча­тельная, но почти победа.

Меня выдвинули чуть ли не в двухстах округах. И в основном поддержали крупные заводы, предприя­тия, многотысячные коллективы. Не буду никак ком­ментировать эти цифры.

Но эти выдвижения ни о чем еще не говорили. Ок­ружные собрания, которые организует, проводит и дер­жит в своих руках аппарат, позволяли избавляться от любой неподходящей кандидатуры. Большую часть этих собраний составляли так называемые представите­ли трудовых коллективов, в основном партийные секре­тари, их замы и другие хорошо, до запугивания, проин­структированные члены коллективов. Естественно, уп­равлять такой аудиторией никакого труда не со­ставляло, и со всех уголков страны в адрес Централь­ной избирательной комиссии летели протесты, в кото­рых сообщалось, что окружные собрания узурпировали у народа право на реальные выборы. Создатели, сцена­ристы этого спектакля под названием «Выборы народ­ных депутатов СССР» только потирали руки, радуясь, как удачно реализуются их выстраданные задумки.

И все-таки они просчитались. Не везде их план удался. Как-то не сообразили они, что и секретарь парткома может заартачиться и проголосовать по-свое­му, как совесть подсказывает, и даже послушный член коллектива в бюллетене может оставить совсем не ту кандидатуру, которую от него требовали.

Первое окружное собрание, в котором я решил принять участие, проходило в городе Березники Перм­ской области. В этом городе я когда-то жил, есть люди, которые помнят меня, да и фамилию Ельцин тоже — отец долго проработал здесь. В общем, не­сколько коллективов города выдвинули меня кандида­том в депутаты. И шанс пройти здесь большой. Если только партийным органам не удастся полностью за­душить окружное собрание.

И я решил сделать не совсем обычный ход. После того как из Москвы улетел последний самолет на Пермь, я вылетел в Ленинград, там уже ждали товари­щи, болеющие и переживающие за меня, они перевезли меня на военный аэродром, и здесь тоже были мои, так сказать, бескорыстные помощники. На грузовом винто­вом самолете, гремящем и тарахтящем так, что я чуть не оглох, в обнимку то ли с крылатой ракетой, то ли со снарядом, я улетел в Пермь. Рано утром мы приземли­лись, здесь меня уже ждали доверенные лица, и очень скоро я очутился прямо на окружном собрании — успел к самому его началу. Мое появление вызвало шок у организаторов, так как из обкома партии при­лететь и что-то изменить уже не успевали. Я высту­пил со своей программой, ответил на записки, вопросы, все прошло прекрасно, и, когда началось голосование, я, честно говоря, уже не волновался. По всей атмосфе­ре было видно, что мне удастся сегодня преодолеть этот первый барьер на пути к избранию. Получил я подавля­ющее большинство голосов, можно было возвращаться в Москву.

Дальше начались окружные собрания в столице. Несмотря на свою победу в Березниках, я решил прини­мать участие в московских территориальных окружных собраниях. Мне хотелось почувствовать их атмосферу, разобраться в механизме влияния власти на людей. Это была для меня прекрасная школа.

Кстати, я специально снимал свою кандидатуру там, где пересекался в одном округе с кем-нибудь из достойных, честных, уважаемых мною людей. Напри­мер, в Октябрьском районе баллотировался А. Саха­ров, я позвонил ему и сказал, что сниму свою кандида­туру в его пользу. Он, правда, в конце концов был избран через Академию наук СССР, общественную организацию.

Каждое окружное собрание дарило мне какой-то новый опыт. Там, где зал был настроен особенно отчуж­денно, мне даже было как-то интереснее бороться за него. Буквально на глазах люди преодолевали свое почти гипнотическое состояние трепета перед руковод­ством и дирижирующим ими президиумом.

Помню, показательным в этом отношении было ок­ружное собрание в Гагаринском районе столицы. Среди его участников оказались очень сильные кандидаты — писатель-публицист Юрий Черниченко, военный исто­рик, генерал Дмитрий Волкогонов, кинорежиссер Эль-дар Рязанов, космонавт Алексей Леонов и другие, всего десять кандидатов. Каждый в своем выступлении по­просил собрание зарегистрировать всех кандидатов, чтобы на выборах народ уже сам решил, за кого ему голосовать.

И поскольку выступление каждого кандидата было мощным, эмоциональным, убедительным -«- зал начал ломаться, дробиться и в конце концов почти весь готов был отказаться от предоставленного ему права по отсе­ву неугодных.

Что же тут началось! Президиум просто измывался над людьми, придумывая одну уловку за другой, лишь бы это решение — оставить всех — не прошло. Всегда веселый, довольный и оптимистичный Эльдар Рязанов готов был взорваться от гнева, к микрофону подбегали выборщики и клеймили позором президиум, люди уже почти скандировали: требуем регистрации всех канди­датов! Это издевательство над всеми, борьба зала с проинструктированным, запрограммированным руко­водством собрания продолжались до двух часов ночи, и в конце концов люди победили. В избирательные бюллетени были включены все кандидатуры. Я уезжал с этого окружного собрания обнадеженным: все-таки справедливость, здравый смысл восторжествовали, — и одновременно с тяжелыми чувствами. Какая же страшная, безжалостная машина власти висит над на­ми. Изощренная и чудовищная конструкция, созданная Сталиным и сталинщиной.

«Скажите, это правда, что после окончания института Вы пошли рабо­тать на стройку рабочим? Зачем Вам это надо было?»

«Говорят, что Вас в Свердловске отдавали под суд. Расскажите, как это было».

(Из записок москвичей во время встреч, митин­гов, собраний)

После защиты диплома через час я уже сидел в по­езде, ехал в Тбилиси на игры первенства страны. Так получилось, что все лето после института я ездил по. соревнованиям: то первенство страны, то вузовский турнир в Ленинграде, то кубок страны в Риге. Вернулся 6 сентября и пошел оформляться на работу, куда меня направили по распределению, в трест «Уралтяжтрубстрой».

Как всякому выпускнику вуза, мне предложили должность мастера на строительстве промышленных объектов. Я сказал, что мастером пока работать не пойду. Когда учился, пришел к выводу, что хотя и силь­ный состав преподавателей в Уральском политехниче­ском институте, тем не менее некоторые профессора, доценты — те, кто был оторван от производства, — слишком академично преподавали свои дисциплины, не связывая их с реальной жизнью. Поэтому сразу руково­дить стройкой, людьми, не пощупав все своими рука­ми, — я считал большой ошибкой. По крайней мере, точно знал, что мне будет очень трудно, если любой бригадир, с умыслом или без, сможет обвести меня вокруг пальца, поскольку знания его непосредственно связаны с производством.

Поэтому я решил для себя, что год посвящу тому, чтобы освоить двенадцать строительных специально­стей. Каждый месяц — по одной. Месяц я проработал наравне с другими рабочими в бригаде каменщиков, вел кирпичную кладку — сначала простую, потом по­сложнее.

Работал не по одной смене, а по полторы-две, для того чтобы быстрее наработать опыт. Рабочие хоть и посмеивались над жаждой молодого специалиста пойти, так сказать, в народ, тем не менее помогали, подбадривали, в общем, внутренне поддерживали.

Месяц я работал, а после этого соответствующая комиссия присваивала разряд, обычно третий-четвер-тый. Вскоре я получил профессию каменщика, бетон­щика. Кстати, очень тяжело мне давалась именно рабо­та бетонщика, хотя я физически вроде крепкий, но по очень узким и высоким лесам быстро бежать с тачкой жидкого бетона было сложно. Если ее накренить, то сразу центр тяжести перемещается, и несколько раз я вместе с тачкой летел метра три вниз; к счастью, все кончалось благополучно, потом все-таки я и это дело освоил. Затем получил профессию плотника; месяц во­зил бетон на автосамосвале «ЗИС-585». Кстати, был один момент, когда я вез бетон (прав у меня тогда еще не было), и этот «ЗИС», — был он не новенький, тысяч триста с лишним уже прошел, — заглох точно на пере­езде железной дороги. Я слышу: идет поезд, причем на хорошем ходу. Переезд был неохраняемый, свободный.

Поезд уже вот-вот должен был настигнуть, разнести вдребезги и машину, и меня вместе с ней. Тут я, к счастью, вспомнил о стартере. Когда стартер вклю­чишь, то машина начинает как бы дергаться. И вот несколько таких буквально лихорадочных рывков, а по­езд уже подает сигналы, начинают визжать, скрипеть тормоза, но чувствую, что ему не затормозить, он уже надвигается на меня всей своей огромной массой. А я все включаю стартер, дергаю, дергаю машину, и она на несколько сантиметров сошла с рельсов, — поезд, чуть-чуть не задев, пронесся мимо...

Я вышел из машины, сел на бровку кювета и долго не мог отдышаться. Потом все-таки довез бетон, рас­сказал ребятам о том, как чуть не угробился, они гово­рят, молодец, все правильно делал. Или надо было выскакивать, — но тогда пришлось бы отвечать за ма­шину. Стоит она дорого, а я никаких накоплений не имел. И сейчас не имею. Пять рублей со студенческих лет символически на сберегательной книжке до сих пор у меня лежат. И все.

Затем — плотник, столяр, стекольщик, штукатур, маляр — все это, конечно, тяжело было освоить, но такую задачу я себе поставил.

Работая машинистом на башенном кране, я пере­жил еще один эпизод, стоивший мне больших нервов. Строили жилой дом для «Уралхиммаша». Уходя с ра­боты, вроде все проверил, кран обесточил, он называл­ся БКСМ-5,5А. Но одну операцию я пропустил. По окончании работы кран должен обязательно крепиться за рельсы специальными зацепами. Этого я не сделал. Или забыл, или еще не изучил, трудно сказать. Жили мы рядом со строящимся домом. Ночью разразился шквал, дождь со страшным ветром. Я проснулся и с ужасом вспомнил про кран. Выглянул в окно, вижу: башенный кран тихо, но движется. В чем я там был, по-моему, в одних трусах, — выскочил, быстрее к крану, в темноте нашел рубильник, включил напряжение. Ли­хорадочно лезу по узенькой металлической лестнице вверх, а кран медленно ползет к окончанию рельсов. Конечно, грохнулся бы он капитально. Заскочил в ка­бину, а там тоже темно, ничего не видно, стал лихора­дочно думать и правильно сообразил, что надо от­пустить с тормоза стрелу. И она сразу повернулась по ветру, перестала парусить, скорость несколько снизи­лась. Но тем не менее кран все-таки продолжал двигаться. Тогда я переключил движение крана в обрат­ную сторону, и на полную скорость. И, смотрю, кран начал потихонечку снижать скорость и остановился в нескольких сантиметрах от конца путей. Это был, конечно, жуткий момент. За мной выскочила жена, кричит: слезай, погибнешь, — а я решил все-таки спа­сать кран. Остановил эту махину, спустился вниз, уста­новил зацепы. Ну, конечно, уснуть этой ночью мы уже не могли, успокоиться было трудно. Долго еще мне снились сны, как я лезу по башенному крану вверх и падаю вместе с ним.

Вот так я проработал год и получил двенадцать рабочих специальностей. Пришел к своему начальнику участка и сказал, что теперь готов работать мастером. Кидали меня на разные объекты. Строил промышлен­ные цехи Уралхиммаша, железобетонный завод, цехи Верх-Исетского завода, вспомогательные объекты, об­щежития, жилье, Дворец культуры, детсады, школы, интернаты — в общем, много чего.

Мастером мне работалось довольно легко, хотя, ко­нечно, было всякое. Например, пришлось повоевать с выводиловкой, она живуча. К сожалению, строители к этому привыкли. Когда я начал строго обмерять кир­пичную кладку — сколько использовано бетона, сколь­ко того, другого, — возникли сложности. Постепенно все-таки люди стали понимать мою правоту, да и рабо­чая совесть — это не пустой звук. Дело наладилось.

Когда мастером работал, было немало других слож­ных, а порой и забавных ситуаций. Например, работали с заключенными. Я сразу решил сломать традицию, когда им выводили такую заработную плату, какую они диктовали, а не ту, что заработана на самом деле. Когда первый месяц закончился, я просчитал объемы и зарплату. Она оказалась в два с лишним раза мень­ше, чем они привыкли получать.

И вот заходит ко мне в маленькую комнатушку мастера такой громила, с топором в руке, поднимает его, заносит надо мной и говорит: «Закроешь наряды как полагается? Как до тебя, щенок, всегда закрыва­ли?» Я говорю: «Нет». — «Ну тогда, имей в виду, терять мне уже нечего, прибью тебя, и не пикнешь». Я чувство­вал по глазам, что он совершенно спокойно грохнет меня по башке, даже не моргнет.

Я мог, конечно, увернуться или попытаться с ним как-то справиться, хотя тесно, комнатка маленькая, — а топор он уже над моей головой занес. И тогда я ре­шил действовать неожиданно. Голос у меня громкий, сильный, да еще в этой комнатушке... И я во все горло как рыкну, причем резко, глядя в глаза: «Пошел вон!» Вдруг он опустил топор, выронил его из рук, повернул­ся и, согнув спину, молча вышел. Какой винтик у него там сработал, трудно сказать.

Кстати говоря, я всю жизнь терпеть не могу брани, в институте даже со мной спорили, употреблю я или нет за целый год хотя бы одно нецензурное слово. И каж­дый раз я выигрывал. Поэтому я просто не приучен и сейчас никогда не ругаюсь. То есть сейчас-то тем более.

Начальником участка меня направили на совершен­но уникальный объект — камвольный комбинат. Это было огромное семиэтажное здание из смонтированных металлических конструкций, напоминавшее скелет. Стояло оно уже давно, все заржавело, но появилось постановление по развитию легкой промышленности, и решили его достроить. Поручили мне этот сложный объект. Жил я в общежитии на Химмаше, утром шел пешком, а это километров, наверное, десять-двенадцать до работы. В шесть утра выходил и обычно к восьми был на работе.

На этом объекте работало до тысячи человек, а ког­да город помогал, доходило до двух. Практически рабо­та шла круглосуточно. Зимой строили водонапорную башню — бетонную, это вообще уникальное сооруже­ние, да еще с верхним баком для воды. Бетонирование нельзя было прерывать ни на час, работали с подогре­тым бетоном, и я сутками не отходил от этой башни. На этом объекте проработал до подписания акта о сдаче камвольного комбината. А когда все сдали и оборудо­вание заработало, корпус вдруг стал шататься, и вся эта металлическая махина с железобетонными плитами перекрытий начала «ходить». Пришлось остановить станки. Я сразу — в Политехнический институт к про­фессору Бычкову. Сделали вместе расчет всех кон­струкций и пришли к выводу, что в проекте была ошиб­ка: опоры плит перекрытий оказались совершенно недо­статочными для полной устойчивости здания. И вторую причину мы нашли — прядильные станки установлены по движению только в одном направлении; когда они включены, их амплитуда совпадает с амплитудой виб­рации корпуса, и он начинает раскачиваться. Этот вопрос решили довольно просто: переставили станки и вибрацию сняли, а с укреплением опор пришлось повозиться. Надо было вскрыть стыки, армировать, бетонировать и так далее, ну, в общем, намучились изрядно.

Затем меня назначили главным инженером управле­ния № 13. Управляющим был Николай Иванович Сит­ников — человек оригинальный, мягко говоря, упря­мый, злой, и его упрямство доходило иногда до эле­ментарного самодурства. Отношения у нас сложились странные: скажем, он приезжает, нашумит. Но если я считал, что прав я, — не подчинялся, делал по-своему. Это его бесило. Едешь с ним в машине, поспоришь, он останавливает машину где-нибудь на полпути: «Вы­лезай!» — «Не вылезу. Довезите до трамвайной оста­новки». Стоим полчаса, стоим час, наконец он не вы­держивает, поскольку куда-то опаздывает, хлопает дверкой и везет до трамвая. Или, скажем, вызывает к себе, начинает ругать последними словами: такой-рассякой; что-нибудь не так, хватается за стул, ну, и я тоже, идем друг на друга. Я говорю: «Имейте в ви­ду, если вы сделаете хоть малейшее движение, у меня реакция быстрее — я все равно ударю первым». Вот такие были отношения.

Несколько раз он ставил вопрос в горкоме, чтобы меня сняли с работы, а я уже был начальником управ­ления. С коллективом я неплохо сработался, горком не давал меня уволить, в это время вторым секретарем работал Федор Михайлович Морщаков — человек ин­тересный, умный — он не раз меня выручал.

Однажды управляющий мне в один год объявил семнадцать выговоров — это было рекордом. 31 декаб­ря я собрал все выговоры, пришел к нему, выложил их на стол и сказал: «Только первый выговор в следующем году объявите, и я устрою скандал. Имейте в виду». Второго января я уже имел выговор за то, что мы не работали первого. Первое января — праздник, выход­ной, но тем не менее, по мнению управляющего, надо было работать. Я решил бороться с этим выговором. Пошел по всем инстанциям. Мне его отменили. И после этого он уже был более осторожен.

Потом он подал на меня в суд. Попытался поймать на неточно сделанной финансовой отчетности. Истцом со стороны треста выступал главный бухгалтер, а я, соответственно, ответчиком. Сижу на скамеечке в районном суде, доказываю, что ничего здесь подсудного и криминального нет. Умный судья, к счастью, ока­зался. Когда объявлял решение, сказал буквально следующее: «В действиях каждого руководителя мо­жет или должна быть доля риска. Главное, чтобы эта доля риска была оправданной. В данном случае в действиях Ельцина риск как раз был оправдан. Поэтому решение суда: Ельцина полностью оправ­дать, а все издержки суда отнести за счет истца, то есть за счет треста „Южгорстрой"». Это был силь­ный удар и по главному бухгалтеру, и по управля­ющему, суд этот вдохновил как-то и меня. Правда, главный бухгалтер не забыл своего унижения и, бу­дучи членом парткома треста, попытался меня ущип­нуть во время приема в партию.

Среди многочисленных вопросов на парткоме он задает мне такой: «На какой странице, в каком томе «Капитала» Маркса говорится о товарно-денежных от­ношениях?» Я, уверенный, что он и в руках не держал Маркса и, конечно, не знает ни тома, ни страницы и вообще понятия не имеет, что такое товарно-денеж­ные отношения, тут же и в шутку и всерьез ответил: «Второй том, страница триста восемьдесят семь». При­чем сказал быстро, не задумываясь. На что он глубоко­мысленно заметил: «Молодец, хорошо знаешь Маркса». В общем, приняли меня.

Самодурство управляющего продолжалось до тех пор, пока меня не направили на работу главным инже­нером комбината, который был крупнее, чем его трест.

И еще, пожалуй, стоит вспомнить, как мне объявля­ли строгий выговор с занесением в учетную карточку по партийной линии на бюро городского комитета партии. Я только что стал начальником стройуправления. До меня начальником был жуткий разгильдяй, пьяница, — все, что можно было завалить, он завалил, в том числе и строительство школы-интерната. В сентябре, когда я пришел на его место, шла кладка первого этажа, а должно было быть четыре. То есть объект был по­хоронен заранее, и никакими усилиями его сдать в кон­це года было нельзя. И вот в начале года в райкоме меня принимают в партию, выдают партийный билет в торжественной обстановке, а на следующий день — бюро горкома партии по итогам года. Вдруг слышу: давайте, чтобы неповадно другим было, объявим Ель­цину строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Я вышел на трибуну и говорю: «Товарищи члены бюро (а народу было много), — поймите, вчера только мне вручили партийный билет. Вот он, еще горячий. И сегодня вы предлагаете вынести мне, как коммунисту со стажем всего один день, строгий выговор с зане­сением в учетную карточку за несдачу интерната. Тут строители есть, они подтвердят — сдать его было про­сто невозможно». Нет — уперлись: пусть другим будет неповадно. Ну, Ситников, тоже, видимо, сыграл свою роль. Это был серьезный удар.

Я искренне верил в идеалы справедливости, которые несет партия, так же искренне вступал в партию, до­сконально изучил и устав, и программу, и классиков, перечитал работы Ленина, Маркса, Энгельса. И тут вдруг на горкоме такое произошло... Через год строгий выговор сняли, но в учетной карточке запись остава­лась вплоть до обмена партийных документов. Только тогда у меня учетная карточка стала чистой.

Вообще же, это только в последнее время мы стали размышлять о нецелесообразности вмешательства пар­тии в хозяйственные дела. Тогда и хозяйственники, и тем более партийные работники считали это совер­шенно в порядке вещей. И я так считал, и было со­вершенно естественно, когда я получал вызовы одно­временно в несколько райкомов партии на совещания. Правда, пытался увернуться от всех заседаний, но то, что там с помощью накачек, выговоров и так далее решались многочисленные хозяйственные и прочие про­блемы, — это было жизненной сутью системы и никаких вопросов или возражений не вызывало. Главное, чтобы не попался какой-нибудь райкомовский аппаратчик-зануда, который своими глупостями на почве мании величия может сильно испортить жизнь. Помню, у меня конфликт произошел с первым секретарем райкома партии Бабыкиным, тем самым, который затем станет первым секретарем Свердловского обкома партии и на XIX партконференции пошлет записку с нелепым тек­стом против выступившего в мою защиту свердловча­нина Волкова.

Так вот, получаю я телефонограмму от Бабыкина с требованием явиться на совещание к такому-то часу. Я удивился тону, не знаю, как даже точнее назвать — барскому или хамскому, и на телефонограмму не отве­тил. Вообще же однажды подсчитал, что одновременно меня могут вызвать в двадцать две организации, начиная от семи райкомов партии и райисполкомов, где мы строили объекты, и заканчивая обкомом партии. Естественно, успеть всюду было невозможно, ну и где-то мы, созвонившись, переносили встречу, куда-то я по­сылал замов, выкручивались, короче, на взаимопри­емлемой основе. А тут такой странный командирский тон. Он один раз послал телефонограмму, второй раз, третий. Наконец звонок от него: прошу объяснить, почему не являетесь на совещания, которые проводит первый секретарь районного комитета партии? Я отве­чаю: а почему, собственно, должен являться именно на ваши совещания, если у меня в это время такие же совещания в других райкомах, почему я должен пред­почтение отдавать именно вам, а не кому-либо друго­му? Он совсем взъерепенился: нет, я докажу, я до­берусь, все равно будете ходить! Я говорю: вот уж после таких слов вы никогда меня у себя на совещании не увидите. Так потом и получалось. Ничего он со мной сделать не мог, а, конечно, свое самолюбие ему очень хотелось ублажить... Он такой и сейчас.

После работы начальником управления мне пред­ложили должность главного инженера вновь создавае­мого крупного домостроительного комбината — вместе с большим заводом, с многотысячным коллективом, который в дальнейшем все разрастался и разрастался. Скоро начальника комбината отправили на пенсию, а меня назначили на его место. Так, достаточно моло­дым, в 32 года, я стал руководителем очень круп­ного комбината.

Сложный был период. Одновременно шло и освое­ние завода, и внедрение новых технологий, и внедрение поточного скоростного строительства. Провели экспе­римент по строительству пятиэтажного дома за пять дней — нам это удалось. Потом попробовали другой эксперимент. Застраивая микрорайон, башенные краны шли один за другим без демонтажа, пути продолжались к следующему дому, следующему, и так очень много времени экономили на демонтаже и монтаже кранов. Были другие технически интересные решения, комбинат начал стабильно выполнять план. Стали шить индиви­дуальную спецодежду со знаком ДСК — домострои­тельный комбинат, причем шить индивидуально по раз­меру — каждому рабочему, каждой женщине. Это лю­дям очень нравилось, появилась гордость за свою фирму.

Конечно, тяжело давалось жилье в конце года, в конце квартала, когда приходилось практически круг­лосуточно работать. Часто, именно в ночные смены, Я посещал строительные бригады, особенно женские.

Вообще мой стиль работы называли жестким. И это правда. Я требовал от людей четкой дисциплины и вы­полнения данного слова. Бранные слова нигде не упот­реблял и свой громкий и зычный голос тоже старался на людей не повышать, моими главными аргументами в борьбе за дисциплину были собственная полнейшая отдача работе, постоянная требовательность и кон­троль, плюс вера людей в справедливость моих дей­ствий. Кто лучше работает, тот лучше живет, больше ценится. Хорошая, профессиональная, качественная работа не останется незамеченной, и точно так же не останутся незамеченными брак и разгильдяйство. Если дал слово — сдержи, а не сдержал — отвечай перед людьми. Эти ясные, понятные отношения создавали, мне кажется, человеческий, доверительный климат в коллективе.

Скажем, был у нас плотник Михайлишин, прекрас­ный мастер. Я как-то говорю: выручайте, Василий Ми­хайлович, осталась ночь, завтра государственная ко­миссия дом принимает, двери покрашены, но надо их переставить. Оказалось, что шарниры, по халатности, поставили на заводе наоборот. С ними, бракоделами, мы потом разберемся. А сейчас надо спасать дело. Говорю: полы покрашены, их нельзя испортить, тут не нахрапом придется брать, тут аккуратненько, ювелир­ная работа нужна, и двери не испачкать, и полы, и все сделать, чтобы утречком осталось только шарниры под­красить чуть-чуть и все. Вот так я его на ночь работать оставил, а утром, в шесть утра, вернулся. Захожу, он заканчивает последнюю дверь в подъезде. Я захватил с собой из дома транзисторный приемник, вручаю ему, мы обнялись, и слов никаких не надо. Ну разве у него останется чувство какой-то горечи, обиды из-за того, что оставил его работать на всю ночь?

Или еще одна критическая ситуация. Когда кам­вольный комбинат сдавали, вдруг практически за сутки выяснилось, что опять-таки из-за разгильдяйства, ха­латности не построили метров пятьдесят подземного перехода из одного корпуса в другой. Невероятно, но факт. На этот переход существовал отдельный чертеж, ну а он затерялся. В последний момент обнаружили, что перехода-то нет! А объект крупнейший, на виду у города, да и всей страны — шесть миллионов мет­ров ткани ежегодно должен выпускать. Тут же со­бирается высший интеллект стройки, решаем, как точно и четко работу организовать, на обсуждение тратится буквально полчаса. Все высчитали по ми­нутам: земляные работы, бетонирование, отделка, сюда перекидывается одна бригада, затем другая. Экскаватор начинает копать траншею, за ним идет следующий, за ним следующий. Каждый отвечает за свой участок. Никакой лишней суеты, все организо­вано предельно точно... В шесть утра уже уклады­вали асфальт на этот проклятый подземный переход, все было готово, мы успели.

Или вот еще — вроде бы мелочь: приехать в жен­скую бригаду в ночную смену и вместе с ними побол­тать о том о сем, поработать — обои поклеить, окна покрасить, а поднимало это настроение и мне и девча­там очень сильно. Да и делу помогало — я узнавал те детали, мелкие вроде бы проблемы, которые, если руко­водитель не в курсе, перерастали в большие, неразре­шимые. Зеркала в женские бытовки, отрезы на платье за хорошую работу, какие-то другие подарки, куплен­ные на профсоюзные да и, бывало, на свои деньги, — все это создавало совсем другую атмосферу между началь­ником и подчиненными.

Четырнадцать лет проработал на производстве — и вдруг предложение возглавить отдел обкома партии, отдел строительства. Сильно этому предложению не удивился, я постоянно занимался общественной рабо­той. Но согласился без особого желания. Работа на­чальником комбината у меня получалась: коллектив постоянно выполнял план, в общем, работалось хоро­шо, была приличная зарплата. Сейчас в Верховном Совете я имею зарплату меньше, чем тогда, двадцать лет тому назад. И все-таки пошел. Захотелось попро­бовать сделать новый шаг. Кажется, я так до сих пор и не могу понять, куда он меня привел.

Поиск по сайту: