АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Марта 1989 года. Никогда к этому не привыкну

Читайте также:
  1. Вопрос: стратегия развития таможенной службы РФ до 2020года.
  2. Вторник, 2 июля 1974 года.
  3. Выезд из Омска – 21 марта 2015г.
  4. ЖК «Стрелецкий» (г. Химки ул. 8-ого марта)
  5. Зміст зовнішньоекономічного договору (контракту). Арбітражна угода.
  6. Исторический материализм К. Маркса (5 мая 1818, Трир, Пруссия — 14 марта 1883, Лондон, Великобритания).
  7. Июня 22–го года.
  8. Компьютер iMac, выпуск 2007 года.
  9. Компьютер MacBook Pro, выпуск 2008 года.
  10. Конституция 1799 года.
  11. Марта 1871 г.
  12. Марта 1989 года.

 

Никогда к этому не привыкну. Всякий раз, когда на меня обрушивается клевета, очередная провокация, страшно расстраиваюсь, переживаю, хотя пора бы уже реагировать бесстрастно и спокойно. Не могу!

Недавно мне позвонили из нескольких мест и со­общили, что в райкомы партии спущено анонимное методическое пособие на десяти страницах по дискре­дитации кандидата Ельцина. Очень скоро один экземп­ляр мне принесли. Заставил себя прочитать этот текст и опять расстроился. Не из-за того, конечно, что изби­ратели отвернутся, — полагаю, нормальный, порядоч­ный человек не примет такую анонимку. Поразила меня степень убожества, падения нашего идеологического аппарата, идущего на самые низкие и бесстыдные по­ступки.

Авторство этой поделки установить так и не уда­лось, но исходила она из достаточно высокой инстан­ции, поскольку послужила руководством к незамедли­тельным и активным действиям. Секретари райкомов партии вызывали партийный актив предприятий, орга­низаций, собирали их в райкомовских залах и зачиты­вали вслух этот пасквиль. Не могу удержаться, чтобы не процитировать особо памятные места:

«Как ни парадоксально, являясь сторонником на­жимных, авторитарных методов в работе с кадрами, он считает возможным входить в общественный совет «Мемориала». Не слишком ли велик диапазон его поли­тических симпатий? И «Мемориал», где он оказался в одной команде с Солженицыным, и «Память», на встречу с которой он с охотой пошел в 1987 году. Не та ли это гибкость, которая на деле оборачивается бес­принципностью?»

«Он очень активно борется за выдвижение в на родные депутаты, по существу пошел ва-банк».

«Что движет им? Интересы простых людей? Тогда почему их нельзя практически защищать в нынеш­нем качестве министра? Скорее всего, им движут уязвленное самолюбие, амбиции, которые он так и не смог преодолеть, борьба за власть. Тогда почему избиратели должны становиться пешками в его руках?»

«Создается впечатление, что в депутатских делах он ищет легких путей, удобную „политическую кры­шу"».

«Это не политический деятель, а какой-то политиче­ский лимитчик».

Предполагалось, что после читки этого документа партийные работники должны пойти в свои коллективы и там открыть глаза трудящимся: какой же, оказывает­ся, нехороший, можно сказать, гнусный тип этот самый Ельцин.

Задумка сорвалась. Нет, конечно, идеологические работники на местах пошли в массы. Но там их так встретили!.. А многие, кстати, и не пошли вовсе, на всякий случай. Кто-то просто возмутился прямо на этих читках и потребовал прекратить провокацию про­тив кандидата в депутаты. В общем, разная реакция была. Но то, что эффекта эта аппаратная выдумка не дала никакого, абсолютно точно. Спасибо газете «Московские новости», она выступила с разоблачением этой акции.

Когда я как-то сел и спокойно подсчитал, сколь­ко было устроено против меня больших и малых про­вокаций только ради одной цели — чтобы я не был из­бран, даже сам удивился — этого количества хвати­ло бы на весь Верховный Совет. Срывавшиеся встречи с трудовыми коллективами, потому что не давали за­лов, распространявшиеся организованным способом анонимки, фальсификация и обман — все это я получил в полной мере.

Совсем грустно стало, когда за дело взялся Цен­тральный Комитет КПСС. Это произошло на Пленуме, на котором, кстати, проводились просто позорные вы­боры от КПСС как общественной организации. Тогда и была принята специальная резолюция по моему делу. На следующий день во всех газетах было опублико­вано решение о создании комиссии во главе с членом Политбюро В. А. Медведевым по проверке моих вы­сказываний на встречах с избирателями, митингах и т. д.

Все началось с выступления рабочего Тихомирова, члена ЦК КПСС, эдакого классического послушного и исполнительного псевдопередовика, взлелеянного и подкармливаемого системой. Таких в недавнем про­шлом было много, они являлись как бы выразителями рабочего класса и от его имени поддерживали и одоб­ряли любые, самые авантюрные решения партии и пра­вительства. Начиная от ввода войск в Чехословакию, высылки Солженицына, травли Сахарова и заканчивая бурной поддержкой войны в Афганистане. Для этих целей всегда имелись вот такие «карманные» рабочие. Писатель Даниил Гранин хорошо его назвал — «но­менклатурный Тихомиров».

Так вот, он выступил на Пленуме с заявлением, что мы не можем больше позволить иметь в своих крепких рядах ЦК такого, как этот Ельцин. Он выступает перед избирателями на митингах и собраниях, клевеща на партию, позволяет себе высказываться даже в адрес Политбюро, и к тому же он сам бюрократ, хотя в своих выступлениях ругает бюрократию, говорил Тихомиров, я попытался попасть к нему в кабинет, но в течение сорока минут он держал меня, члена ЦК, в прием­ной...

Это была очередная ложь. Он действительно при­ходил ко мне и действительно ждал в приемной, но пришел без предупреждения, а в этот момент у меня шло совещание с ведущими специалистами Госстроя. Но как только секретарь мне сообщила, что в приемной ждет Тихомиров, я, зная его, попросил товарищей сде­лать перерыв. Мы с ним переговорили, пришел он по совершенно несущественному поводу. У меня тогда еще зародилось сомнение: что это он решил ко мне загля­нуть?.. А когда он выскочил на Пленуме, все стало ясно.

Я сразу же выступил вслед за ним, сказал, что это клевета. Горбачеву в этой ситуации повести бы дело тоньше, не обращать внимания на этот явно несерьез­ный провокационный выпад против меня. Но, видимо, он уже был сильно заведен, а скорее всего, вся ситуация была заранее продумана. Он предложил создать эту самую комиссию.

Известие об этом еще больше возмутило людей. В эти дни я получил письма, телеграммы со всей страны с протестами против создания комиссии ЦК. Решение Пленума, честно сознаюсь, добавило мне еще несколько процентов голосов.

 

 

«Скажите, наши партийные руково­дители знают, что в стране нет эле­ментарного: что поесть, во что одеться, чем умыться? Они что, живут по другим законам?»

«В пору разрешенной гласности нам, кажется, все рассказали. Довери­ли даже тайны политической власти времен «не столь отдаленных». А по­чему о жизни нынешних правителей — молчок?

Почему народ ничего не знает о сво­их лидерах, их доходах, их нормах жиз­ни? Или это тайна?»

«Расскажите, как Вы чувствовали себя в «номенклатурном раю»? Правда ли, что там давно и прочно властвует коммунизм?»

 

(Из записок москвичей во время встреч, митин­гов, собраний)

 

Так получилось, что избрание Горбачева Гене­ральным секретарем в марте 1985 года на Пленуме ЦК обросло различными слухами. Один из мифов гла­сит, что четыре члена Политбюро, выдвинув Горбачева, решили судьбу страны. Лигачев это сказал прямым текстом на XIX партконференции, чем просто оскорбил, по-моему, самого Горбачева да и всех, кто принимал участие в выборах Генерального секретаря. Конечно же, борьба была. В частности, я уже говорил, нашли список состава Политбюро, который Гришин подгото­вил, собираясь стать лидером партии. В него он внес свою команду: ни Горбачева, ни многих других в том списке, естественно, не было.

И все-таки в этот раз судьбу Генерального секре­таря решал Пленум ЦК. Практически все участники Пленума, в том числе и опытные, зрелые первые сек­ретари, считали, что вариант с Гришиным невозмо­жен, — это был бы немедленный конец для партии, для страны. За короткий срок он сумел бы засушить всю партийную организацию страны, как он засушил московскую. Этого допустить было ни в коем случае нельзя. К тому же нельзя было забывать о его лич­ных чертах: самодовольство, самоуверенность, чувство непогрешимости, страсть к власти.

Большая группа первых секретарей сошлась во мне­нии, что из состава Политбюро на должность Генсека необходимо выдвинуть Горбачева — человека наиболее энергичного, эрудированного и вполне подходящего по возрасту. Решили, что будем делать ставку на него. Побывали у некоторых членов Политбюро, в том числе у Лигачева. Наша позиция совпала и с его мнением, потому что Гришина он боялся так же, как и мы. И по­сле того, как стало ясно, что это мнение большинства, мы решили, что, если будет предложена другая канди­датура — Гришина, Романова, кого угодно, — высту­пим дружно против. И завалим.

В Политбюро, по-видимому, так и происходил раз­говор, наша твердая решимость была известна участни­кам заседания, поддержал эту точку зрения и Громыко. Он же на Пленуме выступил с предложением о вы­движении Горбачева. Гришин и его окружение не риск­нули что-либо предпринимать, они осознали, что шансы их малы, а точнее, равны нулю, поэтому кандидатура Горбачева прошла без каких-либо сложностей. Это было в марте.

А 23 апреля 85-го состоялся знаменитый апрельский Пленум Центрального Комитета партии, где Горбачев провозгласил основные моменты своего будущего кур­са — курса на перестройку.

Люди поверили в Горбачева — политика, реалиста, приняли его международную политику нового мышле­ния. Всем было ясно, что так жить, работать, как это происходило многие годы, нельзя. Для страны это было равносильно самоубийству. Был сделан правильный шаг, хотя, конечно же, это была революция сверху. А такие революции в конечном счете неизбежно обора­чиваются против аппарата, если он не в состоянии удержать народную инициативу в приемлемом для себя русле. И этот аппарат начал сопротивляться перестрой­ке, тормозить ее, бороться с ней, и она забуксовала на месте. К тому же, к сожалению, концепция перестройки оказалась непродуманной. В большой степени она вы­глядела как набор новых звучных лозунгов и призывов. Хотя слова эти на самом деле совсем не новые, они встречаются и у Канта: и перестройка, и гласность, и ускорение, — эти слова были в обиходе не одну сотню лет назад.

Когда я читал книгу Горбачева «Перестройка и новое мышление», то надеялся там найти ответы на вопросы, каким ему представляется наш путь вперед, но почему-то у меня не сложилось впечатления те­оретической цельности от этой работы. Неясно, как он видит перестройку нашего дома, из какого мате­риала предполагает перестраивать его и по каким чертежам. Главная беда Горбачева, что он не делал и не делает в этом отношении глубоко теоретически и стратегически продуманных шагов. Есть только ло­зунги. Удивительно, но с апреля 1985 года, когда была провозглашена перестройка, прошло больше пяти лет. Почему-то всюду этот период, целых пять лет, называют началом, первым этапом, первыми шагами и т. д.

На самом деле это много, в США — это президент­ский срок. За четыре года президент должен сделать все, что обещал, что было в его силах. Если страна не продвинулась вперед, его переизбирают. При Рейгане в США произошли позитивные перемены во многих вопросах, и его выбрали на новый срок. Он оказался не так прост, как нам его преподносили. Хотя, конечно, болячки остались. И за восемь лет он их не мог все залечить. Но огромные сдвиги, особенно в стабилиза­ции экономики, были налицо.

У нас же ситуация за эти годы обострилась до такой степени, что сегодня мы уже боимся за завтрашний день. Особенно катастрофично положение с экономи­кой. Главная беда Горбачева — боязнь делать реши­тельные и крайне необходимые шаги — проявилась здесь в полной мере.

Но, впрочем, не будем торопиться... Став секрета­рем ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, я оку­нулся в совершенно новую жизнь. Участвовал во всех заседаниях Политбюро и иногда Секретариата ЦК. Политбюро проходило каждый четверг в 11 часов утра, заканчивалось по-разному: и в четыре, и в пять, и в семь, и в восемь вечера.

В этом отношении заседания, конечно, не были похожи на те, которые вел Брежнев, когда просто готовились проекты постановлений и за пятнадцать-двадцать минут все решалось. Спрашивалось: нет возражений? Возражений не было. Политбюро разъ­езжалось. Для Брежнева в тот момент существо­вала одна страсть — охота. И ей он отдавался до конца.

При Горбачеве было совсем иначе. Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты, как вторая категория состава Политбюро, и секретари ЦК, как третья, вы­строившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные чле­ны Политбюро по рангу. Обычно за Горбачевым шел Громыко, потом Лигачев, Рыжков и дальше — по ал­фавиту. Как хоккеисты, проходили около нашей шерен­ги, каждый здоровался за руку друг с другом, иногда одна-две фразы на ходу, а часто просто молча. Затем рассаживались по обе стороны стола, место каждого было определено, а во главе стола, стоящего поперек, садился председательствующий — Горбачев.

Забавно, что так же, по категориям, мы все и обеда­ли во время перерыва. В связи с этим мне вспоминается Свердловск, где обед я специально превратил в не­формальный обмен мнениями по всеобщим вопросам. Секретари обкома, члены бюро (иногда приглашали заведующих отделами) за тридцать-сорок минут обе­денного времени успевали решить целый ряд вопро­сов.

Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупу­лезно.

Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачев практически не спрашивал, есть ли у кого-то замечания по повестке дня. Начиная заседания, мог поделиться какими-то воспоминаниями, где что он ви­дел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарем горкома партии такого обычно не было, а во второй год — он все чаще начинал именно с этих вопросов: то-то в Москве не так, то-то плохо, давал мне, так сказать, внутренний эмоциональный настрой.

Дальше начиналось обсуждение какого-то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачев, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вы­зывали на Политбюро. На заседании кандидат под­ходил к трибуне, ему задавали несколько вопросов, как правило, мало что значащих, формальных, не проясня­ющих позицию, точку зрения, взгляд на вещи. В основ­ном утверждение каждого кандидата длилось пять-семь минут.

Обсуждение любого вопроса начиналось с предварительного знакомства с материалами повестки дня заседания Политбюро. Но, на мой взгляд, давали их поздновато. Иногда, правда, знакомили за неделю, но чаще — за сутки-двое, и потому изучить глубоко во­прос, касающийся принципиальных сторон жизни стра­ны, за такой срок практически было невозможно. А на­до было бы посоветоваться со специалистами, обсудить его с теми, кто владеет данной проблемой. Но времени давалось мало, то ли специально, то ли из-за недо­статочной организованности. Вопросы Секретариата ЦК нередко вообще возникали в пожарном порядке, соответственно так и обсуждались — на одних эмоци­ях, чаще некомпетентно. Это закручивание особенно любил Лигачев, когда проводил Секретариаты ЦК. Де-юре он не являлся вторым человеком в партии, а факти­чески тот, кто вел Секретариат ЦК, всегда считался таковым.

Секретариат проходил каждый вторник. Разделение между двумя этими органами управления партии до­статочно условно. Впрочем, у Секретариата ЦК были менее важные вопросы, а если вопрос серьезный, то назначалось совместное заседание Секретариата и Политбюро ЦК. И все-таки, несмотря на внешнюю демократичность, это были аппаратные обсуждения. Аппарат готовил проекты, затем их, по сути в отрыве от жизненной ситуации, не зная реального положения дел, и принимали. Некоторые вопросы обсуждались с при­глашением ряда руководителей, в основном тех, кто участвовал в подготовке проекта, а проекты готовил аппарат. Так что это был замкнутый круг. И конечно, я это хорошо знал, поскольку почти полгода работал заведующим отделом ЦК, то есть видел всю эту аппа­ратную работу изнутри.

Обычно вводное слово произносил Горбачев, делал это он всегда пространно, иногда приводил в подтвер­ждение своих мыслей кое-какие письма, которые для него подбирали. Вся эта прелюдия обычно предопреде­ляла итоги обсуждения проекта, постановления, под­готовленного аппаратом. Поэтому так и получилось, что аппарат на самом деле ведал всем. Члены Полит­бюро зачастую чисто формально участвовали в обсуж­дении этих вопросов. В последнее время Рыжков по­пытался сломать эту практику, предварительно обсуж­дая рассматриваемые вопросы на Совете Министров или со специалистами.

После вступительного слова Генерального, по по­рядку, слева направо — по две-пять минут, иногда по существу, чаще — чтобы отметиться, участники заседа­ния высказывались: да-да, хорошо, повлияет, подни­мет, расширит, углубит, перестройка, демократизация, ускорение, гласность, альтернатива, плюрализм — к новым словам начали привыкать и потому с удоволь­ствием их повторяли.

Сначала пустопорожность наших заседаний была не так заметна, но чем дальше, тем яснее становилось, что наша деятельность зачастую бессмысленна. Горбачев все больше любовался собой, своей речью — округло говорить он любит и умеет, было видно, что власть его захватывает, он теряет чувство реальности, в нем жи­вет иллюзия, что перестройка действительно широко и глубоко развивается, что она быстро завоевывает территории и массы. А в жизни все было не так одно­значно.

Я не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз по­пытался выступить достаточно резко против. Но я все-таки встревал. Сначала, конечно, больше прислушивал­ся, а потом, когда получил возможность изучать про­екты, вносимые на Политбюро, начал подавать голос, вначале тихо, потом громче, а затем, видя, что вопрос решается ошибочно, стал возражать, и достаточно на­стойчиво. Споры у нас были в основном с Лигачевым, Соломенцевым. Горбачев больше держал нейтральную позицию, хотя, если критика касалась той работы, кото­рой он предварительно занимался, он, конечно, этого так оставить не мог. Обязательно давал отпор.

Хочется в нескольких словах рассказать о своих коллегах по Политбюро, с которыми работал вместе.

Наверное, стоит начать с А. А. Громыко, члена Политбюро, Председателя Верховного Совета СССР в тот момент. У Громыко была странная роль: он как бы существовал, что-то делал, с кем-то встречался, произносил речи, но на самом деле вроде бы и не нужен был никому. Как Председатель Президиума Верховно­го Совета СССР, по протоколу он обязан был проводить международные встречи, принимать гостей, но, по­скольку переговоры в основном вел Горбачев или, в крайнем случае, они вдвоем, он оказался выключен­ным из реальной политической жизни. Громыко был как бы перенесен в настоящее из далекого и не очень далекого прошлого. При этом, естественно, он не очень сильно понимал, что происходит вокруг, о чем вообще идет речь. На Политбюро он почти всегда выступал по любому вопросу. Выступал всегда долго, а когда шло обсуждение международных вопросов, тут уж он счи­тал нужным обстоятельно вспомнить минувшие годы, как дела обстояли, когда он работал в Америке, а по­том министром иностранных дел, как он встречался с тем-то, и это очень важно учесть, а еще вот он помнит заседания ООН... И так далее. Иногда эти стариков­ские, безобидные, конечно, но совершенно неуместные и бессмысленные воспоминания продолжались по пол­часа, и по Горбачеву было видно, что он еле сдержива­ет все свое терпенье.

Этот, когда-то деятельный, человек доживал свой век в каком-то им самим созданном, изолированном мире. Его неожиданные заявления на Политбюро типа: «Вы представляете, товарищи, в таком-то городе мяса нет» — вызывали большое оживление. То, что мяса нигде давно уже нет, все присутствующие знали пре­красно... У Громыко был достаточно свободный график. Приезжал на работу к десяти, одиннадцати, уезжал в шесть, по субботам отдыхал, — короче, сильно не утруждал себя, да этого от него и не требовалось. Было важно, чтобы он исправно выполнял свою роль и силь­но не мешал.

Ко мне он относился нормально. Более того, уже после моего выступления на октябрьском Пленуме 87-го года, когда я еще оставался в составе Политбю­ро, он, пожалуй, единственный продолжал вести себя так же, как и раньше: здоровался, расспрашивал, как идут дела, и т. д.

Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыж­ков. Он всегда был в тени, несмотря на свою высокую должность. После трагических событий в Армении, ког­да ему в экстремальной ситуации пришлось буквально собственными руками раскачивать проржавевший ме­ханизм экстренной помощи, не спать сутками, — народ, по-моему, впервые обратил внимание на то, что у нас есть свой премьер-министр. И все-таки, мне кажется, Рыжкову трудно в этой должности — Председателя Совета Министров. Именно сейчас, когда необходимо вытянуть страну из экономического хаоса, из той про­пасти, в которой она находится...

Позднее как министр, первый зам. председателя Госстроя я должен был присутствовать на заседаниях

Совета Министров, но, побывав там дважды, понял, что нормальному здравомыслящему человеку выдержать эту неорганизованность и бестолковщину очень слож­но. Один министр жалуется на другого, тот на третьего, они выходят на трибуну не подготовленными, отталки­вают друг друга от микрофона, и, естественно, в такой атмосфере найти какое-то коллективное решение сверх­трудно. С тех пор я решил времени зря не тратить и больше там не появлялся. Хочется верить, что сейчас заседания Совета Министров проходят иначе. Все-таки министры выдержали достаточно серьезное чистилище Верховного Совета, да к тому же и ситуация в стране такова, что на пустопорожние разговоры совсем нет времени.

М. С. Соломенцев, член Политбюро, председатель Комитета партийного контроля. Последнее время он вел себя очень неуверенно, как будто чего-то ждал. Вы­ступал редко. Правда, если дело касалось вопросов, имеющих отношение к постановлению по борьбе с пьян­ством, тут он все время поддерживал Лигачева, они нашли друг друга. Когда Соломенцева убрали, Лигаче­ву стало тоскливо. Больше это бредовое постановление поддерживать никто не стал. С Соломенцевым меня свела судьба, когда ему как председателю Комитета партийного контроля поручили взять объяснения по поводу моих выступлений в западной прессе. Понятно, разговор пошел совсем не так, как хотелось Соломенце-ву. Виниться я не стал, поскольку считал себя абсолют­но правым, и любые мои высказывания, касающиеся критики членов Политбюро или тактики перестройки, ни Конституции, ни Уставу КПСС не противоречили. Вообще Соломенцев во время этой беседы выглядел нервно и неуверенно. Временами его становилось даже жалко: ему дали задание, а выполнить он его не может. Грустная картина.

Дальше В. М. Чебриков. Сначала председатель КГБ выступал редко, только если речь заходила о глушении западных радиостанций или о том, сколько людей вы­пускать за границу. В скором времени он стал секрета­рем ЦК, уйдя с поста председателя КГБ. Этот шахмат­ный ход был удобен Горбачеву; комитет возглавил по­слушный и преданный Крючков. Но по-прежнему все правоохранительные органы и КГБ остались в руках бывшего шефа КГБ. Главное, у Чебрикова осталась психология кагэбэшника: всюду видеть происки Запада, шпионов, никого не пущать, всех причесывать под одну гребенку. Для него нынешний плюрализм и ны­нешняя гласность — как нож в сердце, удар по годами прекрасно функционирующей и послушной системе.

В. И. Долгих. К его несчастью, Гришин записал Долгих в список своих ближайших сторонников, со­бирался включить его в состав членов Политбюро и предполагал поставить его на место Председателя Совета Министров. Конечно, те, кто попал в гришинскую команду, практически были обречены, и многие действительно вскоре простились со своими креслами. Но Долгих еще работал. Пожалуй, это был один из наиболее профессиональных, эффективно работающих секретарей ЦК. Так до своей пенсии он и оставался кандидатом в члены Политбюро. Относительно моло­дым, ему еще не было и пятидесяти лет, он стал секре­тарем ЦК, приехав из Красноярска. Долгих отличали системность, взвешенность — он никогда не предлагал скоропалительных решений, самостоятельность, конеч­но, в пределах допустимого.

Когда, например, на Политбюро шло обсуждение моей кандидатуры на должность секретаря ЦК, это происходило без моего участия, все активно поддержа­ли предложение, зная, что я, так сказать, выдвиженец Горбачева. И только Долгих сообщил свою точку зре­ния, сказав, что Ельцин иногда слишком эмоционален, что-то в этом духе... Секретарем ЦК меня избрали. И скоро, естественно, мне сообщили о его словах. Я по­дошел к нему, конечно, не для того, чтобы выяснить отношения, просто хотелось услышать его мнение не в пересказе, да и важно было самому разобраться в своих ошибках, все-таки я только начинал работу в ЦК. Он спокойно повторил то, что говорил на Полит­бюро, сказал, что считает решение о назначении меня секретарем ЦК совершенно правильным, но только свои эмоции, свою натуру надо сдерживать. Как ни странно, этот не слишком приятный для меня эпизод не отдалил нас, а наоборот, сблизил. Появился особый человеческий контакт, доверительность — вещи, совер­шенно дефицитные в стенах здания ЦК КПСС.

На заседаниях Политбюро мы сидели рядом и часто очень откровенно обсуждали возникающие в стране проблемы и то, как они решаются — наскоком, поспеш­но. В своих выступлениях он не любил критиковать, а просто высказывал личное — четкое, ясное и продуманное предложение. Мне кажется, он очень поле­зен был Политбюро, но вскоре его «увели» на пен­сию.

A. И. Лукьянов долгое время был чуть ли не самой незаметной фигурой среди высшего партийного эшело­на власти. Он занимал пост первого заместителя Пред­седателя Верховного Совета СССР. После возникнове­ния новой ситуации с выборами, съездом народных депутатов, работой сессии Верховного Совета его роль резко возросла, и тут же в полной мере проявился набор партийно-бюрократических качеств высокопо­ставленного аппаратчика — негибкость, отсутствие внутренней свободы, широты мысли... Он с трудом управляет нестандартными ситуациями, нередко воз­никающими в работе Верховного Совета, впадает в па­нику, начинает сердиться... При нормальных свобод­ных выборах, которые, я уверен, все-таки состоятся, Лукьянову трудно будет удержаться на своем посту.

Д. Т. Язов, министр обороны. Это — настоящий вояка, искренний и усердный. Ему можно бы доверить командование округом или штабом, но к должности министра обороны он не подготовлен. Совершенно не приемлет критику, и, если бы не буквально жесточай­ший прессинг Горбачева на депутатов, никогда Язов не был бы утвержден на должность министра. Как можно от этого стопроцентного «продукта» старой военной машины ждать каких-либо позитивных перемен в ар­мии, нового гибкого подхода к решению проблем оборо­носпособности страны, для меня неясно. Генерал, он и есть наш отечественный генерал, с тоской глядящий на все гражданское население страны и в глубине души мечтающий призвать всех взрослых на вечные воинские сборы. Утрирую, конечно. Но мне лично симпатична американская традиция назначения на должность ми­нистра обороны — им может стать только гражданское лицо. Это абсолютно верно. Все-таки у профессиональ­ного военного мозги чуть-чуть перевернуты на милита­ристский лад, ему всегда чудится угроза и все время хочется хотя бы немножко повоевать.

B. В. Щербицкий, первый секретарь ЦК компартии Украины. Пребывание этого человека в составе Полит­бюро в полной мере демонстрирует нерешительность и половинчатость действий Горбачева. Я почти на сто процентов уверен, что в тот момент, когда читатель знакомится с этой книгой, Щербицкий снят, по-видимо­му с позором [Так и случилось. Когда книга была готова к печати, прошел сентябрьский Пленум ЦК КПСС, где Щербицкого отправили на пенсию. Я ошибся в другом: сняли его не с позором, а с почестями более того, поблагодарили за прекрасную работу.]. Но сейчас, в августе 1989 года, он сидит на своем месте, человек, абсолютно дискредити­ровавший себя. Горбачев боится его трогать так же, как в свое время он не хотел решать вопрос с Г. А. Али­евым, когда всем уже было ясно, что держать этого погрязшего в мелких и крупных корыстных делах чело­века в составе Политбюро просто невозможно. Я спе­циально пришел к Горбачеву с папкой документов и по­чти час уговаривал: Михаил Сергеевич, стыдно сидеть вместе с ним, мы не можем так позорить Политбюро. Такой меня тогда и не послушал. Правда, в конце кон­цов Алиева отправили на почетную персональную пен­сию. Но почему надо было так долго решать эту кри­чащую, однозначно решаемую проблему?! И со Щер-бицким та же ситуация, Горбачев не хотел связываться с этим образцовейшим героем эпохи застоя.

A. Н. Яковлев, секретарь ЦК, член Политбюро. Наиболее умный, здравый и дальше всех видящий политик. Я всегда получал удовольствие, слушая его очень точные замечания и формулировки по обсуждае­мым на Политбюро вопросам. Конечно, он осторожен, не лез на рожон против Лигачева, как это делал я. Но! безусловно, они полные антиподы, модель социализма по Яковлеву диаметрально противоположна лигачев­ской казарменно-колхозной концепции социализма. При этом они вынуждены уживаться вместе. И каждый вслед за Горбачевым произносит убогую и вымученную фразу про единство Политбюро.

B. А. Медведев, секретарь ЦК, член Политбюро. После того как Горбачев растащил главных спорщиков по вопросам идеологии, Лигачева, и Яковлева, по уг­лам, поручив одному сельское хозяйство, а другому международные дела, Медведев стал главным идеоло­гом страны. Справляется он с этими обязанностями с большим трудом, а точнее будет сказать, совсем не справляется. Главные достоинства, из-за которых Гор­бачев поставил его на это место, — послушание и отсут­ствие новых мыслей и идей. Но, как выяснилось, в се­годняшнее бурное время при таком наборе качеств с этой ролью не справиться. Нынче, в эпоху гласности и перестройки, даже для того, чтобы защищать аппа­рат, командно-административную и партийно-бюрокра­тическую систему, нужен другой, более гибкий и изо­щренный ум. Помню, когда я еще работал первым секретарем Свердловского обкома партии, Медведев встречался со свердловчанами и через тридцать минут, не закончив своего выступления, вынужден был с по­зором покинуть трибуну. Даже в те времена его клише, примитивные сентенции и газетно-штампованные фра­зы слушать было невозможно. Понятно, что сегодня идеологией он руководит в меру своих сил и скромных возможностей и главная партийная газета «Правда» уверенно теряет своих подписчиков. Но Медведев креп­ко сидит на своем месте и будет сидеть до тех пор, пока не завалит идеологию окончательно.

Перечитал я эти несколько страниц о своих бывших коллегах по Политбюро, и самому тяжело стало. Это и есть главный штаб перестройки? Это и есть мозг пар­тии? Лучшие умы страны?

Впрочем, о чем это я? А разве можно было ждать чего-либо иного? Кто у нас в Политбюро: либо деятели, медленно взбиравшиеся вверх по ступенькам иерархии ЦК, аппаратчики до мозга костей, например, Лукьянов, Медведев, Разумовский; либо бывшие первые секрета­ри обкомов или крайкомов партии — Горбачев, Лига­чев, кстати, не забуду упомянуть и Ельцина, также сделавшего партийную карьеру в брежневскую эпоху застоя.

Я всегда понимал, почему многие приличные люди продолжали относиться ко мне с подозрением, даже когда я попал в опалу. Потому что Ельцин все равно партийный функционер, бывший первый секретарь об­кома. Нельзя, невозможно попасть на это место, а уж тем более перебраться в ЦК и остаться при этом при­личным, смелым, свободно мыслящим человеком. Что­бы сделать партийную карьеру, и это всенародное мне­ние, надо изощряться, приспосабливаться, быть догма­тиком, делать одно, а думать другое. Тут оправдывать­ся бессмысленно. В такой ситуации остается лишь своим трудом и своей позицией завоевывать доверие людей.

Иногда сам себе задаю вопрос: как же я оказался среди них? Почему вдруг многолетне отлаженная, тща­тельно продуманная система отбора своих, особых, себе подобных, вдруг дала сбой? Я ведь не выдержал, взбрыкнул, а этого никогда, многие десятки лет не происходило. Видимо, какой-то механизмик не срабо­тал, где-то заклинило... Каждый новый претендент в секретари ЦК или в состав Политбюро тщательно изучается, про него все известно: что он думает, чего он хочет, никаких загадок нет. Особенности моего харак­тера и независимость суждений были известны Горба­чеву. Наверное, планируя на будущее вопросы пере­стройки, он посчитал необходимым иметь в Политбюро человека, который не будет вести себя послушно. Но, вероятно, постепенно у него менялся взгляд на эти вещи, его все больше и больше захватывал процесс концентрации власти, жажда управлять, ему хотелось чувствовать эту власть — ежеминутно, всегда. Чтобы выполнялись только его поручения, только его мнение было последним, окончательным, правильным. К этому он очень быстро привык, и ему уже стал не нужен человек, способный вступить с ним в спор.

С вершины пирамиды партийной власти стиль под­дакивания Горбачеву спускался ниже. Вообще, работа аппарата ЦК КПСС — явление уникальное. Мы часто ругаем министерства, поскольку они ничего не произво­дят, а сидят на шее своих предприятий. Но все-таки их деятельность хотя бы косвенно можно оценить успеха­ми отрасли. Но вот ЦК!.. Он ведь вообще ничего не производит. Ничего, кроме бумажек. Тонны бумажек. И успех работы определяется вот этими горами никому не нужных справок, отчетов, ответов, докладов, анали­зов, проектов и т. д. и т. п. Аппарат сегодня таков, каким является и Политбюро, и сам Центральный Ко­митет партии, — не лучше, не хуже. Он существует не для того, чтобы анализировать ситуацию, вырабаты­вать стратегию и тактику партии. Он являет собой как бы идеологическую обслугу высшего партийного эшело­на. Сказал в недалеком прошлом Брежнев про разви­той социализм, и вся эта огромная машина начала вы­давать на-гора мифы о нем: как хорошо при нем живет­ся, как он развивался и будет развиваться, что-то про его этапы и про его пути...

Было сначала у Горбачева свое понимание пере­стройки, более осторожное, чем сейчас, и эта махина создавала объяснения сдержанной концепции нашего развития. Горбачев вынужден был со временем «поле­веть», обстоятельства заставили, и аппарат ЦК послушно провозгласил другой, но все равно единственно верный путь, начертанный Генсеком. Все по принци­пу — чего изволите.

Все помнят трагикомическую историю, когда, прие­хав на ВАЗ в Тольятти, Горбачев объявил о том, что в ближайшее время нам надо стать законодателями моды в автомобилестроении. Газеты, телевидение тут же, как всегда, подхватили этот, взывающий к новым свершениям, лозунг. А специалисты в это же время не знали, куда девать глаза от стыда и ужаса. Заявить такое — это значит вообще не понимать, в какой стране мы живем, в каком положении она находится. Автомо­биль — это же не просто железо с мотором, это слож­нейшая цепочка взаимоотношений проектной, инженер­ной, производственной культур, это дороги, сервисное обслуживание и т. д. Убери из этой цепочки хотя бы одно звено, и все развалится, не то что лучшего — среднего автомобиля не получится. Так нет — будем законодателями моды! И ведь не сам же Горбачев это придумал, кто-то подсказал. А если и сам, то можно объяснить, поправить, чтобы не позориться. Но нет, у нас принято наоборот: любую, даже самую откровен­ную бессмыслицу с помощью прекрасно функционирую­щего пропагандистского аппарата выдавать за верши­ну человеческой мысли, прозорливости, мудрости.

Конечно же, партии аппарат нужен. Не до такой степени раздутый, сильно сокращенный, в нем должны работать лучшие умы партии, чтобы анализировать ситуации, предупреждать возможные повороты собы­тий, четко видеть пути дальнейшего развития. Это осо­бенно важно, учитывая ту роль, которую сегодня пар­тия играет в жизни общества. А хоть одна конфликт­ная ситуация была предугадана и предупреждена, хотя бы один кризисный момент оказался решен сра­зу правильно? Законы о госпредприятиях и коопера­ции, Нагорный Карабах, Прибалтика и т. д. и т. д. — любая острая ситуация сначала загонялась в тупик, затем вырабатывалось как будто специально непра­вильное решение, и только через несколько месяцев с большими потерями его пытались исправить.

Сколько слов было сказано по поводу лживости буржуазной пропаганды, сочинившей секретные про­токолы пакта Молотова — Риббентропа?! Сколько раз приходилось пропагандистскому аппарату говорить, что это все происки и фальшивки?! Хотя любому здравомыслящему человеку было ясно, что уже нельзя отне­киваться от того, что давно известно всем. Прошло время, и вот мы признали: да, секретные протоколы существуют, но сколько же уважения и авторитета мы потеряли из-за такой твердолобости.

Так функционирует аппарат ЦК, давая всей стране команды и указания. Но я еще раз повторяю, сам аппарат тут ни при чем, просто именно таким — угод­ливым и послушным — он нужен верхушке партии. Самостоятельный и независимый инструктор ЦК КПСС — такое сочетание слов даже выговорить не­возможно.

Угодливость и послушание оплачиваются льготами, спецбольницами, спецсанаториями, прекрасной «цеков-ской» столовой и таким же замечательным столом за­казов, «кремлевкой», транспортом. И чем выше под­нимаешься по служебной лестнице, тем больше благ тебя окружает, тем больнее и обиднее их терять, тем послушнее и исполнительнее становишься. Все проду­мано. Зав. сектором не имеет личной машины, но имеет право заказывать ее для себя и для инструкторов. За­меститель заведующего отделом уже имеет закреплен­ную «Волгу», у заведующего «Волга» уже другая, получше, со спецсвязью.

А если уж ты забрался на вершину пирамиды пар­тийной номенклатуры, тут все — коммунизм наступил! И оказывается, для него вовсе не надо мировой револю­ции, высочайшей производительности труда и всеобщей гармонии. Он вполне может быть построен в отдельно взятой стране для отдельно взятых людей.

Про коммунизм — это я не утрирую, это не просто образ или преувеличение. Вспомним основной принцип светлого коммунистического будущего: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Тут все именно так. Про способности я уже говорил — их, к со­жалению, не слишком много, зато потребности!.. По­требности так велики, что настоящий коммунизм пока удалось построить для двух десятков человек.

Коммунизм создает Девятое управление КГБ.

Всемогущее управление, которое может все. И жизнь партийного руководителя находится под его неусыпным оком, любая прихоть выполняется. Дача за зеленым забором на Москва-реке с большой террито­рией, с садом, спортивными и игровыми площадками, с охраной и сигнализацией. Даже на моем уровне кандидата в члены Политбюро — три повара, три офи­циантки, горничная, садовник со своим штатом. Я, жена, вся семья, привыкшие все делать своими руками, не знали, куда себя деть, — здесь эта, так сказать, самодеятельность просто не допускалась. Удивительно, что эта роскошь не создавала удобства или комфорта. Какую теплоту внутри жилого помещения может со­здать мрамор?

С кем-то просто повстречаться, контактировать бы­ло почти невозможно. Если едешь в кино, театр, музей, в любое общественное место, туда сначала отправляет­ся целый наряд, все проверяет, оцепляет, и только потом можешь появиться сам. А кинозал есть прямо на даче, каждую пятницу, субботу, воскресенье специаль­но появляется киномеханик с набором фильмов.

Медицина — самая современная, все оборудова­ние — импортное, по последнему слову науки и техни­ки. Палаты — огромные апартаменты, и опять кругом роскошь: сервизы, хрусталь, ковры, люстры... А врачи, боясь ответственности, поодиночке ничего не решают. Обязательно собирается консилиум из пяти, десяти, а то и более высококвалифицированных специалистов. В Свердловске меня наблюдал один врач, Тамара Пав­ловна Курушина, терапевт, знала меня досконально, в любой ситуации точно ставила диагноз, сама решала, как поступить, если появлялась головная боль, недомо­гание, простуда, слабость.

К этим безответственным консилиумам в Четвертом управлении я относился с большим подозрением. Когда я перешел в обычную районную поликлинику, у меня вообще перестала болеть голова, стал чувствовать себя гораздо лучше. Уже несколько месяцев не обращаюсь к врачам. Может быть, это совпадение, но очень симво­личное. А когда ты — в Политбюро, то закрепленный только за тобой врач обязан ежедневно осматривать тебя, но над ним, как дамоклов меч, висит отсутствие профессиональной, человеческой свободы.

«Кремлевский паек» оплачивался половиной его стоимости, а входили туда самые отборные продукты. Всего спецпайками разной категории в Москве пользо­вались сорок тысяч человек. Секции ГУМа специально предназначены для высшей элиты, а контингенту на­чальников чуть пониже — уже другие спецмагазины, — все по рангу. Всё спец — спецмастерские, спецбытов­ки, спецполиклиники, спецбольницы, спецдачи, спецдома, спецобслуга... Какое слово! Помните понятие «спец» — специалист, особо одаренный. Левша блоху подковал, другие тысячи и тысячи мастеровых, которые действительно были спецами. А теперь это слово — «спец» — имеет особый смысл, всем нам хорошо по­нятный. Тут самые отличные продукты, которые гото­вятся в спеццехах и проходят особую медицинскую проверку; лекарства, имеющие несколько упаковок и несколько подписей врачей, — только такое «прове­ренное» лекарство и может быть применено. Да мало ли таких «спец» в самых, казалось бы, незначительных мелочах, взлелеянных системой?!

Отпуск — и выбирай любое место на Юге, спецдача обязательно найдется. Остальное время дачи пустова­ли. Есть и другие возможности для отдыха, поскольку, кроме обычного летнего отпуска, существует еще один — зимний — две недели. Есть замечательные спортивные сооружения, но только для спецпользова­ния, например, на Воробьевых горах — корты, закры­тые и открытые, большой бассейн, сауна.

Поездки — персональным самолетом. Летит ИЛ-62 или ТУ-134 — в нем секретарь ЦК, кандидат в члены или член Полютбюро. Один. Рядом лишь не­сколько человек охраны и обслуживающий персонал.

Тут забавно то, что ничего им самим не принад­лежит. Все самое замечательное, самое лучшее — дачи, пайки, отгороженное от всех море — принадлежит системе. И она как дала, так и отнять может. Идея по сути своей гениальная. Существует некий человек — Иванов или Петров, растет по служебной лестнице, и система выдает ему сначала один уровень спецблаг, поднялся выше — уже другой, и чем выше он растет, тем больше специальных радостей жизни падает на него. И вот Иванов проникается мыслью, что он лицо значительное. Ест то, о чем другие только мечтают, отдыхает там, где остальных и к забору не подпускают. И не понимает глупый Иванов, что не его это так обла­годетельствовали, а место, которое он занимает. И если он вдруг не будет верой и правдой служить системе, сражаться за нее, на месте Иванова появится Петров или кто угодно другой. Ничто человеку в этой системе не принадлежит. Сталин умудрился отточить этот меха­низм до такого совершенства, что даже жены его со­ратников не принадлежали им самим, они тоже принад­лежали системе. И система могла отобрать жен, как отобрала у Калинина, Молотова, а они даже пикнуть не посмели.

Нынче, конечно, времена переменились, но суть осталась. Так же некий широкий ассортимент благ выдается месту, которое кто-то занимает, но на каждом «благе», начиная от мягкого кресла с жестким номер­ным знаком и кончая дефицитным лекарством со штам-пиком 4-го Управления, печать системы. Чтобы человек, который по-прежнему винтик, не забывал, кому на самом деле все это принадлежит.

Но я продолжу свой рассказ о льготах. При каж­дом из секретарей ЦК, члене или кандидате в члены Политбюро существует старший группы охраны, он же порученец, организатор. Моего старшего, внимательно­го человека, звали Юрий Федорович. Одна из основ­ных его обязаностей как раз и заключается в том, чтобы организовать выполнение любых просьб своего... чуть было не сказал — барина, — своего подопечного.

Надо новый костюм справить, пожалуйста: ровно в назначенное время в кабинете тихонечко раздастся стук, портной в комнатке обмерит тебя сантиметром, на следующий день заглянет на примерку, и, извольте, — прекрасный костюмчик готов.

Есть необходимость в подарке для жены на 8-е Мар­та. Тоже проблем нет: принесут каталог с целым на­бором вариантов, который удовлетворит любой, даже самый изощренный женский вкус, — выбирай! Вообще к семьям отношение уважительное. Отвезти жену на работу, с работы, детей на дачу, с дачи — для этих целей служит закрепленная «Волга» с водителями, ра­ботающими посменно, и с престижными номерами. «ЗИЛ», само собой, принадлежит отцу семейства.

Забавно, что вся эта циничная по сути своей систе­ма вдруг дает циничный сбой по отношению к родным главы семейного клана. Например, когда охрана про­водила инструктаж с женой и детьми, было потребова­но, чтобы они не давали мне овощи и фрукты с рынка, поскольку продукты могут быть отравлены. И когда дочь робко спросила, можно ли есть им, ей ответили: вам можно, а ему нельзя. То есть вы — травитесь, а он — святое...

Москвичи обычно останавливаются, когда по ули­цам города, шурша шинами, на большой скорости про­носятся правительственные «ЗИЛы». Останавливаются не из большого почтения к сидящим в машине, а потому, что зрелище это действительно впечатляющее. «ЗИЛ» не успел еще выехать за ворота, а уже по всему маршруту следования оповещаются посты ГАИ. Всюду дается зеленый свет, машина мчится без остановок, быстро, красиво. Высокие партийные руководители за­были, что существуют такие понятия, как «пробка», светофор и красный свет.

Членов Политбюро по всему пути еще ведет и ма­шина сопровождения, «Волга». Когда в мой адрес поступило несколько предупреждений с угрозами, мне тоже выделили такую «Волгу». Я потребовал, чтобы ее убрали, но получил ответ, что вопросы моей безопасно­сти — не моя компетенция. Так что некоторое время убить меня стало совсем невозможно. Кругом была охрана. К счастью, вскоре дополнительную охрану сняли.

«ЗИЛ» рядом со мной круглосуточно. Где бы я ни находился, машина со спецсвязью всегда здесь же. Ес­ли приехал ночевать на дачу, водитель располагается в специальном доме, чтобы в любой момент можно было выехать.

Про дачу — отдельный рассказ.

Когда я подъехал к ней в первый раз, у входа меня встретил старший караула, познакомил с обслугой — поварами, горничными, охраной, садовником и т. д. За­тем начался обход. Уже наружный вид дачи убивал своими огромными размерами. Вошли в дом — холл, метров пятьдесят, с камином, — мрамор, паркет, ковры, люстры, роскошная мебель. Идем дальше. Одна комна­та, вторая, третья, четвертая, в каждой — цветной те­левизор, здесь же на первом этаже огромная веранда со стеклянным потолком, кинозал с бильярдом, в коли­честве туалетов и ванн я запутался, обеденный зал с немыслимым столом метров десять длиной, за ним кухня, целый комбинат питания с подземным холодиль­ником. Поднялись на второй этаж по ступенькам широ­кой лестницы. Опять огромный холл с камином, из него выход в солярий — стоят шезлонги, кресла-качалки. Дальше кабинет, спальня, еще две комнаты непонятно для чего, опять туалеты, ванные. И всюду хрусталь, старинные и модерновые люстры, ковры, дубовый пар­кет и все такое прочее.

Когда мы закончили обход, старший охраны радост­но спросил: «Ну как?» Я что-то невнятное промычал. Семья же была просто ошарашена и подавлена.

Больше всего поражает бессмысленность всего это­го. Я сейчас даже не говорю о социальной справедливо-ти, расслоении общества, огромной разнице в уровнях жизни. Это само собой понятно. Но вот так-то зачем? Почему понадобилось так абсурдно реализовывать меч­ту об удовольствии и собственном партийно-номенкла­турном величии? Такое количество комнат, туалетов и телевизоров одновременно не нужно никому, даже самому выдающемуся деятелю современности.

А кто платит за все это? Платит Девятое управле­ние КГБ. Интересно, кстати, по какой статье списыва­ются эти расходы? Борьба со шпионами? Подкуп иностранных граждан? Или по более романтической статье, например, космическая разведка?..

Для проведения отпуска также был богатый вы­бор: Пицунда, Гагры, Крым, Валдай, другие места. Старшему охраны выдавали, если не ошибаюсь, что-то около четырех тысяч рублей — это, так сказать, на карманные расходы. То есть зарплату на отпуск можно было не тратить. На этих летних дачах все те же богат­ства и роскошь. К морю подвозят на машине, хотя от дачи до него метров двести, не больше. Я, конечно, шагал сам, вообще пытался как-то встряхнуться, орга­низовал волейбольные команды: мы с дочерью, моим помощником и водителем играли против охраны, они ребята молодые, мощные, здоровые, а мы все равно часто выигрывали. Короче, хоть как-то я пытался в этот коммунистический дистиллированный оазис внести не­что человеческое, бурное и азартное. Надо честно при­знать, удавалось мне это с большим трудом.

Может быть, я выскажу не бесспорное мнение, но думаю, перестройка не застопорилась бы даже при всех тех ошибках в тактике, которые были совершены, если бы Горбачев лично смог переломить себя в вопросах спецблаг. Если бы сам отказался от совершенно не­нужных, но привычных и приятных привилегий. Если бы не стал строить для себя дом на Ленинских горах, новую дачу под Москвой, перестраивать еще одну дачу в Пицунде, а затем возводить новую суперсовременную под Форосом. И в конце концов с пафосом говорить на съезде народных депутатов, что у него вообще нет личной дачи. Как же лицемерно это звучало, неужели он сам этого не понимал? Все могло бы пойти иначе, ибо не была бы утеряна вера людей в провозглашенные лозунги и призывы. Без веры невозможны никакие самые светлые, самые чистые преобразования. А когда люди знают о вопиющем социальном нера­венстве и видят, что лидер ничего не делает, чтобы прекратить эту бесстыдную экспроприацию благ вы­сшей партийной верхушкой, испаряются последние капельки веры.

Почему Горбачев не смог этого сделать? Мне кажет­ся, тому виной его внутренние качества. Он любит жить красиво, роскошно, комфортно. Ему помогает в этом отношении его супруга. Она, к сожалению, не замечает, как внимательно и придирчиво следят за ней миллионы советских людей, особенно женщины. Ей хочется быть на виду, играть заметную роль в жизни страны. На­верняка, в сытом, богатом, довольном обществе это было бы воспринято нормально и естественно, но только не у нас, по крайней мере не сейчас. Это тоже ошибка Горбачева, он не чувствует реакции людей.

Да, впрочем, как он может ее чувствовать, если прямой и обратной связи с народом у него нет. Его встречи с трудящимися — маскарад, да и только: не­сколько человек стоят, разговаривают с Горбачевым, а вокруг целая цепь охраны. А людей этих, прове­ренных, изображающих народ, на специальных автобу­сах подвозили... И всегда это — монолог. Ему что-то говорят, а что, он не слышит и слышать не хочет, гово­рит что-то свое... Да, картина невеселая.

А «ЗИЛ» для жены? А инициатива Горбачева под­нять заработную плату составу Политбюро? Люди все это как-то узнают, скрыть ничего невозможно. У меня дочери на работе дают по куску мыла в м,есяц, хватает с трудом. Когда жена по два, по три часа в день ходит по магазинам и не может купить самого элементарного, чтобы накормить семью, даже она — спокойная, урав­новешенная — начинает нервничать, переживать, рас­страиваться.

Конечно, никуда наша номенклатура не денется, придется ей и отдавать свои дачи, и отвечать перед людьми за то, что цеплялись руками, ногами и зубами за свои блага. Да и сейчас уже начинают они платить по счетам за свое номенклатурное величие: провалы партийных и советских функционеров на выборах — это как раз первый звоночек. Они вынуждены уже сейчас делать шаги навстречу требованиям трудящих­ся. Но уступки делаются с таким трудом, с таким скри­пом; от благ так не хочется отказываться, что в ход идут любые ухищрения, вплоть до прямого обмана, лишь бы процесс этот притормозить.

Заявил недавно Н. И. Рыжков, что прекращается выдача продовольственных пайков, специальный мага­зин на улице Грановского закрыт. Действительно за­крыт, но пайки как выдавались, так и выдаются, только теперь их рассредоточили по столам заказов. Все оста­лось по-прежнему. Несут водители партийных и со­ветских руководителей, министров, академиков, глав­ных редакторов газет, прочих больших начальников авоськи, нагруженные деликатесами, складывают в ба­гажники черных автомобилей и увозят в дома к своим шефам.

Я пишу эти строки, не зная результатов работы комиссии по незаслуженным привилегиям и льготам. Не знаю, что решит Второй съезд народных депутатов, рассматривая эти вопросы. Но, думаю, больше такого бесстыдства не будет. Мы уйдем, и, надеюсь, навсегда, от кастово-номенклатурного способа распределения благ к цивилизованному, где единственным мерилом всех материальных ценностей будет заработанный рубль. Очень надеюсь на это.

Когда за спиной про меня говорят, что отказался от всех привилегий — дач, пайков, спецполиклиники и прочего — ради популярности, чтобы подыграть чув­ствам толпы, жаждущей уравниловки и требующей, чтобы все жили одинаково плохо, я на эти слова не обращаю внимания и не обижаюсь. Понятно, кто их говорит и почему. Но есть люди совсем другие — мои друзья, союзники, те, кто хорошо ко мне откосится, — они тоже иногда, особенно, когда возникает конкретная ситуация, говорят, например: зачем вам понадобилось отказываться от 4-го Управления? Где теперь лекарст­ва доставать (а я в этот момент как раз простудился), ничего же кет, ни антибиотиков, ни простого анальгина, ни аскорбинки?!

Или вот совсем свежая ситуация. Летом, когда шла сессия, я писал эту книгу урывками: ночью, придя с заседания, по воскресеньям — в общем, времени для нормальной, полноценной работы не хватало. В августе были объявлены каникулы для депутатов, и я решил вплотную заняться рукописью. В кабинете это, естественно, сделать невозможно — миллион проблем, дома — тоже, от звонков ке уйти, и я решил на пару недель снять дачу под Москвой, там уж меня никто не найдет. И тут выясняется, что в августе снять дачу нельзя, это можно сделать только ранней весной. На­чинаются судорожные поиски уже не дачи, а любого маленького домика, где можно уединиться. Каникулы короткие, дорог каждый час. Тогда я много наслушался упреков — вот вы со своей социальной справедливо­стью и получили по заслугам, нельзя было от государ­ственной дачи отказываться, работать-то ведь негде, книжку бы написали, потом и отказывались сколько угодно... В конце концов домик мы все-таки нашли. Главное достоинство, что очень далеко от Москвы, около двухсот километров. Природа, конечно, замеча­тельная — птицы, лес, грибы. А что касается всех остальных удобств, — они на улице. Вот в таких естественных, живых условиях рождается эта книга.

Но, впрочем, я отвлекся. Итак, разговор о при­вилегиях. Конечно, хочется есть вкусную, здоровую пищу, хочется, чтобы врачи к тебе были ласковы и вни­мательны, хочется отдыхать на прекрасных пляжах и так далее. И вполне естественно, отказавшись от всего этого, моя семья тут же столкнулась с множест­вом проблем, точно таких же, какие возникают в мил­лионах советских семей.

Вообще жить, как живет весь цивилизованный мир, очень хочется. И поэтому никогда не пойму Горбачева, который, я уже писал об этом, на съезде гордо про­изнес, что у него нет личной дачи. Чем здесь гордиться, чему радоваться? Плохо, что нет. Должна быть у Гене­рального секретаря личная дача, построенная на день­ги, заработанные личным трудом, как у рабочего, писа­теля, инженера, учителя... Но лично-государствен­ная — это для него лучше.

А пока этого нет, пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой, не могу мчаться на машине, минуя светофоры и шарахаю­щиеся автомобили, не могу глотать импортные суперле­карства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка.

Потому что стыдно.

В связи с этим возникают мысли о нашей стране, о выбранном пути, о причинах низкого уровня жизни, вечного дефицита во всем, о духовности, нравственно­сти, о будущем.

Многих людей волнует вопрос — куда мы идем? Тот ли м ы строим дом, который нам нужен и в котором можно если не благоденствовать, то хотя бы сносно существовать? Общество сейчас изо всех сил старается перетряхнуть старые представления и найти единствен­но верное направление. Поблуждали-то мы уже вдо­воль. Но проходы загромождены ложью, всякой до­гматической рухлядью, и всем нам придется хорошень­ко поработать, чтобы не потеряться в завалах про­шлого.

Если верить учебникам, то социализм мы построили давным-давно, но затем мы его почему-то стали до­страивать и наконец построили «окончательно и бес­поворотно». Но идеологам показалось и этого недо­статочно; тогда они не без помощи Л. И. Брежнева провозгласили «развитой социализм». Теперь они лома­ют голову над тем, как бы обозвать следующий этап. Ведь какая-то формулировка должна же быть. Без этого мы просто не можем. У нас существует, по под­счетам наших теоретиков, если не ошибаюсь, двадцать шесть видов советского образа жизни. Очевидно, скоро будет столько же разновидностей социализма.

Если непредвзято сопоставить теорию и практику социализма, то станет ясно: из основных его классиче­ских составных частей в жизнь воплощена только од­на — обобществление собственности, и то это сделано топорно. Остальных же элементов социализма реально или нет вообще, или они заретушированы до такой степени, что их просто не разглядеть.

Чтобы представлять, куда идем, важно знать, отку­да идем? В двадцатых годах Сталин «отрубил» де­мократический путь и стал насаждать государственно-авторитарный, административно-бюрократический со­циализм. Демократия была задушена в зародыше, а безгласное общество ничего, кроме карикатуры на самое себя, создать не может. Безгласные люди ни­когда не смогут договориться между собой. Было очень много устрашающих жестов и полное отсутствие при этом социально-политического диалога между партией и народом. Началось насаждение политического дикта­та и террора.

Иные перспективы сулил путь демократизации об­щества, в котором царили бы личный интерес, личная заинтересованность и личная ответственность. Да при­бавить бы еще к тому истинный, а не показной хозяй­ственный расчет. Но увы, этого не случилось: дальней­шая экономическая политика строилась исключительно на основе «общественного интереса». Под его «крышу» подводились все негодные методы хозяйствования, ко­торыми великолепно манипулировали комбюрократы, понимая под словами «общественный интерес» свои личные корыстные цели. Но отнюдь не интересы рабоче­го, крестьянина.

Сегодня много пишут про обновление нашего со­циализма. Но это, мягко говоря, плохая защита со­циализма, ибо можно обновлять то, что уже существует во времени и пространстве. Конечно, если дом построен, его можно как угодно обновлять, достраивать, расши­рять, реконструировать и т. д. А если его еще нет и в по­мине? Мое мнение таково: мы социализм только еще строим. Нужна честная, поистине научная теория, кото­рая могла бы обобщить и учесть без спекулятивности семидесятилетний опыт нашего бытия.

Догматические представления о социализме не ис­чезают мгновенно. Еще долгое время они поддержива­ются инерцией прошлых лет.

Длительная абсолютизация роли экономических факторов развития (в ущерб социально-политическим) сказалась и на общей стратегии перестройки. Экономи­ческая реформа вовремя не была дополнена синхрон­ной (а лучше бы опережающей) перестройкой полити­ческой структуры.

Следовало начинать перестройку с партии, ее аппа­рата. Необходимо было четко определить место партии в обществе и ее главные «направляющие удары». Полу­чилось, что какое-то время мы перестраивали экономи­ку, находясь в плену догм и традиций, пришедших из прошлого, из мертвых концепций, не имея комплексного пакета законов о собственности, о земле, кооперации, аренде, налоговой системе, новой системе ценообразо­вания.

Сегодня, ускоряя политическую реформу, мы пы­таемся наверстать упущенное. Даже то немногое, что сделано, привело к заметной политизации общественно­го сознания. В политику активно включается народ.

Народная политика, начавшись с народной дипло­матии, расширила сегодня арсенал своих средств, форм и методов. Общественная жизнь была буквально взбу­доражена забастовками и созданием забастовочных комитетов. Развивается народная пресса в виде изда­ний самодеятельных организаций: «неформалов», фон­дов, инициативных групп и т. п. В ряде республик и регионов сформировались и действуют народные фронты, зачастую их считают чуть ли не новой полити­ческой партией в обществе. Я — за создание народных фронтов, но при условии, что их программа и действия не противоречат общечеловеческим ценностям. В При­балтике народные фронты поставили вопросы, от реше­ния которых партия уходила. Имею в виду националь­ные проблемы.

Перестройка всколыхнула людей, разбудила их со­зидательную энергию, позвала к социальному творчест­ву. Важно, чтобы найденные формы народной политики заняли достойное место в обществе. Они должны кон­солидировать всех, кто обеспокоен судьбами страны, кто стремится к истинно демократическому устройству. Устранение из борьбы за перестройку инакомыслящих ослабит формы народного движения. За инакомыслие надо платить людям тринадцатую зарплату, иначе на­ше безвольное единодушие доведет нас до еще более безнадежного застоя. И особенно следует поощрять разномыслие в момент критического положения — тут каждое новое слово, каждая новая мысль — дороже золота. И вообще, разве можно отказать человеку в праве на свою мысль?!

 

 


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.028 сек.)