Марта 1989 года. Никогда к этому не привыкну

Никогда к этому не привыкну. Всякий раз, когда на меня обрушивается клевета, очередная провокация, страшно расстраиваюсь, переживаю, хотя пора бы уже реагировать бесстрастно и спокойно. Не могу!

Недавно мне позвонили из нескольких мест и со­общили, что в райкомы партии спущено анонимное методическое пособие на десяти страницах по дискре­дитации кандидата Ельцина. Очень скоро один экземп­ляр мне принесли. Заставил себя прочитать этот текст и опять расстроился. Не из-за того, конечно, что изби­ратели отвернутся, — полагаю, нормальный, порядоч­ный человек не примет такую анонимку. Поразила меня степень убожества, падения нашего идеологического аппарата, идущего на самые низкие и бесстыдные по­ступки.

Авторство этой поделки установить так и не уда­лось, но исходила она из достаточно высокой инстан­ции, поскольку послужила руководством к незамедли­тельным и активным действиям. Секретари райкомов партии вызывали партийный актив предприятий, орга­низаций, собирали их в райкомовских залах и зачиты­вали вслух этот пасквиль. Не могу удержаться, чтобы не процитировать особо памятные места:

«Как ни парадоксально, являясь сторонником на­жимных, авторитарных методов в работе с кадрами, он считает возможным входить в общественный совет «Мемориала». Не слишком ли велик диапазон его поли­тических симпатий? И «Мемориал», где он оказался в одной команде с Солженицыным, и «Память», на встречу с которой он с охотой пошел в 1987 году. Не та ли это гибкость, которая на деле оборачивается бес­принципностью?»

«Он очень активно борется за выдвижение в на родные депутаты, по существу пошел ва-банк».

«Что движет им? Интересы простых людей? Тогда почему их нельзя практически защищать в нынеш­нем качестве министра? Скорее всего, им движут уязвленное самолюбие, амбиции, которые он так и не смог преодолеть, борьба за власть. Тогда почему избиратели должны становиться пешками в его руках?»

«Создается впечатление, что в депутатских делах он ищет легких путей, удобную „политическую кры­шу"».

«Это не политический деятель, а какой-то политиче­ский лимитчик».

Предполагалось, что после читки этого документа партийные работники должны пойти в свои коллективы и там открыть глаза трудящимся: какой же, оказывает­ся, нехороший, можно сказать, гнусный тип этот самый Ельцин.

Задумка сорвалась. Нет, конечно, идеологические работники на местах пошли в массы. Но там их так встретили!.. А многие, кстати, и не пошли вовсе, на всякий случай. Кто-то просто возмутился прямо на этих читках и потребовал прекратить провокацию про­тив кандидата в депутаты. В общем, разная реакция была. Но то, что эффекта эта аппаратная выдумка не дала никакого, абсолютно точно. Спасибо газете «Московские новости», она выступила с разоблачением этой акции.

Когда я как-то сел и спокойно подсчитал, сколь­ко было устроено против меня больших и малых про­вокаций только ради одной цели — чтобы я не был из­бран, даже сам удивился — этого количества хвати­ло бы на весь Верховный Совет. Срывавшиеся встречи с трудовыми коллективами, потому что не давали за­лов, распространявшиеся организованным способом анонимки, фальсификация и обман — все это я получил в полной мере.

Совсем грустно стало, когда за дело взялся Цен­тральный Комитет КПСС. Это произошло на Пленуме, на котором, кстати, проводились просто позорные вы­боры от КПСС как общественной организации. Тогда и была принята специальная резолюция по моему делу. На следующий день во всех газетах было опублико­вано решение о создании комиссии во главе с членом Политбюро В. А. Медведевым по проверке моих вы­сказываний на встречах с избирателями, митингах и т. д.

Все началось с выступления рабочего Тихомирова, члена ЦК КПСС, эдакого классического послушного и исполнительного псевдопередовика, взлелеянного и подкармливаемого системой. Таких в недавнем про­шлом было много, они являлись как бы выразителями рабочего класса и от его имени поддерживали и одоб­ряли любые, самые авантюрные решения партии и пра­вительства. Начиная от ввода войск в Чехословакию, высылки Солженицына, травли Сахарова и заканчивая бурной поддержкой войны в Афганистане. Для этих целей всегда имелись вот такие «карманные» рабочие. Писатель Даниил Гранин хорошо его назвал — «но­менклатурный Тихомиров».

Так вот, он выступил на Пленуме с заявлением, что мы не можем больше позволить иметь в своих крепких рядах ЦК такого, как этот Ельцин. Он выступает перед избирателями на митингах и собраниях, клевеща на партию, позволяет себе высказываться даже в адрес Политбюро, и к тому же он сам бюрократ, хотя в своих выступлениях ругает бюрократию, говорил Тихомиров, я попытался попасть к нему в кабинет, но в течение сорока минут он держал меня, члена ЦК, в прием­ной...

Это была очередная ложь. Он действительно при­ходил ко мне и действительно ждал в приемной, но пришел без предупреждения, а в этот момент у меня шло совещание с ведущими специалистами Госстроя. Но как только секретарь мне сообщила, что в приемной ждет Тихомиров, я, зная его, попросил товарищей сде­лать перерыв. Мы с ним переговорили, пришел он по совершенно несущественному поводу. У меня тогда еще зародилось сомнение: что это он решил ко мне загля­нуть?.. А когда он выскочил на Пленуме, все стало ясно.

Я сразу же выступил вслед за ним, сказал, что это клевета. Горбачеву в этой ситуации повести бы дело тоньше, не обращать внимания на этот явно несерьез­ный провокационный выпад против меня. Но, видимо, он уже был сильно заведен, а скорее всего, вся ситуация была заранее продумана. Он предложил создать эту самую комиссию.

Известие об этом еще больше возмутило людей. В эти дни я получил письма, телеграммы со всей страны с протестами против создания комиссии ЦК. Решение Пленума, честно сознаюсь, добавило мне еще несколько процентов голосов.

«Скажите, наши партийные руково­дители знают, что в стране нет эле­ментарного: что поесть, во что одеться, чем умыться? Они что, живут по другим законам?»

«В пору разрешенной гласности нам, кажется, все рассказали. Довери­ли даже тайны политической власти времен «не столь отдаленных». А по­чему о жизни нынешних правителей — молчок?

Почему народ ничего не знает о сво­их лидерах, их доходах, их нормах жиз­ни? Или это тайна?»

«Расскажите, как Вы чувствовали себя в «номенклатурном раю»? Правда ли, что там давно и прочно властвует коммунизм?»

(Из записок москвичей во время встреч, митин­гов, собраний)

Так получилось, что избрание Горбачева Гене­ральным секретарем в марте 1985 года на Пленуме ЦК обросло различными слухами. Один из мифов гла­сит, что четыре члена Политбюро, выдвинув Горбачева, решили судьбу страны. Лигачев это сказал прямым текстом на XIX партконференции, чем просто оскорбил, по-моему, самого Горбачева да и всех, кто принимал участие в выборах Генерального секретаря. Конечно же, борьба была. В частности, я уже говорил, нашли список состава Политбюро, который Гришин подгото­вил, собираясь стать лидером партии. В него он внес свою команду: ни Горбачева, ни многих других в том списке, естественно, не было.

И все-таки в этот раз судьбу Генерального секре­таря решал Пленум ЦК. Практически все участники Пленума, в том числе и опытные, зрелые первые сек­ретари, считали, что вариант с Гришиным невозмо­жен, — это был бы немедленный конец для партии, для страны. За короткий срок он сумел бы засушить всю партийную организацию страны, как он засушил московскую. Этого допустить было ни в коем случае нельзя. К тому же нельзя было забывать о его лич­ных чертах: самодовольство, самоуверенность, чувство непогрешимости, страсть к власти.

Большая группа первых секретарей сошлась во мне­нии, что из состава Политбюро на должность Генсека необходимо выдвинуть Горбачева — человека наиболее энергичного, эрудированного и вполне подходящего по возрасту. Решили, что будем делать ставку на него. Побывали у некоторых членов Политбюро, в том числе у Лигачева. Наша позиция совпала и с его мнением, потому что Гришина он боялся так же, как и мы. И по­сле того, как стало ясно, что это мнение большинства, мы решили, что, если будет предложена другая канди­датура — Гришина, Романова, кого угодно, — высту­пим дружно против. И завалим.

В Политбюро, по-видимому, так и происходил раз­говор, наша твердая решимость была известна участни­кам заседания, поддержал эту точку зрения и Громыко. Он же на Пленуме выступил с предложением о вы­движении Горбачева. Гришин и его окружение не риск­нули что-либо предпринимать, они осознали, что шансы их малы, а точнее, равны нулю, поэтому кандидатура Горбачева прошла без каких-либо сложностей. Это было в марте.

А 23 апреля 85-го состоялся знаменитый апрельский Пленум Центрального Комитета партии, где Горбачев провозгласил основные моменты своего будущего кур­са — курса на перестройку.

Люди поверили в Горбачева — политика, реалиста, приняли его международную политику нового мышле­ния. Всем было ясно, что так жить, работать, как это происходило многие годы, нельзя. Для страны это было равносильно самоубийству. Был сделан правильный шаг, хотя, конечно же, это была революция сверху. А такие революции в конечном счете неизбежно обора­чиваются против аппарата, если он не в состоянии удержать народную инициативу в приемлемом для себя русле. И этот аппарат начал сопротивляться перестрой­ке, тормозить ее, бороться с ней, и она забуксовала на месте. К тому же, к сожалению, концепция перестройки оказалась непродуманной. В большой степени она вы­глядела как набор новых звучных лозунгов и призывов. Хотя слова эти на самом деле совсем не новые, они встречаются и у Канта: и перестройка, и гласность, и ускорение, — эти слова были в обиходе не одну сотню лет назад.

Когда я читал книгу Горбачева «Перестройка и новое мышление», то надеялся там найти ответы на вопросы, каким ему представляется наш путь вперед, но почему-то у меня не сложилось впечатления те­оретической цельности от этой работы. Неясно, как он видит перестройку нашего дома, из какого мате­риала предполагает перестраивать его и по каким чертежам. Главная беда Горбачева, что он не делал и не делает в этом отношении глубоко теоретически и стратегически продуманных шагов. Есть только ло­зунги. Удивительно, но с апреля 1985 года, когда была провозглашена перестройка, прошло больше пяти лет. Почему-то всюду этот период, целых пять лет, называют началом, первым этапом, первыми шагами и т. д.

На самом деле это много, в США — это президент­ский срок. За четыре года президент должен сделать все, что обещал, что было в его силах. Если страна не продвинулась вперед, его переизбирают. При Рейгане в США произошли позитивные перемены во многих вопросах, и его выбрали на новый срок. Он оказался не так прост, как нам его преподносили. Хотя, конечно, болячки остались. И за восемь лет он их не мог все залечить. Но огромные сдвиги, особенно в стабилиза­ции экономики, были налицо.

У нас же ситуация за эти годы обострилась до такой степени, что сегодня мы уже боимся за завтрашний день. Особенно катастрофично положение с экономи­кой. Главная беда Горбачева — боязнь делать реши­тельные и крайне необходимые шаги — проявилась здесь в полной мере.

Но, впрочем, не будем торопиться... Став секрета­рем ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, я оку­нулся в совершенно новую жизнь. Участвовал во всех заседаниях Политбюро и иногда Секретариата ЦК. Политбюро проходило каждый четверг в 11 часов утра, заканчивалось по-разному: и в четыре, и в пять, и в семь, и в восемь вечера.

В этом отношении заседания, конечно, не были похожи на те, которые вел Брежнев, когда просто готовились проекты постановлений и за пятнадцать-двадцать минут все решалось. Спрашивалось: нет возражений? Возражений не было. Политбюро разъ­езжалось. Для Брежнева в тот момент существо­вала одна страсть — охота. И ей он отдавался до конца.

При Горбачеве было совсем иначе. Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты, как вторая категория состава Политбюро, и секретари ЦК, как третья, вы­строившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные чле­ны Политбюро по рангу. Обычно за Горбачевым шел Громыко, потом Лигачев, Рыжков и дальше — по ал­фавиту. Как хоккеисты, проходили около нашей шерен­ги, каждый здоровался за руку друг с другом, иногда одна-две фразы на ходу, а часто просто молча. Затем рассаживались по обе стороны стола, место каждого было определено, а во главе стола, стоящего поперек, садился председательствующий — Горбачев.

Забавно, что так же, по категориям, мы все и обеда­ли во время перерыва. В связи с этим мне вспоминается Свердловск, где обед я специально превратил в не­формальный обмен мнениями по всеобщим вопросам. Секретари обкома, члены бюро (иногда приглашали заведующих отделами) за тридцать-сорок минут обе­денного времени успевали решить целый ряд вопро­сов.

Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупу­лезно.

Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачев практически не спрашивал, есть ли у кого-то замечания по повестке дня. Начиная заседания, мог поделиться какими-то воспоминаниями, где что он ви­дел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарем горкома партии такого обычно не было, а во второй год — он все чаще начинал именно с этих вопросов: то-то в Москве не так, то-то плохо, давал мне, так сказать, внутренний эмоциональный настрой.

Дальше начиналось обсуждение какого-то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачев, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вы­зывали на Политбюро. На заседании кандидат под­ходил к трибуне, ему задавали несколько вопросов, как правило, мало что значащих, формальных, не проясня­ющих позицию, точку зрения, взгляд на вещи. В основ­ном утверждение каждого кандидата длилось пять-семь минут.

Обсуждение любого вопроса начиналось с предварительного знакомства с материалами повестки дня заседания Политбюро. Но, на мой взгляд, давали их поздновато. Иногда, правда, знакомили за неделю, но чаще — за сутки-двое, и потому изучить глубоко во­прос, касающийся принципиальных сторон жизни стра­ны, за такой срок практически было невозможно. А на­до было бы посоветоваться со специалистами, обсудить его с теми, кто владеет данной проблемой. Но времени давалось мало, то ли специально, то ли из-за недо­статочной организованности. Вопросы Секретариата ЦК нередко вообще возникали в пожарном порядке, соответственно так и обсуждались — на одних эмоци­ях, чаще некомпетентно. Это закручивание особенно любил Лигачев, когда проводил Секретариаты ЦК. Де-юре он не являлся вторым человеком в партии, а факти­чески тот, кто вел Секретариат ЦК, всегда считался таковым.

Секретариат проходил каждый вторник. Разделение между двумя этими органами управления партии до­статочно условно. Впрочем, у Секретариата ЦК были менее важные вопросы, а если вопрос серьезный, то назначалось совместное заседание Секретариата и Политбюро ЦК. И все-таки, несмотря на внешнюю демократичность, это были аппаратные обсуждения. Аппарат готовил проекты, затем их, по сути в отрыве от жизненной ситуации, не зная реального положения дел, и принимали. Некоторые вопросы обсуждались с при­глашением ряда руководителей, в основном тех, кто участвовал в подготовке проекта, а проекты готовил аппарат. Так что это был замкнутый круг. И конечно, я это хорошо знал, поскольку почти полгода работал заведующим отделом ЦК, то есть видел всю эту аппа­ратную работу изнутри.

Обычно вводное слово произносил Горбачев, делал это он всегда пространно, иногда приводил в подтвер­ждение своих мыслей кое-какие письма, которые для него подбирали. Вся эта прелюдия обычно предопреде­ляла итоги обсуждения проекта, постановления, под­готовленного аппаратом. Поэтому так и получилось, что аппарат на самом деле ведал всем. Члены Полит­бюро зачастую чисто формально участвовали в обсуж­дении этих вопросов. В последнее время Рыжков по­пытался сломать эту практику, предварительно обсуж­дая рассматриваемые вопросы на Совете Министров или со специалистами.

После вступительного слова Генерального, по по­рядку, слева направо — по две-пять минут, иногда по существу, чаще — чтобы отметиться, участники заседа­ния высказывались: да-да, хорошо, повлияет, подни­мет, расширит, углубит, перестройка, демократизация, ускорение, гласность, альтернатива, плюрализм — к новым словам начали привыкать и потому с удоволь­ствием их повторяли.

Сначала пустопорожность наших заседаний была не так заметна, но чем дальше, тем яснее становилось, что наша деятельность зачастую бессмысленна. Горбачев все больше любовался собой, своей речью — округло говорить он любит и умеет, было видно, что власть его захватывает, он теряет чувство реальности, в нем жи­вет иллюзия, что перестройка действительно широко и глубоко развивается, что она быстро завоевывает территории и массы. А в жизни все было не так одно­значно.

Я не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз по­пытался выступить достаточно резко против. Но я все-таки встревал. Сначала, конечно, больше прислушивал­ся, а потом, когда получил возможность изучать про­екты, вносимые на Политбюро, начал подавать голос, вначале тихо, потом громче, а затем, видя, что вопрос решается ошибочно, стал возражать, и достаточно на­стойчиво. Споры у нас были в основном с Лигачевым, Соломенцевым. Горбачев больше держал нейтральную позицию, хотя, если критика касалась той работы, кото­рой он предварительно занимался, он, конечно, этого так оставить не мог. Обязательно давал отпор.

Хочется в нескольких словах рассказать о своих коллегах по Политбюро, с которыми работал вместе.

Наверное, стоит начать с А. А. Громыко, члена Политбюро, Председателя Верховного Совета СССР в тот момент. У Громыко была странная роль: он как бы существовал, что-то делал, с кем-то встречался, произносил речи, но на самом деле вроде бы и не нужен был никому. Как Председатель Президиума Верховно­го Совета СССР, по протоколу он обязан был проводить международные встречи, принимать гостей, но, по­скольку переговоры в основном вел Горбачев или, в крайнем случае, они вдвоем, он оказался выключен­ным из реальной политической жизни. Громыко был как бы перенесен в настоящее из далекого и не очень далекого прошлого. При этом, естественно, он не очень сильно понимал, что происходит вокруг, о чем вообще идет речь. На Политбюро он почти всегда выступал по любому вопросу. Выступал всегда долго, а когда шло обсуждение международных вопросов, тут уж он счи­тал нужным обстоятельно вспомнить минувшие годы, как дела обстояли, когда он работал в Америке, а по­том министром иностранных дел, как он встречался с тем-то, и это очень важно учесть, а еще вот он помнит заседания ООН... И так далее. Иногда эти стариков­ские, безобидные, конечно, но совершенно неуместные и бессмысленные воспоминания продолжались по пол­часа, и по Горбачеву было видно, что он еле сдержива­ет все свое терпенье.

Этот, когда-то деятельный, человек доживал свой век в каком-то им самим созданном, изолированном мире. Его неожиданные заявления на Политбюро типа: «Вы представляете, товарищи, в таком-то городе мяса нет» — вызывали большое оживление. То, что мяса нигде давно уже нет, все присутствующие знали пре­красно... У Громыко был достаточно свободный график. Приезжал на работу к десяти, одиннадцати, уезжал в шесть, по субботам отдыхал, — короче, сильно не утруждал себя, да этого от него и не требовалось. Было важно, чтобы он исправно выполнял свою роль и силь­но не мешал.

Ко мне он относился нормально. Более того, уже после моего выступления на октябрьском Пленуме 87-го года, когда я еще оставался в составе Политбю­ро, он, пожалуй, единственный продолжал вести себя так же, как и раньше: здоровался, расспрашивал, как идут дела, и т. д.

Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыж­ков. Он всегда был в тени, несмотря на свою высокую должность. После трагических событий в Армении, ког­да ему в экстремальной ситуации пришлось буквально собственными руками раскачивать проржавевший ме­ханизм экстренной помощи, не спать сутками, — народ, по-моему, впервые обратил внимание на то, что у нас есть свой премьер-министр. И все-таки, мне кажется, Рыжкову трудно в этой должности — Председателя Совета Министров. Именно сейчас, когда необходимо вытянуть страну из экономического хаоса, из той про­пасти, в которой она находится...

Позднее как министр, первый зам. председателя Госстроя я должен был присутствовать на заседаниях

Совета Министров, но, побывав там дважды, понял, что нормальному здравомыслящему человеку выдержать эту неорганизованность и бестолковщину очень слож­но. Один министр жалуется на другого, тот на третьего, они выходят на трибуну не подготовленными, отталки­вают друг друга от микрофона, и, естественно, в такой атмосфере найти какое-то коллективное решение сверх­трудно. С тех пор я решил времени зря не тратить и больше там не появлялся. Хочется верить, что сейчас заседания Совета Министров проходят иначе. Все-таки министры выдержали достаточно серьезное чистилище Верховного Совета, да к тому же и ситуация в стране такова, что на пустопорожние разговоры совсем нет времени.

М. С. Соломенцев, член Политбюро, председатель Комитета партийного контроля. Последнее время он вел себя очень неуверенно, как будто чего-то ждал. Вы­ступал редко. Правда, если дело касалось вопросов, имеющих отношение к постановлению по борьбе с пьян­ством, тут он все время поддерживал Лигачева, они нашли друг друга. Когда Соломенцева убрали, Лигаче­ву стало тоскливо. Больше это бредовое постановление поддерживать никто не стал. С Соломенцевым меня свела судьба, когда ему как председателю Комитета партийного контроля поручили взять объяснения по поводу моих выступлений в западной прессе. Понятно, разговор пошел совсем не так, как хотелось Соломенце-ву. Виниться я не стал, поскольку считал себя абсолют­но правым, и любые мои высказывания, касающиеся критики членов Политбюро или тактики перестройки, ни Конституции, ни Уставу КПСС не противоречили. Вообще Соломенцев во время этой беседы выглядел нервно и неуверенно. Временами его становилось даже жалко: ему дали задание, а выполнить он его не может. Грустная картина.

Дальше В. М. Чебриков. Сначала председатель КГБ выступал редко, только если речь заходила о глушении западных радиостанций или о том, сколько людей вы­пускать за границу. В скором времени он стал секрета­рем ЦК, уйдя с поста председателя КГБ. Этот шахмат­ный ход был удобен Горбачеву; комитет возглавил по­слушный и преданный Крючков. Но по-прежнему все правоохранительные органы и КГБ остались в руках бывшего шефа КГБ. Главное, у Чебрикова осталась психология кагэбэшника: всюду видеть происки Запада, шпионов, никого не пущать, всех причесывать под одну гребенку. Для него нынешний плюрализм и ны­нешняя гласность — как нож в сердце, удар по годами прекрасно функционирующей и послушной системе.

В. И. Долгих. К его несчастью, Гришин записал Долгих в список своих ближайших сторонников, со­бирался включить его в состав членов Политбюро и предполагал поставить его на место Председателя Совета Министров. Конечно, те, кто попал в гришинскую команду, практически были обречены, и многие действительно вскоре простились со своими креслами. Но Долгих еще работал. Пожалуй, это был один из наиболее профессиональных, эффективно работающих секретарей ЦК. Так до своей пенсии он и оставался кандидатом в члены Политбюро. Относительно моло­дым, ему еще не было и пятидесяти лет, он стал секре­тарем ЦК, приехав из Красноярска. Долгих отличали системность, взвешенность — он никогда не предлагал скоропалительных решений, самостоятельность, конеч­но, в пределах допустимого.

Когда, например, на Политбюро шло обсуждение моей кандидатуры на должность секретаря ЦК, это происходило без моего участия, все активно поддержа­ли предложение, зная, что я, так сказать, выдвиженец Горбачева. И только Долгих сообщил свою точку зре­ния, сказав, что Ельцин иногда слишком эмоционален, что-то в этом духе... Секретарем ЦК меня избрали. И скоро, естественно, мне сообщили о его словах. Я по­дошел к нему, конечно, не для того, чтобы выяснить отношения, просто хотелось услышать его мнение не в пересказе, да и важно было самому разобраться в своих ошибках, все-таки я только начинал работу в ЦК. Он спокойно повторил то, что говорил на Полит­бюро, сказал, что считает решение о назначении меня секретарем ЦК совершенно правильным, но только свои эмоции, свою натуру надо сдерживать. Как ни странно, этот не слишком приятный для меня эпизод не отдалил нас, а наоборот, сблизил. Появился особый человеческий контакт, доверительность — вещи, совер­шенно дефицитные в стенах здания ЦК КПСС.

На заседаниях Политбюро мы сидели рядом и часто очень откровенно обсуждали возникающие в стране проблемы и то, как они решаются — наскоком, поспеш­но. В своих выступлениях он не любил критиковать, а просто высказывал личное — четкое, ясное и продуманное предложение. Мне кажется, он очень поле­зен был Политбюро, но вскоре его «увели» на пен­сию.

A. И. Лукьянов долгое время был чуть ли не самой незаметной фигурой среди высшего партийного эшело­на власти. Он занимал пост первого заместителя Пред­седателя Верховного Совета СССР. После возникнове­ния новой ситуации с выборами, съездом народных депутатов, работой сессии Верховного Совета его роль резко возросла, и тут же в полной мере проявился набор партийно-бюрократических качеств высокопо­ставленного аппаратчика — негибкость, отсутствие внутренней свободы, широты мысли... Он с трудом управляет нестандартными ситуациями, нередко воз­никающими в работе Верховного Совета, впадает в па­нику, начинает сердиться... При нормальных свобод­ных выборах, которые, я уверен, все-таки состоятся, Лукьянову трудно будет удержаться на своем посту.

Д. Т. Язов, министр обороны. Это — настоящий вояка, искренний и усердный. Ему можно бы доверить командование округом или штабом, но к должности министра обороны он не подготовлен. Совершенно не приемлет критику, и, если бы не буквально жесточай­ший прессинг Горбачева на депутатов, никогда Язов не был бы утвержден на должность министра. Как можно от этого стопроцентного «продукта» старой военной машины ждать каких-либо позитивных перемен в ар­мии, нового гибкого подхода к решению проблем оборо­носпособности страны, для меня неясно. Генерал, он и есть наш отечественный генерал, с тоской глядящий на все гражданское население страны и в глубине души мечтающий призвать всех взрослых на вечные воинские сборы. Утрирую, конечно. Но мне лично симпатична американская традиция назначения на должность ми­нистра обороны — им может стать только гражданское лицо. Это абсолютно верно. Все-таки у профессиональ­ного военного мозги чуть-чуть перевернуты на милита­ристский лад, ему всегда чудится угроза и все время хочется хотя бы немножко повоевать.

B. В. Щербицкий, первый секретарь ЦК компартии Украины. Пребывание этого человека в составе Полит­бюро в полной мере демонстрирует нерешительность и половинчатость действий Горбачева. Я почти на сто процентов уверен, что в тот момент, когда читатель знакомится с этой книгой, Щербицкий снят, по-видимо­му с позором [Так и случилось. Когда книга была готова к печати, прошел сентябрьский Пленум ЦК КПСС, где Щербицкого отправили на пенсию. Я ошибся в другом: сняли его не с позором, а с почестями более того, поблагодарили за прекрасную работу.]. Но сейчас, в августе 1989 года, он сидит на своем месте, человек, абсолютно дискредити­ровавший себя. Горбачев боится его трогать так же, как в свое время он не хотел решать вопрос с Г. А. Али­евым, когда всем уже было ясно, что держать этого погрязшего в мелких и крупных корыстных делах чело­века в составе Политбюро просто невозможно. Я спе­циально пришел к Горбачеву с папкой документов и по­чти час уговаривал: Михаил Сергеевич, стыдно сидеть вместе с ним, мы не можем так позорить Политбюро. Такой меня тогда и не послушал. Правда, в конце кон­цов Алиева отправили на почетную персональную пен­сию. Но почему надо было так долго решать эту кри­чащую, однозначно решаемую проблему?! И со Щер-бицким та же ситуация, Горбачев не хотел связываться с этим образцовейшим героем эпохи застоя.

A. Н. Яковлев, секретарь ЦК, член Политбюро. Наиболее умный, здравый и дальше всех видящий политик. Я всегда получал удовольствие, слушая его очень точные замечания и формулировки по обсуждае­мым на Политбюро вопросам. Конечно, он осторожен, не лез на рожон против Лигачева, как это делал я. Но! безусловно, они полные антиподы, модель социализма по Яковлеву диаметрально противоположна лигачев­ской казарменно-колхозной концепции социализма. При этом они вынуждены уживаться вместе. И каждый вслед за Горбачевым произносит убогую и вымученную фразу про единство Политбюро.

B. А. Медведев, секретарь ЦК, член Политбюро. После того как Горбачев растащил главных спорщиков по вопросам идеологии, Лигачева, и Яковлева, по уг­лам, поручив одному сельское хозяйство, а другому международные дела, Медведев стал главным идеоло­гом страны. Справляется он с этими обязанностями с большим трудом, а точнее будет сказать, совсем не справляется. Главные достоинства, из-за которых Гор­бачев поставил его на это место, — послушание и отсут­ствие новых мыслей и идей. Но, как выяснилось, в се­годняшнее бурное время при таком наборе качеств с этой ролью не справиться. Нынче, в эпоху гласности и перестройки, даже для того, чтобы защищать аппа­рат, командно-административную и партийно-бюрокра­тическую систему, нужен другой, более гибкий и изо­щренный ум. Помню, когда я еще работал первым секретарем Свердловского обкома партии, Медведев встречался со свердловчанами и через тридцать минут, не закончив своего выступления, вынужден был с по­зором покинуть трибуну. Даже в те времена его клише, примитивные сентенции и газетно-штампованные фра­зы слушать было невозможно. Понятно, что сегодня идеологией он руководит в меру своих сил и скромных возможностей и главная партийная газета «Правда» уверенно теряет своих подписчиков. Но Медведев креп­ко сидит на своем месте и будет сидеть до тех пор, пока не завалит идеологию окончательно.

Перечитал я эти несколько страниц о своих бывших коллегах по Политбюро, и самому тяжело стало. Это и есть главный штаб перестройки? Это и есть мозг пар­тии? Лучшие умы страны?

Впрочем, о чем это я? А разве можно было ждать чего-либо иного? Кто у нас в Политбюро: либо деятели, медленно взбиравшиеся вверх по ступенькам иерархии ЦК, аппаратчики до мозга костей, например, Лукьянов, Медведев, Разумовский; либо бывшие первые секрета­ри обкомов или крайкомов партии — Горбачев, Лига­чев, кстати, не забуду упомянуть и Ельцина, также сделавшего партийную карьеру в брежневскую эпоху застоя.

Я всегда понимал, почему многие приличные люди продолжали относиться ко мне с подозрением, даже когда я попал в опалу. Потому что Ельцин все равно партийный функционер, бывший первый секретарь об­кома. Нельзя, невозможно попасть на это место, а уж тем более перебраться в ЦК и остаться при этом при­личным, смелым, свободно мыслящим человеком. Что­бы сделать партийную карьеру, и это всенародное мне­ние, надо изощряться, приспосабливаться, быть догма­тиком, делать одно, а думать другое. Тут оправдывать­ся бессмысленно. В такой ситуации остается лишь своим трудом и своей позицией завоевывать доверие людей.

Иногда сам себе задаю вопрос: как же я оказался среди них? Почему вдруг многолетне отлаженная, тща­тельно продуманная система отбора своих, особых, себе подобных, вдруг дала сбой? Я ведь не выдержал, взбрыкнул, а этого никогда, многие десятки лет не происходило. Видимо, какой-то механизмик не срабо­тал, где-то заклинило... Каждый новый претендент в секретари ЦК или в состав Политбюро тщательно изучается, про него все известно: что он думает, чего он хочет, никаких загадок нет. Особенности моего харак­тера и независимость суждений были известны Горба­чеву. Наверное, планируя на будущее вопросы пере­стройки, он посчитал необходимым иметь в Политбюро человека, который не будет вести себя послушно. Но, вероятно, постепенно у него менялся взгляд на эти вещи, его все больше и больше захватывал процесс концентрации власти, жажда управлять, ему хотелось чувствовать эту власть — ежеминутно, всегда. Чтобы выполнялись только его поручения, только его мнение было последним, окончательным, правильным. К этому он очень быстро привык, и ему уже стал не нужен человек, способный вступить с ним в спор.

С вершины пирамиды партийной власти стиль под­дакивания Горбачеву спускался ниже. Вообще, работа аппарата ЦК КПСС — явление уникальное. Мы часто ругаем министерства, поскольку они ничего не произво­дят, а сидят на шее своих предприятий. Но все-таки их деятельность хотя бы косвенно можно оценить успеха­ми отрасли. Но вот ЦК!.. Он ведь вообще ничего не производит. Ничего, кроме бумажек. Тонны бумажек. И успех работы определяется вот этими горами никому не нужных справок, отчетов, ответов, докладов, анали­зов, проектов и т. д. и т. п. Аппарат сегодня таков, каким является и Политбюро, и сам Центральный Ко­митет партии, — не лучше, не хуже. Он существует не для того, чтобы анализировать ситуацию, вырабаты­вать стратегию и тактику партии. Он являет собой как бы идеологическую обслугу высшего партийного эшело­на. Сказал в недалеком прошлом Брежнев про разви­той социализм, и вся эта огромная машина начала вы­давать на-гора мифы о нем: как хорошо при нем живет­ся, как он развивался и будет развиваться, что-то про его этапы и про его пути...

Было сначала у Горбачева свое понимание пере­стройки, более осторожное, чем сейчас, и эта махина создавала объяснения сдержанной концепции нашего развития. Горбачев вынужден был со временем «поле­веть», обстоятельства заставили, и аппарат ЦК послушно провозгласил другой, но все равно единственно верный путь, начертанный Генсеком. Все по принци­пу — чего изволите.

Все помнят трагикомическую историю, когда, прие­хав на ВАЗ в Тольятти, Горбачев объявил о том, что в ближайшее время нам надо стать законодателями моды в автомобилестроении. Газеты, телевидение тут же, как всегда, подхватили этот, взывающий к новым свершениям, лозунг. А специалисты в это же время не знали, куда девать глаза от стыда и ужаса. Заявить такое — это значит вообще не понимать, в какой стране мы живем, в каком положении она находится. Автомо­биль — это же не просто железо с мотором, это слож­нейшая цепочка взаимоотношений проектной, инженер­ной, производственной культур, это дороги, сервисное обслуживание и т. д. Убери из этой цепочки хотя бы одно звено, и все развалится, не то что лучшего — среднего автомобиля не получится. Так нет — будем законодателями моды! И ведь не сам же Горбачев это придумал, кто-то подсказал. А если и сам, то можно объяснить, поправить, чтобы не позориться. Но нет, у нас принято наоборот: любую, даже самую откровен­ную бессмыслицу с помощью прекрасно функционирую­щего пропагандистского аппарата выдавать за верши­ну человеческой мысли, прозорливости, мудрости.

Конечно же, партии аппарат нужен. Не до такой степени раздутый, сильно сокращенный, в нем должны работать лучшие умы партии, чтобы анализировать ситуации, предупреждать возможные повороты собы­тий, четко видеть пути дальнейшего развития. Это осо­бенно важно, учитывая ту роль, которую сегодня пар­тия играет в жизни общества. А хоть одна конфликт­ная ситуация была предугадана и предупреждена, хотя бы один кризисный момент оказался решен сра­зу правильно? Законы о госпредприятиях и коопера­ции, Нагорный Карабах, Прибалтика и т. д. и т. д. — любая острая ситуация сначала загонялась в тупик, затем вырабатывалось как будто специально непра­вильное решение, и только через несколько месяцев с большими потерями его пытались исправить.

Сколько слов было сказано по поводу лживости буржуазной пропаганды, сочинившей секретные про­токолы пакта Молотова — Риббентропа?! Сколько раз приходилось пропагандистскому аппарату говорить, что это все происки и фальшивки?! Хотя любому здравомыслящему человеку было ясно, что уже нельзя отне­киваться от того, что давно известно всем. Прошло время, и вот мы признали: да, секретные протоколы существуют, но сколько же уважения и авторитета мы потеряли из-за такой твердолобости.

Так функционирует аппарат ЦК, давая всей стране команды и указания. Но я еще раз повторяю, сам аппарат тут ни при чем, просто именно таким — угод­ливым и послушным — он нужен верхушке партии. Самостоятельный и независимый инструктор ЦК КПСС — такое сочетание слов даже выговорить не­возможно.

Угодливость и послушание оплачиваются льготами, спецбольницами, спецсанаториями, прекрасной «цеков-ской» столовой и таким же замечательным столом за­казов, «кремлевкой», транспортом. И чем выше под­нимаешься по служебной лестнице, тем больше благ тебя окружает, тем больнее и обиднее их терять, тем послушнее и исполнительнее становишься. Все проду­мано. Зав. сектором не имеет личной машины, но имеет право заказывать ее для себя и для инструкторов. За­меститель заведующего отделом уже имеет закреплен­ную «Волгу», у заведующего «Волга» уже другая, получше, со спецсвязью.

А если уж ты забрался на вершину пирамиды пар­тийной номенклатуры, тут все — коммунизм наступил! И оказывается, для него вовсе не надо мировой револю­ции, высочайшей производительности труда и всеобщей гармонии. Он вполне может быть построен в отдельно взятой стране для отдельно взятых людей.

Про коммунизм — это я не утрирую, это не просто образ или преувеличение. Вспомним основной принцип светлого коммунистического будущего: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Тут все именно так. Про способности я уже говорил — их, к со­жалению, не слишком много, зато потребности!.. По­требности так велики, что настоящий коммунизм пока удалось построить для двух десятков человек.

Коммунизм создает Девятое управление КГБ.

Всемогущее управление, которое может все. И жизнь партийного руководителя находится под его неусыпным оком, любая прихоть выполняется. Дача за зеленым забором на Москва-реке с большой террито­рией, с садом, спортивными и игровыми площадками, с охраной и сигнализацией. Даже на моем уровне кандидата в члены Политбюро — три повара, три офи­циантки, горничная, садовник со своим штатом. Я, жена, вся семья, привыкшие все делать своими руками, не знали, куда себя деть, — здесь эта, так сказать, самодеятельность просто не допускалась. Удивительно, что эта роскошь не создавала удобства или комфорта. Какую теплоту внутри жилого помещения может со­здать мрамор?

С кем-то просто повстречаться, контактировать бы­ло почти невозможно. Если едешь в кино, театр, музей, в любое общественное место, туда сначала отправляет­ся целый наряд, все проверяет, оцепляет, и только потом можешь появиться сам. А кинозал есть прямо на даче, каждую пятницу, субботу, воскресенье специаль­но появляется киномеханик с набором фильмов.

Медицина — самая современная, все оборудова­ние — импортное, по последнему слову науки и техни­ки. Палаты — огромные апартаменты, и опять кругом роскошь: сервизы, хрусталь, ковры, люстры... А врачи, боясь ответственности, поодиночке ничего не решают. Обязательно собирается консилиум из пяти, десяти, а то и более высококвалифицированных специалистов. В Свердловске меня наблюдал один врач, Тамара Пав­ловна Курушина, терапевт, знала меня досконально, в любой ситуации точно ставила диагноз, сама решала, как поступить, если появлялась головная боль, недомо­гание, простуда, слабость.

К этим безответственным консилиумам в Четвертом управлении я относился с большим подозрением. Когда я перешел в обычную районную поликлинику, у меня вообще перестала болеть голова, стал чувствовать себя гораздо лучше. Уже несколько месяцев не обращаюсь к врачам. Может быть, это совпадение, но очень симво­личное. А когда ты — в Политбюро, то закрепленный только за тобой врач обязан ежедневно осматривать тебя, но над ним, как дамоклов меч, висит отсутствие профессиональной, человеческой свободы.

«Кремлевский паек» оплачивался половиной его стоимости, а входили туда самые отборные продукты. Всего спецпайками разной категории в Москве пользо­вались сорок тысяч человек. Секции ГУМа специально предназначены для высшей элиты, а контингенту на­чальников чуть пониже — уже другие спецмагазины, — все по рангу. Всё спец — спецмастерские, спецбытов­ки, спецполиклиники, спецбольницы, спецдачи, спецдома, спецобслуга... Какое слово! Помните понятие «спец» — специалист, особо одаренный. Левша блоху подковал, другие тысячи и тысячи мастеровых, которые действительно были спецами. А теперь это слово — «спец» — имеет особый смысл, всем нам хорошо по­нятный. Тут самые отличные продукты, которые гото­вятся в спеццехах и проходят особую медицинскую проверку; лекарства, имеющие несколько упаковок и несколько подписей врачей, — только такое «прове­ренное» лекарство и может быть применено. Да мало ли таких «спец» в самых, казалось бы, незначительных мелочах, взлелеянных системой?!

Отпуск — и выбирай любое место на Юге, спецдача обязательно найдется. Остальное время дачи пустова­ли. Есть и другие возможности для отдыха, поскольку, кроме обычного летнего отпуска, существует еще один — зимний — две недели. Есть замечательные спортивные сооружения, но только для спецпользова­ния, например, на Воробьевых горах — корты, закры­тые и открытые, большой бассейн, сауна.

Поездки — персональным самолетом. Летит ИЛ-62 или ТУ-134 — в нем секретарь ЦК, кандидат в члены или член Полютбюро. Один. Рядом лишь не­сколько человек охраны и обслуживающий персонал.

Тут забавно то, что ничего им самим не принад­лежит. Все самое замечательное, самое лучшее — дачи, пайки, отгороженное от всех море — принадлежит системе. И она как дала, так и отнять может. Идея по сути своей гениальная. Существует некий человек — Иванов или Петров, растет по служебной лестнице, и система выдает ему сначала один уровень спецблаг, поднялся выше — уже другой, и чем выше он растет, тем больше специальных радостей жизни падает на него. И вот Иванов проникается мыслью, что он лицо значительное. Ест то, о чем другие только мечтают, отдыхает там, где остальных и к забору не подпускают. И не понимает глупый Иванов, что не его это так обла­годетельствовали, а место, которое он занимает. И если он вдруг не будет верой и правдой служить системе, сражаться за нее, на месте Иванова появится Петров или кто угодно другой. Ничто человеку в этой системе не принадлежит. Сталин умудрился отточить этот меха­низм до такого совершенства, что даже жены его со­ратников не принадлежали им самим, они тоже принад­лежали системе. И система могла отобрать жен, как отобрала у Калинина, Молотова, а они даже пикнуть не посмели.

Нынче, конечно, времена переменились, но суть осталась. Так же некий широкий ассортимент благ выдается месту, которое кто-то занимает, но на каждом «благе», начиная от мягкого кресла с жестким номер­ным знаком и кончая дефицитным лекарством со штам-пиком 4-го Управления, печать системы. Чтобы человек, который по-прежнему винтик, не забывал, кому на самом деле все это принадлежит.

Но я продолжу свой рассказ о льготах. При каж­дом из секретарей ЦК, члене или кандидате в члены Политбюро существует старший группы охраны, он же порученец, организатор. Моего старшего, внимательно­го человека, звали Юрий Федорович. Одна из основ­ных его обязаностей как раз и заключается в том, чтобы организовать выполнение любых просьб своего... чуть было не сказал — барина, — своего подопечного.

Надо новый костюм справить, пожалуйста: ровно в назначенное время в кабинете тихонечко раздастся стук, портной в комнатке обмерит тебя сантиметром, на следующий день заглянет на примерку, и, извольте, — прекрасный костюмчик готов.

Есть необходимость в подарке для жены на 8-е Мар­та. Тоже проблем нет: принесут каталог с целым на­бором вариантов, который удовлетворит любой, даже самый изощренный женский вкус, — выбирай! Вообще к семьям отношение уважительное. Отвезти жену на работу, с работы, детей на дачу, с дачи — для этих целей служит закрепленная «Волга» с водителями, ра­ботающими посменно, и с престижными номерами. «ЗИЛ», само собой, принадлежит отцу семейства.

Забавно, что вся эта циничная по сути своей систе­ма вдруг дает циничный сбой по отношению к родным главы семейного клана. Например, когда охрана про­водила инструктаж с женой и детьми, было потребова­но, чтобы они не давали мне овощи и фрукты с рынка, поскольку продукты могут быть отравлены. И когда дочь робко спросила, можно ли есть им, ей ответили: вам можно, а ему нельзя. То есть вы — травитесь, а он — святое...

Москвичи обычно останавливаются, когда по ули­цам города, шурша шинами, на большой скорости про­носятся правительственные «ЗИЛы». Останавливаются не из большого почтения к сидящим в машине, а потому, что зрелище это действительно впечатляющее. «ЗИЛ» не успел еще выехать за ворота, а уже по всему маршруту следования оповещаются посты ГАИ. Всюду дается зеленый свет, машина мчится без остановок, быстро, красиво. Высокие партийные руководители за­были, что существуют такие понятия, как «пробка», светофор и красный свет.

Членов Политбюро по всему пути еще ведет и ма­шина сопровождения, «Волга». Когда в мой адрес поступило несколько предупреждений с угрозами, мне тоже выделили такую «Волгу». Я потребовал, чтобы ее убрали, но получил ответ, что вопросы моей безопасно­сти — не моя компетенция. Так что некоторое время убить меня стало совсем невозможно. Кругом была охрана. К счастью, вскоре дополнительную охрану сняли.

«ЗИЛ» рядом со мной круглосуточно. Где бы я ни находился, машина со спецсвязью всегда здесь же. Ес­ли приехал ночевать на дачу, водитель располагается в специальном доме, чтобы в любой момент можно было выехать.

Про дачу — отдельный рассказ.

Когда я подъехал к ней в первый раз, у входа меня встретил старший караула, познакомил с обслугой — поварами, горничными, охраной, садовником и т. д. За­тем начался обход. Уже наружный вид дачи убивал своими огромными размерами. Вошли в дом — холл, метров пятьдесят, с камином, — мрамор, паркет, ковры, люстры, роскошная мебель. Идем дальше. Одна комна­та, вторая, третья, четвертая, в каждой — цветной те­левизор, здесь же на первом этаже огромная веранда со стеклянным потолком, кинозал с бильярдом, в коли­честве туалетов и ванн я запутался, обеденный зал с немыслимым столом метров десять длиной, за ним кухня, целый комбинат питания с подземным холодиль­ником. Поднялись на второй этаж по ступенькам широ­кой лестницы. Опять огромный холл с камином, из него выход в солярий — стоят шезлонги, кресла-качалки. Дальше кабинет, спальня, еще две комнаты непонятно для чего, опять туалеты, ванные. И всюду хрусталь, старинные и модерновые люстры, ковры, дубовый пар­кет и все такое прочее.

Когда мы закончили обход, старший охраны радост­но спросил: «Ну как?» Я что-то невнятное промычал. Семья же была просто ошарашена и подавлена.

Больше всего поражает бессмысленность всего это­го. Я сейчас даже не говорю о социальной справедливо-ти, расслоении общества, огромной разнице в уровнях жизни. Это само собой понятно. Но вот так-то зачем? Почему понадобилось так абсурдно реализовывать меч­ту об удовольствии и собственном партийно-номенкла­турном величии? Такое количество комнат, туалетов и телевизоров одновременно не нужно никому, даже самому выдающемуся деятелю современности.

А кто платит за все это? Платит Девятое управле­ние КГБ. Интересно, кстати, по какой статье списыва­ются эти расходы? Борьба со шпионами? Подкуп иностранных граждан? Или по более романтической статье, например, космическая разведка?..

Для проведения отпуска также был богатый вы­бор: Пицунда, Гагры, Крым, Валдай, другие места. Старшему охраны выдавали, если не ошибаюсь, что-то около четырех тысяч рублей — это, так сказать, на карманные расходы. То есть зарплату на отпуск можно было не тратить. На этих летних дачах все те же богат­ства и роскошь. К морю подвозят на машине, хотя от дачи до него метров двести, не больше. Я, конечно, шагал сам, вообще пытался как-то встряхнуться, орга­низовал волейбольные команды: мы с дочерью, моим помощником и водителем играли против охраны, они ребята молодые, мощные, здоровые, а мы все равно часто выигрывали. Короче, хоть как-то я пытался в этот коммунистический дистиллированный оазис внести не­что человеческое, бурное и азартное. Надо честно при­знать, удавалось мне это с большим трудом.

Может быть, я выскажу не бесспорное мнение, но думаю, перестройка не застопорилась бы даже при всех тех ошибках в тактике, которые были совершены, если бы Горбачев лично смог переломить себя в вопросах спецблаг. Если бы сам отказался от совершенно не­нужных, но привычных и приятных привилегий. Если бы не стал строить для себя дом на Ленинских горах, новую дачу под Москвой, перестраивать еще одну дачу в Пицунде, а затем возводить новую суперсовременную под Форосом. И в конце концов с пафосом говорить на съезде народных депутатов, что у него вообще нет личной дачи. Как же лицемерно это звучало, неужели он сам этого не понимал? Все могло бы пойти иначе, ибо не была бы утеряна вера людей в провозглашенные лозунги и призывы. Без веры невозможны никакие самые светлые, самые чистые преобразования. А когда люди знают о вопиющем социальном нера­венстве и видят, что лидер ничего не делает, чтобы прекратить эту бесстыдную экспроприацию благ вы­сшей партийной верхушкой, испаряются последние капельки веры.

Почему Горбачев не смог этого сделать? Мне кажет­ся, тому виной его внутренние качества. Он любит жить красиво, роскошно, комфортно. Ему помогает в этом отношении его супруга. Она, к сожалению, не замечает, как внимательно и придирчиво следят за ней миллионы советских людей, особенно женщины. Ей хочется быть на виду, играть заметную роль в жизни страны. На­верняка, в сытом, богатом, довольном обществе это было бы воспринято нормально и естественно, но только не у нас, по крайней мере не сейчас. Это тоже ошибка Горбачева, он не чувствует реакции людей.

Да, впрочем, как он может ее чувствовать, если прямой и обратной связи с народом у него нет. Его встречи с трудящимися — маскарад, да и только: не­сколько человек стоят, разговаривают с Горбачевым, а вокруг целая цепь охраны. А людей этих, прове­ренных, изображающих народ, на специальных автобу­сах подвозили... И всегда это — монолог. Ему что-то говорят, а что, он не слышит и слышать не хочет, гово­рит что-то свое... Да, картина невеселая.

А «ЗИЛ» для жены? А инициатива Горбачева под­нять заработную плату составу Политбюро? Люди все это как-то узнают, скрыть ничего невозможно. У меня дочери на работе дают по куску мыла в м,есяц, хватает с трудом. Когда жена по два, по три часа в день ходит по магазинам и не может купить самого элементарного, чтобы накормить семью, даже она — спокойная, урав­новешенная — начинает нервничать, переживать, рас­страиваться.

Конечно, никуда наша номенклатура не денется, придется ей и отдавать свои дачи, и отвечать перед людьми за то, что цеплялись руками, ногами и зубами за свои блага. Да и сейчас уже начинают они платить по счетам за свое номенклатурное величие: провалы партийных и советских функционеров на выборах — это как раз первый звоночек. Они вынуждены уже сейчас делать шаги навстречу требованиям трудящих­ся. Но уступки делаются с таким трудом, с таким скри­пом; от благ так не хочется отказываться, что в ход идут любые ухищрения, вплоть до прямого обмана, лишь бы процесс этот притормозить.

Заявил недавно Н. И. Рыжков, что прекращается выдача продовольственных пайков, специальный мага­зин на улице Грановского закрыт. Действительно за­крыт, но пайки как выдавались, так и выдаются, только теперь их рассредоточили по столам заказов. Все оста­лось по-прежнему. Несут водители партийных и со­ветских руководителей, министров, академиков, глав­ных редакторов газет, прочих больших начальников авоськи, нагруженные деликатесами, складывают в ба­гажники черных автомобилей и увозят в дома к своим шефам.

Я пишу эти строки, не зная результатов работы комиссии по незаслуженным привилегиям и льготам. Не знаю, что решит Второй съезд народных депутатов, рассматривая эти вопросы. Но, думаю, больше такого бесстыдства не будет. Мы уйдем, и, надеюсь, навсегда, от кастово-номенклатурного способа распределения благ к цивилизованному, где единственным мерилом всех материальных ценностей будет заработанный рубль. Очень надеюсь на это.

Когда за спиной про меня говорят, что отказался от всех привилегий — дач, пайков, спецполиклиники и прочего — ради популярности, чтобы подыграть чув­ствам толпы, жаждущей уравниловки и требующей, чтобы все жили одинаково плохо, я на эти слова не обращаю внимания и не обижаюсь. Понятно, кто их говорит и почему. Но есть люди совсем другие — мои друзья, союзники, те, кто хорошо ко мне откосится, — они тоже иногда, особенно, когда возникает конкретная ситуация, говорят, например: зачем вам понадобилось отказываться от 4-го Управления? Где теперь лекарст­ва доставать (а я в этот момент как раз простудился), ничего же кет, ни антибиотиков, ни простого анальгина, ни аскорбинки?!

Или вот совсем свежая ситуация. Летом, когда шла сессия, я писал эту книгу урывками: ночью, придя с заседания, по воскресеньям — в общем, времени для нормальной, полноценной работы не хватало. В августе были объявлены каникулы для депутатов, и я решил вплотную заняться рукописью. В кабинете это, естественно, сделать невозможно — миллион проблем, дома — тоже, от звонков ке уйти, и я решил на пару недель снять дачу под Москвой, там уж меня никто не найдет. И тут выясняется, что в августе снять дачу нельзя, это можно сделать только ранней весной. На­чинаются судорожные поиски уже не дачи, а любого маленького домика, где можно уединиться. Каникулы короткие, дорог каждый час. Тогда я много наслушался упреков — вот вы со своей социальной справедливо­стью и получили по заслугам, нельзя было от государ­ственной дачи отказываться, работать-то ведь негде, книжку бы написали, потом и отказывались сколько угодно... В конце концов домик мы все-таки нашли. Главное достоинство, что очень далеко от Москвы, около двухсот километров. Природа, конечно, замеча­тельная — птицы, лес, грибы. А что касается всех остальных удобств, — они на улице. Вот в таких естественных, живых условиях рождается эта книга.

Но, впрочем, я отвлекся. Итак, разговор о при­вилегиях. Конечно, хочется есть вкусную, здоровую пищу, хочется, чтобы врачи к тебе были ласковы и вни­мательны, хочется отдыхать на прекрасных пляжах и так далее. И вполне естественно, отказавшись от всего этого, моя семья тут же столкнулась с множест­вом проблем, точно таких же, какие возникают в мил­лионах советских семей.

Вообще жить, как живет весь цивилизованный мир, очень хочется. И поэтому никогда не пойму Горбачева, который, я уже писал об этом, на съезде гордо про­изнес, что у него нет личной дачи. Чем здесь гордиться, чему радоваться? Плохо, что нет. Должна быть у Гене­рального секретаря личная дача, построенная на день­ги, заработанные личным трудом, как у рабочего, писа­теля, инженера, учителя... Но лично-государствен­ная — это для него лучше.

А пока этого нет, пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой, не могу мчаться на машине, минуя светофоры и шарахаю­щиеся автомобили, не могу глотать импортные суперле­карства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка.

Потому что стыдно.

В связи с этим возникают мысли о нашей стране, о выбранном пути, о причинах низкого уровня жизни, вечного дефицита во всем, о духовности, нравственно­сти, о будущем.

Многих людей волнует вопрос — куда мы идем? Тот ли м ы строим дом, который нам нужен и в котором можно если не благоденствовать, то хотя бы сносно существовать? Общество сейчас изо всех сил старается перетряхнуть старые представления и найти единствен­но верное направление. Поблуждали-то мы уже вдо­воль. Но проходы загромождены ложью, всякой до­гматической рухлядью, и всем нам придется хорошень­ко поработать, чтобы не потеряться в завалах про­шлого.

Если верить учебникам, то социализм мы построили давным-давно, но затем мы его почему-то стали до­страивать и наконец построили «окончательно и бес­поворотно». Но идеологам показалось и этого недо­статочно; тогда они не без помощи Л. И. Брежнева провозгласили «развитой социализм». Теперь они лома­ют голову над тем, как бы обозвать следующий этап. Ведь какая-то формулировка должна же быть. Без этого мы просто не можем. У нас существует, по под­счетам наших теоретиков, если не ошибаюсь, двадцать шесть видов советского образа жизни. Очевидно, скоро будет столько же разновидностей социализма.

Если непредвзято сопоставить теорию и практику социализма, то станет ясно: из основных его классиче­ских составных частей в жизнь воплощена только од­на — обобществление собственности, и то это сделано топорно. Остальных же элементов социализма реально или нет вообще, или они заретушированы до такой степени, что их просто не разглядеть.

Чтобы представлять, куда идем, важно знать, отку­да идем? В двадцатых годах Сталин «отрубил» де­мократический путь и стал насаждать государственно-авторитарный, административно-бюрократический со­циализм. Демократия была задушена в зародыше, а безгласное общество ничего, кроме карикатуры на самое себя, создать не может. Безгласные люди ни­когда не смогут договориться между собой. Было очень много устрашающих жестов и полное отсутствие при этом социально-политического диалога между партией и народом. Началось насаждение политического дикта­та и террора.

Иные перспективы сулил путь демократизации об­щества, в котором царили бы личный интерес, личная заинтересованность и личная ответственность. Да при­бавить бы еще к тому истинный, а не показной хозяй­ственный расчет. Но увы, этого не случилось: дальней­шая экономическая политика строилась исключительно на основе «общественного интереса». Под его «крышу» подводились все негодные методы хозяйствования, ко­торыми великолепно манипулировали комбюрократы, понимая под словами «общественный интерес» свои личные корыстные цели. Но отнюдь не интересы рабоче­го, крестьянина.

Сегодня много пишут про обновление нашего со­циализма. Но это, мягко говоря, плохая защита со­циализма, ибо можно обновлять то, что уже существует во времени и пространстве. Конечно, если дом построен, его можно как угодно обновлять, достраивать, расши­рять, реконструировать и т. д. А если его еще нет и в по­мине? Мое мнение таково: мы социализм только еще строим. Нужна честная, поистине научная теория, кото­рая могла бы обобщить и учесть без спекулятивности семидесятилетний опыт нашего бытия.

Догматические представления о социализме не ис­чезают мгновенно. Еще долгое время они поддержива­ются инерцией прошлых лет.

Длительная абсолютизация роли экономических факторов развития (в ущерб социально-политическим) сказалась и на общей стратегии перестройки. Экономи­ческая реформа вовремя не была дополнена синхрон­ной (а лучше бы опережающей) перестройкой полити­ческой структуры.

Следовало начинать перестройку с партии, ее аппа­рата. Необходимо было четко определить место партии в обществе и ее главные «направляющие удары». Полу­чилось, что какое-то время мы перестраивали экономи­ку, находясь в плену догм и традиций, пришедших из прошлого, из мертвых концепций, не имея комплексного пакета законов о собственности, о земле, кооперации, аренде, налоговой системе, новой системе ценообразо­вания.

Сегодня, ускоряя политическую реформу, мы пы­таемся наверстать упущенное. Даже то немногое, что сделано, привело к заметной политизации общественно­го сознания. В политику активно включается народ.

Народная политика, начавшись с народной дипло­матии, расширила сегодня арсенал своих средств, форм и методов. Общественная жизнь была буквально взбу­доражена забастовками и созданием забастовочных комитетов. Развивается народная пресса в виде изда­ний самодеятельных организаций: «неформалов», фон­дов, инициативных групп и т. п. В ряде республик и регионов сформировались и действуют народные фронты, зачастую их считают чуть ли не новой полити­ческой партией в обществе. Я — за создание народных фронтов, но при условии, что их программа и действия не противоречат общечеловеческим ценностям. В При­балтике народные фронты поставили вопросы, от реше­ния которых партия уходила. Имею в виду националь­ные проблемы.

Перестройка всколыхнула людей, разбудила их со­зидательную энергию, позвала к социальному творчест­ву. Важно, чтобы найденные формы народной политики заняли достойное место в обществе. Они должны кон­солидировать всех, кто обеспокоен судьбами страны, кто стремится к истинно демократическому устройству. Устранение из борьбы за перестройку инакомыслящих ослабит формы народного движения. За инакомыслие надо платить людям тринадцатую зарплату, иначе на­ше безвольное единодушие доведет нас до еще более безнадежного застоя. И особенно следует поощрять разномыслие в момент критического положения — тут каждое новое слово, каждая новая мысль — дороже золота. И вообще, разве можно отказать человеку в праве на свою мысль?!

Поиск по сайту: