Февраля 1989 года

Странно, но мне до сих пор не верится, что это случилось. Кандидатом по Московскому национально-территориальному округу зарегистрирован Б. Н. Ель-

цин. То, чего так не желали, чему с таким отчаянием сопротивлялись аппаратные верхи, произошло.

Вместе со мной в избирательный бюллетень будет включен Ю. Браков, генеральный директор ЗИЛа.

Но по порядку... На окружном собрании меня долж­ны были прокатить. В зале тысяча человек, из них двести — представляют десять кандидатов и восемь­сот — тщательно отобранных, проинструктированных послушных выборщиков.

Всем было известно, чем кончится окружное со­брание: аппарат наметил двух кандидатов — Ю. Бра-кова и космонавта Г. Гречко. У меня была единствен­ная надежда на то, что все-таки удастся переломить зал и зарегистрировать всех, тогда появлялся реальный шанс. Перед началом собрания все десять претендентов по моей инициативе подписали письмо к участникам собрания с просьбой внести в бюллетени всех кандида­тов в депутаты. Надо сказать, все подписывали это обращение с большим удовольствием, никому не хоте­лось участвовать в спектакле с уже готовым, расписан­ным финалом. Но по настроению зала я почувствовал, в этот раз этот номер не пройдет, в голове у каждого заученно сидело две фамилии — Гречко, Браков, опыт прошлых собраний был учтен, неуклюжие бюрократы тоже умеют извлекать уроки из ошибок.

После выступления каждого из кандидатов со своей программой по регламенту следовали ответы на пись­менные вопросы — пять минут, и на вопросы с мест — семь минут. Мне передали больше ста письменных вопросов.

Я уже знал, что в зале сидят люди с заготовленными провокационными вопросами и только и ждут отмашки организаторов шоу, чтобы «делать дело». И тогда я придумал неожиданный ход. Из всех вопросов, по­ступивших ко мне, я выбрал самые несправедливые, неприятные, обидные. Обычно все отбирают для своих ответов выигрышные, я же решил сделать наоборот.

Начал отвечать на записки: «Почему вы предали Московскую партийную организацию, струсили, испу­гались трудностей?»; «На каком основании ваша дочь переехала в новую квартиру?» — и все в таком духе, разве что не было вопросов про приводы в милицию и про порочащие связи... Но этими ответами я совер­шенно расстроил планы руководителей мероприятия. Почти все негативные вопросы, которые они планирова-

ли задать с мест, уже прозвучали, и на вопросы уст­ные я отвечал легко и спокойно. Зал потихонечку начал оттаивать, появились какие-то надежды на не­запланированный исход.

Но был у нас припасен еще один сюрприз. Перед началом собрания ко мне подошел космонавт Геор­гий Гречко и сказал, что хочет снять свою кандида­туру, поскольку считает, что будет правильным, если меня выдвинут кандидатом в депутаты, и вообще сражаться со мной он не хочет. Я говорю: нет, по­думайте... Он ответил: я твердо решил. Тогда я по­просил его взять самоотвод перед самым началом голосования.

Гречко все прекрасно изобразил. Вообще я понял: в нем прекрасный актер умер. Во время всего собрания он переживал, нервничал, всем своим видом показывая, как его волнует реакция выборщиков, ответы, вопросы, борьба за регламент и т. д. И вот наконец перед самым голосованием каждому дается минута — так сказать, последнее слово. Дошла очередь до Гречко. И тут он спокойно подходит к трибуне и произносит: «Прошу снять мою кандидатуру».

Это был, конечно, мощнейший удар по организато­рам. У всех, кого проинструктировали голосовать за Бракова и Гречко, появился свободный выбор, теперь можно было отдать свой голос за меня почти с чистой совестью — если будет тайное голосование, а его уда­лось пробить.

Так и произошло: я набрал больше половины голо­сов. Все кандидаты меня тепло поздравили. Между всеми нами было дружеское, товарищеское взаимопо­нимание, и это тоже во многом повлияло на итоги выборов.

Вообще, каждый раз планы моих противников ру­шатся, потому что они почему-то считают, что кругом одни завистливые и подлые люди... Если бы на собра­нии им удалось набрать только таких, тогда я бы, конечно, проиграл. Но они не смогли по всей Москве найти даже восьмисот подобных людей. Несчастные...

Начинался новый этап предвыборной кампании. Из-за того, что мои шансы на победу с прохождением очередного барьера увеличивались, стократно росло сопротивление тех, для кого мое избрание явилось бы настоящей катастрофой, крушением веры в незыбле­мость установленных порядков. То, что эти порядки давно прогнили, их не волновало. Главное было: не пустить Ельцина.

Но, кажется, уже было поздно...

«Какие ошибки Вы допустили, рабо­тая первым секретарем обкома?»

«Была ли критика в Ваш адрес и как Вы к ней относились во время работы первым секретарем обкома пар­тии?»

«Ваши лучшие годы во время рабо­ты первым секретарем обкома прихо­дятся на застойные годы. Как Вы к это­му относитесь?»

(Из записок москвичей во время встреч, митин­гов, собраний)

Почти семь лет я проработал завотделом, а затем меня выбрали секретарем обкома. Примерно через год направили на месячные курсы в Москву в Академию общественных наук при ЦК КПСС. В этот период со­стоялся Пленум ЦК, на котором первого секретаря Свердловского обкома партии Рябова избрали секрета­рем ЦК. На следующий день во время лекции к микро­фону подходит руководитель курсов Королев и объяв­ляет: Ельцина приглашают к одиннадцати часам в ЦК. А народ все опытный, сразу вокруг меня стал кучко-ваться, спрашивать, что и как? Я знать ничего не знаю, по какому вопросу меня приглашают. Хотя, конечно, где-то в душе чувствовал, какой может произойти раз­говор, но старался не думать об этом всерьез. В общем, поехал в ЦК.

Сказали: зайти сначала к Капитонову, секретарю ЦК, занимающемуся организационными вопросами. Он со мной поговорил: как учеба, как то, как это, как обстановка, как взаимоотношения в бюро обкома пар­тии... Отвечаю, что все нормально. Больше он мне ничего не сказал и не объяснил, для чего пригласил. Пойдемте, говорит, дальше, к Кириленко. Опять разго­вор, общий, и тоже кончается ничем. Дальше Суслов. На этот раз разговор похитрее: чувствуете ли в себе силы, хорошо ли знаете партийную организацию области и т. д., но тоже без финала. Странная, думаю, система: что же будет дальше? А мне говорят: вас приглашает Брежнев. Надо ехать в Кремль. Сопро­вождали меня два секретаря ЦК — Капитонов и Рябов. Мы зашли в приемную, помощник тут же сказал: за­ходите, вас ждут. Я впереди, они за мной. Брежнев сидел в торце стола для заседаний. Я подошел, он встал, поздоровался. Потом, обращаясь к моим про­вожатым, Брежнев говорит: «Так это он решил в Свер­дловской области власть взять?» Капитонов ему объяс­няет: да нет, он еще ни о чем не знает. «Как не знает, раз уже решил власть взять?» Вот так, вроде и всерьез, вроде и в шутку, начался разговор. Брежнев сказал, что заседало Политбюро и рекомендовало меня на должность первого секретаря Свердловского обкома партии.

В тот момент вторым секретарем обкома в Свер­дловске был Коровин, то есть нарушалась привычная схема перестановки. Получалось, что рядовой секре­тарь выдвигается сразу на должность первого, а второй остается на своем месте. Хотя, объективно говоря, Коровин, конечно, для первого секретаря со своим характером не годился. Это понимали все.

«Ну как?» — спросил Брежнев. Все это было неожи­данно для меня, область очень крупная, большая пар­тийная организация... Я сказал: если доверят, буду работать в полную силу, как смогу. Поднялись, он вдруг говорит: «Только пока вы не член ЦК, поскольку уже прошел съезд, выборы закончились». Я, естествен­но, и вопроса такого не мог задать, но он почему-то проговорил это так, словно оправдывался. Потом смот­рит, а у меня нет депутатского значка Верховного Совета, и говорит: «Вы не депутат?» Я говорю: «Депу­тат». Он оглядывается на секретарей с удивлением: «Как депутат?» Я совершенно серьезно говорю: «Об­ластного Совета». Это, надо сказать, вызвало большое оживление, поскольку депутат областного Совета на таком уровне за депутата не считался. Ну, в общем, на том и расстались. Давайте, говорит, с пленумом не тяните.

И буквально через пару дней, 2 ноября 1976 года, прошел пленум Свердловского обкома партии, был на нем Разумов, первый заместитель заведующего оргот­делом ЦК. Все прошло как полагается, Разумов со­общил, что, в связи с избранием Рябова секретарем

ЦК КПСС, первым секретарем Свердловского обкома партии рекомендуется Ельцин. Я в это время на ма­леньком листочке написал тезисы небольшого выступ­ления, чувствуя, что это надо сделать. Голосование прошло, как всегда, единогласно. Поздравили, я попро­сил слова, выступил с короткой, тезисной программой на будущее. И главная мысль была предельно проста: надо прежде всего заботиться о людях, а на добро они всегда откликнутся с повышенной отдачей. Это кредо исповедую и сейчас...

Со вторым секретарем надо было решать, потому что Коровину в такой ситуации работать психологиче­ски было тяжело, и через некоторое время на бюро предложили ему место председателя областного совета профсоюзов, где он дальше и работал с большим жела­нием. Любые перестановки кадров очень тяжело дава­лись. Каждый раз к такому вопросу я внутренне гото­вился. Необходимо было серьезно обновить кадры об­ласти, и чаще всего на ключевых постах.

Например, предложил я уйти на пенсию председате­лю облисполкома Борисову. Роль, которую играл обл­исполком под его руководством в жизни области, была явно недостаточна. Советам надо было заняться всей сферой народного хозяйства, социальной культурой, строительством, чтобы постепенно эти функции переда­вались от партийных органов к советским, а партийные органы занимались бы больше политическими вопро­сами. Борисов согласился со мной и ушел на пенсию. Нужен был сильный, умный человек на этот пост. Пере­бирая мысленно известных мне руководителей, вспом­нил Анатолия Александровича Мехренцева, генераль­ного директора завода имени Кирова, Героя Социали­стического Труда, кандидата наук, лауреата — в об­щем, человека, уже имеющего регалии, хотя и относи­тельно молодого. Я знал о его высоких человеческих качествах, о его эрудиции, умении быстро схватывать обстановку, не теряться в любой ситуации. Предложил ему эту должность. Сначала он отказался, потом обе­щал подумать. А я нажимал на него! В общем, он согласился и стал работать. И я считаю, что это было правильное решение. Постепенно он набирал обороты, а потом, на мой взгляд, стал одним из самых сильных председателей облисполкома.

Так постепенно сложилась своя команда — силь­ная, творческая. Мощное бюро. Разработали мы программы по главным направлениям — серьезные, глу­бокие, продуманные. Каждую обсудили на бюро об­кома партии и приняли к действию. У нас проходили открытые бюро и закрытые. На закрытых было при­нято, чтобы каждый высказывал те претензии, кото­рые имелись, в том числе ко мне. Я намеренно созда­вал такую деловую, открытую обстановку, чтобы лю­бые критические замечания в мой адрес были нор­мальным рабочим явлением, хотя сам не всегда был согласен с критикой, она задевала самолюбие, но старался себя переломить.

Начался период бурной работы. И, как всегда в моей жизни бывало, меньше всего я жалел самого себя. Постепенно втягивались и остальные, кто-то при­ближался к заданному ритму, кто-то не отставал, тот же Мехренцев. Некоторые не выдерживали этого тем­па, меньше брали на себя, но я этим людям особых претензий не предъявлял: самое главное, чтобы была отдача, был результат. Постоянно шли споры, дискус­сии, но все это носило деловой, конструктивный ха­рактер. Были и домашние, человеческие встречи, кото­рые помогали в работе.

Для себя наметил: с учетом того, что область вклю­чает в себя сорок пять городов, а вместе с районными и сельскими — шестьдесят три районных и городских образования, твердо решил обязательно бывать в каж­дом из них. Притом не реже одного раза в два года. И слово это держал. Мои поездки были не просто экс­курсиями, а серьезной работой. Я встречался с акти­вом, с различными специалистами, с рабочими, колхоз­никами, сельскими жителями и т. д. Кстати, как это ни странно звучит, одна из таких традиционных поездок в году приходилась на день моего рождения.

В день рождения я всегда прятался от многочислен­ных поздравлений. Прятался, естественно, не дома или в обкоме, там бы все равно нашли, а ехал в какой-нибудь отдаленный район и встречался с людьми на фермах, на полях, в общем, где найти меня было невоз­можно. Не люблю я этих традиционных дней рождения, когда сидишь за столом, а тебе в глаза говорят о том, какой ты замечательный. Как-то неуютно себя чувству­ешь. А уезжая подальше от города, помогая людям, что-то тут же решая на ходу, я получал гораздо больше удовлетворения, поскольку день прошел с пользой. И таким образом сам делал себе подарок.

Постоянно пытался придумывать какие-то встречи, ярмарки, мероприятия, праздники, чтобы жители ощу­щали свое единение с городом, чтобы у людей появля­лось чувство гордости за свой родной Свердловск, Ни­жний Тагил, другие города области.

Анатолий Карпов в своей книге «А завтра — даль­ше в бой», после победы над Корчным, ненавязчиво, но справедливо кольнул Свердловскую область, написав, что даже такие большие регионы, как наш, не имеют шахматных клубов. Тогда я с ним созвонился и сказал: давайте назначим месяц, число, вы приедете, и к этому времени в Свердловске будет шахматный клуб. Мы договорились. Ну, и началась работа. Освободили ста­рый дом, капитально отремонтировали, пристроили к нему просторный зал с другими помещениями, и полу­чился приличный шахматный клуб. Послал А. Карпову телеграмму, что такого-то числа жду его. Приехал он не один, а с космонавтом Севастьяновым, председате­лем шахматной федерации страны. Народу собралось много, натянули ленточку, я говорю Анатолию Карпо­ву: «Режьте — это вы инициатор». Потом праздник продолжился в шахматном зале. Перед этим я нашим местным шахматистам посоветовал написать цитату из его книги на листе ватмана, слово в слово, — о том, что в Свердловской области нет шахматного клуба. И, когда он выступил, ему подносят этот большой лист, предлагают разорвать на клочки и, мало того, просят дать слово, что в следующей редакции книги эту фразу он исправит, — и не будет больше лежать такое по­зорное пятно на области. Он с удовольствием разорвал ватманский лист под ликующие возгласы всех присут­ствующих. Потом я его проводил до границы Свердлов­ской области, и он поехал в свой родной Златоуст.

Личные занятия спортом я не прекращал. Естественно, уже ни за какую команду не выступал, но организовал из членов бюро обкома волейбольную ко­манду. Очень скоро без волейбола жизнь Свердловско­го обкома партии было трудно представить. Играли два раза в неделю — в среду с полвосьмого до десяти-одиннадцати вечера и по воскресеньям. В командах участвовали целыми семьями, например, хорошо игра­ли Неля Жетенева и Лида Петрова — жены секретарей обкома Баталии проходили очень темпераментно, я бы сказал, в них было больше азарта, чем самой игры. Но тем не менее это было интересно и полезно для разрядки, для сброса накопившегося напряжения. Другими видами спорта я перестал заниматься. Ну, кроме за­рядки, это само собой.

С самого начала работы стал проводить регулярные встречи с различными категориями трудящихся. Или это были директора школ, учителя, или, например, тысяча работников здравоохранения, или полторы ты­сячи студентов, или пятьдесят пионервожатых, или мастера, или директора предприятий, главные инжене­ры, секретари райкомов партии, молодые партийные работники, или, наоборот, со стажем, с опытом, пред­седатели райисполкомов, творческая интеллигенция, обществоведы, ученые и т. д. В застойный для страны период такие встречи были скорее исключением, чем правилом. В ту эпоху было принято на всякие подозри­тельные вопросы не отвечать, а если и проводить встре­чи и конференции, то по поводу великого писателя, маршала, четырежды Героя и прочее, прочее.

В это время Брежнев страной не занимался или, скажем так, все меньше и меньше занимался. Его примеру следовали другие секретари ЦК, так получи­лось, что мы работали практически самостоятельно. Получали какие-то указания, постановления ЦК, но это только для галочки, для отчетов. Когда едешь в Москву пробивать вопрос, который не имеешь права решать в области, например, по строительству того или иного объекта, или по продуктам питания, или по фондам и т. д., то, конечно, заходишь в ЦК к работнику, кури­рующему область, — завсектором Павлу Васильевичу Симонову, — но и все. Кстати, прекрасный человек, он вел линию как бы невмешательства в дела нашей пар­тийной организации и одновременно был в курсе всех наших дел, знал, что происходит, какие проблемы и т. д. Иногда позвонит, иногда полушутливо пожурит: отношения были хорошими.

В самом начале моей работы в должности первого он дал мне замечательный и запоминающийся урок. В городе проходила выставка агитплаката, я пошел на ее открытие, и, когда мы заходили в зал, нас сфотографи­ровали. Потом эта фотография появилась в областной партийной газете «Уральский рабочий». На следующий день позвонил Симонов и начал воспитывать. А вос­питывать он умел — вроде и не повышая голоса, но уж поиздевался надо мной всласть. Ах, говорит, как хоро­шо вы получились на фотографии, ну просто очень хорошо, вы вообще у нас такой фотогеничный, и теперь ведь вся область будет знать, что вы так хорошо на фотографии выходите, ну и в таком духе. Умел он глубоко задеть за живое, вроде и не говоря каких-то резких слов. В общем, урок он мне тогда очень хороший преподал, я его на всю жизнь запомнил. И я следил, чтобы больше в областной газете мои фотографии не появлялись.

Но такие люди в ЦК — исключение. Обычно туда я заходил только для порядка. К Разумову, может быть, один-два раза, больше для того, чтобы он каких-нибудь неприятностей не наделал. К секретарям ЦК за­ходил тоже из чувства вежливости. Реальные вопросы надо было решать в Совете Министров. С министрами отношения сложились неплохие, с Председателем Сов­мина Тихоновым тоже нормальные, деловые. Рыжкова я знал по Свердловску, мы были знакомы, когда он работал генеральным директором Уралмаша. Затем он перешел в министерство, потом в Госплан, в Централь­ный Комитет. Когда Николая Ивановича назначили Председателем Совмина, я старался нашим старым знакомством не злоупотреблять.

Вот пример из жизни руководства страны того пери­ода. Нам надо было «пробить» вопрос о строительстве метро: все-таки уже миллион двести тысяч населения в Свердловске, а для этого нужно было решение Полит­бюро. Поэтому решил пойти к Брежневу. Созвонился. «Ну, давай приезжай», — говорит. Я, зная стиль его работы в тот период, подготовил на его имя записку, чтобы ему оставалось только наложить резолюцию. Зашел, переговорили буквально пять-семь минут — это был четверг, обычно последний день его работы на неделе; как правило, в пятницу он выезжал в свое Завидово и там проводил пятницу, субботу и воскре­сенье. Поэтому он торопился в четверг все дела закон­чить побыстрее. Резолюции он сам сочинить уже не мог. Говорит мне: «Давай диктуй, что мне писать». Я, естественно, диктую: «Ознакомить членов Политбюро, подготовить проект постановления Политбюро о строи­тельстве метро в Свердловске». Он написал то, что я ему сказал, расписался, дает мне бумагу. Но, зная, что даже при этом документы потом где-то терялись, пропадали, я ему говорю: «Нет, вы пригласите помощ­ника». Он приглашает помощника, и я говорю: «Дайте ему поручение, чтобы он, во-первых, зарегистрировал документ, а во-вторых, официально оформил ваше по­ручение: „Разослать членам Политбюро"». Он тоже молча все это сделал, помощник забрал бумаги, мы попрощались, и скоро Свердловск получил решение Политбюро о строительстве метро.

Пример этот показателен. Брежнев, по-моему, в по­следний период жизни вообще не понимал, что он делал, подписывал, произносил. Вся власть была в ру­ках его окружения. Он и этот документ о свердловском метро подписал, не задумываясь над смыслом того, что я диктовал. Ну, хорошо, в результате этого было сдела­но доброе дело. А сколько проходимцев, нечестных людей, в конце концов, просто преступников, окружав-ших-его, использовали Брежнева для своих грязных дел? Сколько он тихо и бессмысленно начертал резолю­ций, которые принесли обогащение одним и беды, стра­дания другим. Страшно представить!..

Никогда — ни друзья, ни родственники, ни близкие или дальние знакомые — никто даже не пытался прий­ти ко мне, первому секретарю обкома, с просьбой по­мочь в каком-то личном деле. Сейчас хорошо известно, каких масштабов в годы застоя достигли протекцио­низм, коррупция, разлагавшие буквально всю систему власти. Мнение первого секретаря - — закон, и вряд ли кто посмеет не исполнить его просьбу или поручение. И этой властью пользовались нечистоплотные партий­ные работники и их окружение бесконтрольно. Зная мой характер, ко мне с таковыми прошениями не обра­щались. Даже трудно представить, что бы я сделал, как бы отреагировал на подобную просьбу.

Да, власть первого практически безгранична. И ощущение власти опьяняет. Но когда пользуешься этой властью только с одной целью, чтобы людям стало жить лучше, выясняется, что этой власти недостаточ­но: чтобы область хорошо, по-человечески накормить, чтобы всем нормальные квартиры дать... Ее хватает только на то, чтобы кого-то на хорошее место устроить, кому-то прекрасную квартиру выделить и подобными благами одарить свое окружение. Так и происходило, да и сейчас происходит: несколько десятков людей живут как при коммунизме, а народ доходит до по­следней черты.

А вообще, конечно же, в те времена первый секре­тарь обкома партии — это бог, царь. Хозяин области... Мнение первого секретаря практически по любому вопросу было окончательным решением. Я пользовался этой властью, но только во имя людей и никогда — для себя. Я заставлял быстрее крутиться колеса хозяй­ственного механизма. Мне подчинялись, меня слуша­лись, и благодаря этому, как мне казалось, лучше работали предприятия.

Во что я никогда не вмешивался, так это в правовые вопросы, в действия прокуратуры, суда. Хотя, нет, при­шлось однажды спасать директора подшипникового завода, его привлекли за перерасход материалов на заводе. Я заступился за него. Мне было по-человечески жаль молодого директора, тем более, я побывал в шку­ре хозяйственного руководителя, знал, что такое много­численные инструкции, опутывающие хозяйственника по рукам и ногам. Хороший парень, очень старался работать, жалко было его терять. В его действиях не было корысти, в чем-то его подвели, в чем-то он сам виноват, но это все-таки не уголовное преступление. Должностное — да. В общем, я попросил, чтобы внима­тельно разобрались в его деле. Директор остался на свободе.

XXVI съезд партии. Я серьезно готовился, хотел, конечно, нанести удар по тому застойному болоту, кото­рое сложилось в стране. Выступление хоть и получи­лось боевым, выделялось оно на фоне славословий в адрес Брежнева, но, как я сказал на XXVII съезде, не хватило, видимо, у меня и опыта, и, самое главное, политического мужества, чтобы дать решительный бой нашей загнивающей партийно-бюрократической систе­ме. К тому же я все-таки недостаточно знал членов ЦК, чтобы можно было серьезно повлиять на дела, хотя видел, что центр не работает.

Надо сказать, с энтузиазмом мы встретили приход Горбачева на должность секретаря ЦК, думали, что в сельском хозяйстве дела серьезно сдвинутся. Этого не произошло. Видимо, он не ухватил чего-то главного, а попытки наскоком поправить дела на селе к реши­тельным сдвигам не привели.

Вообще мы познакомились с Горбачевым, когда работали первыми секретарями, он — Ставропольского крайкома партии, а я — Свердловского обкома. По­знакомились сначала по телефону, перезванивались. Нередко нужно было в чем-то помочь друг другу: с Урала — металл, лес; из Ставрополья — продукты питания. Сверх фондов он обычно ничего не давал, но по структуре «птица — мясо» помогал.

Когда его избрали секретарем Центрального Коми­тета партии, я подошел и от души пожал руку, поздра­вил. Не один раз затем был у него, потому что сельское хозяйство в Свердловской области, в зоне неустойчиво­го земледелия, шло непросто.

Когда я заходил в его кабинет, мы тепло обнима­лись. Хорошие были отношения. И мне кажется, он был другим, когда только приехал работать в ЦК, более открытым, искренним, откровенным. Ему очень хоте­лось поправить дела в сельском хозяйстве, он много работал и держал связь с республиками, областями.

В тот момент произошел один случай. Может, он и стал началом некоторого похолодания наших отноше­ний с Горбачевым.

В Свердловск приехала очередная комиссия из ЦК. Их было много тогда. Эта проверяла положение дел на селе. Понятно, что наряду с положительным нашли и немало недостатков. Они были. Но в справке оказа­лись и явные искажения. Секретариат ЦК принял ко­роткое постановление, причем без моего вызова. Мы просто получили его по почте, а через некоторое время приехал зам. зав. сельскохозяйственным отделом ЦК Капустян. Собрали актив, выступил Капустян в духе принятого Секретариатом ЦК постановления. Затем выступил я. В основном согласившись с выводами ко­миссии, тем не менее сказал, что не согласен с поста­новлением по ряду позиций, и перечислил их. Народ знал, что значит не согласиться с таким документом; все затаились. Капустян выступил еще раз, я высказал­ся еще резче. В общем, через некоторое время меня приглашают в Москву.

Эта комиссия много переживаний мне доставила. Думал ночами, ворочался: прав ли я, не прав, отстаи­вая свою точку зрения? К тому моменту Капустян с Разумовым, зам. зав. орготделом ЦК, подготовили записку в Центральный Комитет, в которой сообщали, что товарищ Ельцин необъективно оценил недостатки в области, не согласился с некоторыми выводами ко­миссии и после постановления Секретариата ЦК КПСС высказался против отдельных его положений, тем са­мым нарушив дисциплину... И так далее.

Выезжая в Москву, я знал, что такая записка есть, и, когда появился в ЦК, без удивления услышал, что меня ждет Капитонов. Каким-то извиняющимся то­ном он начал: «Борис Николаевич, есть записка в Центральный Комитет от двух отделов, вот... И ме­ня попросили... ну, не то чтобы поговорить, но, в об­щем, ознакомить вас с ней». И дал мне эту записку. Я прочитал. И затем повторил то, что уже говорил на пленуме обкома: что не согласен с рядом выводов записки в ЦК. Он не стал расширять тему нашей беседы, и на этом мы разошлись.

В этот же приезд я побывал и у Горбачева. Он встретил, как будто бы ничего и не произошло, мы поговорили, и, уже когда я уходил, он спрашивает: «Познакомился с запиской?» — с каким-то внутрен­ним чувством неодобрения моих действий. Я говорю: «Да, познакомился». И Горбачев сказал сухо, твер­до: «Надо делать выводы!» Я говорю: «Из постанов­ления надо делать выводы, и они делаются, а из не­объективных фактов, изложенных в записке, мне вы­воды делать нечего». — «Нет, все-таки ты посмот­ри». — Он, кстати, со многими на «ты»... Когда он «тыкал», сразу возникал какой-то дискомфорт, внутренне я сопротивлялся такому обращению, хотя не говорил ему об этом...

Ну, а история с этой комиссией и запиской на том и закончилась...

Нынче, в эпоху гласности, идет много разговоров о доме Ипатьевых, в подвалах которого были расстре­ляны бывший царь и его семья. Возвращение к истокам нашей искореженной, изодранной ложью и конъюнкту­рой истории — процесс естественный. Страна хочет знать правду о своем прошлом, в том числе и страшную правду. Трагедия семьи Романовых — это как раз та часть нашей истории, о которой было принято не рас­пространяться.

Именно в те годы, когда я находился на посту пер­вого секретаря обкома, дом Ипатьевых был разрушен. Расскажу, как это произошло.

К дому, где расстреляли царя, люди ходили всегда, хоть и ничем особенным он от соседних старых зданий не отличался, заселяли его какие-то мелкие конторки, но страшная трагедия, случившаяся здесь в 18-м году, заставляла людей подходить к этому месту, заглядывать в окна, просто молча стоять и смотреть на старый дом.

Как известно, расстреляли семью Романовых по решению Уральского Совета. Я сходил в областной архив, прочитал документы того времени. Еще совсем недавно факты об этом преступлении практически ни­кому не были известны, существовала фальсифициро­ванная версия в духе «Краткого курса», поэтому легко представить, с какой жадностью я вчитывался в стра­ницы, датированные 18-м годом. Только в последнее время о судьбе семьи Романовых было опубликовано несколько подробных документальных очерков в нашей прессе, а тогда я оказался одним из немногих, кто при­коснулся к тайне жестокого расстрела царя и его семьи. Читать эти страницы было тяжело.

Близилась одна из дат, связанная с жизнью по­следнего руеского царя. На Западе в газетах и журна­лах появились новые исследования, что-то из этих ма­териалов передавали западные радиостанции на рус­ском языке. Это подхлестнуло интерес к дому Ипать­евых, приезжали посмотреть на него даже люди из других городов. Я к этому относился совершенно спо­койно — поскольку совершенно понятно было, что инте­рес этот вызван не монархическими чувствами, не жаж­дой воскресения нового царя. Здесь были совсем другие мотивы — и любопытство, и сострадание, и дань памя­ти, — обыкновенные человеческие чувства.

Но по каким-то линиям и каналам информация о большом количестве паломников к дому Ипатьевых пошла в Москву. Не знаю, какие механизмы заработа­ли, чего наши идеологи испугались, какие совещания и заседания проводились, — тем не менее, скоро полу­чаю секретный пакет из Москвы. Читаю и глазам своим не верю: закрытое постановление Политбюро о сносе дома Ипатьевых в Свердловске. А поскольку поста­новление секретное, значит, обком партии должен взять на себя всю ответственность за это бессмысленное ре­шение.

Уже на первом бюро я столкнулся с резкой реакцией людей на команду из Москвы. Не подчиниться секретно­му постановлению Политбюро было невозможно. И че­рез несколько дней, ночью, к дому Ипатьевых подъеха­ла техника, к утру от здания ничего не осталось. Затем это место заасфальтировали. Печальный эпизод эпохи застоя. Я хорошо себе представлял, что рано или поздно всем нам будет стыдно за это варварство. Будет стыдно, но ничего исправить уже не удастся.

Считаю, что ЦК должен принять решение о публи­кации всех постановлений Политбюро — закрытых и открытых. По-моему, время это уже настало. Многое бы приоткрылось тогда, многие загадки нашли бы свое разрешение...

Проводили мы в области и активную пропагандист­скую работу. Выступая с докладами, я предельно от­кровенно анализировал сложившуюся ситуацию. Меня спасало то, что до руководства мои выступления не доходили, а куратор Симонов, замечая многое, тихонь­ко откладывал все в архив. У нас на Урале и в помине не было того безумного восхваления Брежнева, которое в тот момент громыхало по стране. Была усмешка, была издевка, у некоторых — недоумение, а у большин­ства — просто неприятие всего этого. Видели, конечно, куда идет страна, и противостоять этому пытались честной, самоотверженной работой на своем месте. В одной из откровенных бесед с Фиделем Кастро, а у меня с ним сложились доверительные отношения, он сказал: «Зря ты себя коришь, терзаешь — просто об­становка еще не созрела для того, чтобы действовать. Не созрела. Очень сильный центр, как панцирь, удер­живает все».

Неплохие были контакты с членами военного совета Уральского военного округа: Сильченко, Тягуновым, Пашковым и другими. Часто ездил по частям, встре­чался и с рядовым, и с командным составом, участво­вал в учениях, вместе со мной выезжали члены бюро, они сами водили танки, изучали самолеты. Помогали военным в обустройстве городков — это было необхо­димо, поскольку условия в некоторых военных город­ках были просто ужасные. Министерство обороны во­обще считает солдат своими вассалами, не имеющими права голоса. Когда впервые на одном из собраний в дивизии я спросил, почему нет критики снизу, почему солдаты молчат, неужели им нечего сказать, это вы­звало недоумение, дошло, конечно, до верхов, но про­глотили. А я эту линию продолжал проводить. И по­степенно началось какое-то реальное движение, комсо­мольцы слегка расправили плечи — ив конце концов и на партийных собраниях, и на других встречах с во­енными начали звучать критические выступления в адрес военного руководства. Я считал, что этот процесс необходим.

С областным Управлением КГБ у меня тоже сложи­лись нормальные отношения. Начальник Управления Ю. И. Корнилов как кандидат в члены бюро участво­вал в его заседаниях. Я часто бывал в этом ведомстве, просил информацию о работе КГБ, изучал систему функционирования комитета, знакомился с каждым отделом. Конечно, я знал, что существовали вопросы, с которыми он меня не знакомил. Но тем не менее структуру, систему КГБ я изучил достаточно основа­тельно. Именно поэтому мое выступление на сессии Верховного Совета СССР летом 1989 года при утвер­ждении Крючкова было не случайным, я все-таки зна­ком с этим закрытым для всех ведомством.

Однажды у нас произошел трагический случай, свя­занный с сибирской язвой. Для проверки, выяснения обстоятельств в Свердловск приехал заместитель пред­седателя КГБ В. П. Пирожков. Это было в первые годы моей работы. Сидели у меня втроем — я, Пи­рожков, Корнилов. Шла спокойная беседа, и Корнилов между прочим сказал, что Управление КГБ работает дружно с обкомом партии. И вдруг Пирожков рявкнул: «Генерал Корнилов, встать!» Тот вскочил, руки по швам. Я тоже в недоумении. Пирожков, чеканя каждую фразу, произнес: «Зарубите себе на носу, генерал, во всей своей деятельности вы должны не дружно рабо­тать с партийными органами, а вы обязаны работать под их руководством, и только». Такая вот забавная воспитательная сцена произошла.

Надо сказать, за все десять лет, что я работал первым секретарем, ни одного шпиона не нашли, как ни старались. Корнилов по этому поводу сильно сокрушал­ся, мол, плохо работаем: «В такой области хоть бы один шпион попался, а тут — ни одного».

Случались и экстремальные ситуации. Например, авария на Белоярской атомной станции в ночь с 31 де­кабря на 1 января 1979 года, когда у нас морозы до­стигли 57 градусов. По области произошло сразу не­сколько крупных аварий. На Белоярской атомной стан­ции не выдержали металлоконструкции в машинном зале. И, падая, выбили искру, загорелось масло, на­чался пожар. Пожарные проявили колоссальный геро­изм и мужество. За несколько часов пригнали из Свер­дловска все свои силы, работать можно было только в противогазах, поскольку горел пластик, выделялся черный едкий дым, дышать невозможно. И нельзя было допустить, чтобы огонь перекинулся в реакторный зал. Подготовили уже сотни автобусов для эвакуации на­селения из поселка, но все-таки пожарные вместе с дру­гими специалистами выиграли этот бой, спасли стан­цию, а главное — людей... А могли произойти самые катастрофические последствия: область насыщена обо­ронными предприятиями.

Во время войны сюда были эвакуированы сотни крупных заводов с территорий, оккупированных фа­шистами. Буквально на фундамент, без стен и без крыши, ставили станки, пускали их в работу, чтобы немедленно давать продукцию для фронта.

А людей селили в землянки и бараки. Поэтому у нас в области оказалось чуть ли не самое большое количе­ство бараков.

О своем отношении к этим ветхим, продуваемым отовсюду лачугам, я уже рассказывал. Поскольку сам прожил в них почти десять лет, до сих пор воспомина­ния о деревянных домиках на 10 — 15 — 20 семей вызыва­ют тяжелые чувства. Так человек в двадцатом веке жить не может. И когда я пришел руководить областью, в Свердловске несколько тысяч семей ютились в бара­ках. В скором времени в стране приняли постановление о ликвидации бараков в течение десяти лет. Мне было ясно, что такие сроки вызовут возмущение, мы должны с этим делом покончить раньше, раз и навсегда.

Попросил, чтобы мне сделали расчеты. Выяснилось, что необходимо построить около двух миллионов квад­ратных метров жилья, только тогда удастся переселить людей из бараков. Два миллиона — это невозможно. Вся область в год строит два миллиона, а ведь в очере­ди на жилье стоят инвалиды, многодетные семьи, вете­раны, очередники.

Не раз, будучи руководителем, мне приходилось принимать тяжелые решения, когда и так вроде не очень хорошо, и так — плохо. Что важнее: вытащить людей из бараков и заморозить на год все очереди на жилье или еще в течение десяти лет мучить людей в нечеловеческих условиях, но при этом очередникам жилье давать?

Все же решили на бюро — ни один человек за год квартиру не получит, только те, кто живет в бараках. Люди должны понять, что сейчас надо помочь тем, кто живет хуже всех. И действительно, в основном народ понял, хотя, конечно, приходилось к кому-то идти, объяснять, рассказывать, опять объяснять. Но зато взвились директора предприятий. Для них это был серьезный удар. Мы использовали их мощности, их строительную силу, взамен они ничего не получали. Разговоры на моральные темы их не трогали. Самое главное, я их понимал. Я сам был хозяйственником, отлично знал, что такое новый дом для коллектива, как его ждут. А тут этот дом надо отдать кому-то чужому. Тяжело.

И, чтобы спасти положение, я предпринял отчаян­ную поездку в Москву. Побывал у Кириленко, объяснил ситуацию, сказал: если будут жалобы, проклятья в мой адрес из-за жилья, год потерпите, складывайте их в ящик, надо с бараками заканчивать. Он согласился. Затем я пошел к Косыгину. Тоже рассказал о ситуации и опять объяснил, что ничего не прошу, ни строймате­риалов дополнительных, ни мощностей, просто нуж­на моральная поддержка. Алексей Николаевич согла­сился со мной, договорились, что Совмин нас под­держит.

Все именно так и случилось. Директора жалова­лись, протестовали, писали на меня письма, а мы сноси­ли один барак за другим, наступали на барачные рай­оны, ломали, уничтожали их, и через год все бывшие обитатели бараков переехали в новые, благоустроенные квартиры...

У меня никогда не было особого желания подсчиты­вать свои успехи и достижения в роли первого секрета­ря. Не делал этого даже после выступления Лигачева на XIX партконференции, когда он твердил: «Борис, ты не прав» — и утверждал, что я завалил работу в Свер­дловске. По-моему, многим было понятно, что это ложь, а пускаться в дискуссии, что-то доказывать я считал просто недостойным.

И все-таки было удовлетворение, что лучше стало со снабжением, построили дорогу Свердловск — Серов. Кстати, и сейчас не могу понять, как же все-таки мы смогли осилить эту огромную работу — огромную и по усилиям, и по значению для Свердловской об­ласти.

Территория области имеет контур как бы переверну­того сердца: с севера на юг — тысяча километров, с запада на восток — пятьсот. Так исторически сложилось, что целый куст крупных северных городов не был связан с центром — со Свердловском и Нижним Таги­лом — автодорогой. А север у нас богатый — это и бок­ситы, и руда, и драгоценные металлы, это металлургия, это угольный Карпинск, Тура. Чтобы проехать по же­лезной дороге из Карпинска, Серова, Североуральска, Краснотурьинска и т. д. в Свердловск, требовались сутки. Люди оказались почти что отрезаны от нормаль­ной жизни. Уже давно зрела мысль соединить эти города и центр автомагистралью, но задача была чрез­вычайно трудной — дорога должна пройти по болотам, оврагам, через горы, несколько рек. Расстояние — 350 километров. Учитывая сложность рельефа, цена одного километра составляла один миллион рублей. Итак, где-то нужно найти 350 миллионов рублей, где-то выбить лимиты под строительство, людей, технику, в общем, непонятно, с какого боку надо браться. А не­обходимость в дороге с каждым годом ощущалась все острее.

Попросили центральные планирующие органы вы­делить нам средства. Быстренько получили отказ.

Собрали первых секретарей райкомов, горкомов партии, председателей гор- и райисполкомов, област­ных руководителей: давайте советоваться, как быть? Сможем ли мы ее поднять миром? Долго дискутирова­ли. Все-таки решили: надо дорогу делать своими сила­ми. Определились так: разбить магистраль на отдельные участки, отдав каждый отрезок дороги определенным городам, а уже в городах предприятия, организации образуют специальные сводные отряды из строителей, специалистов с экскаваторами, бульдозерами, другой техникой, которые и будут вести строительство своего участка.

Всю эту махину можно было поднять только при наличии четкой организации труда, дисциплины и по­стоянного контроля, причем на самом высоком уровне. Созданный штаб постоянно следил за ходом работы, мы выезжали на участки, вылетали на вертолете туда, куда иным способом было не добраться. Давалась до­рога тяжело — сплошные болота, торфяники, скалы... По-моему, природа специально делала все, чтобы оста­новить нас. И тем не менее дорогу строили основатель­но, на совесть, с многослойным покрытием — так, что­бы она могла служить многие годы.

Когда до конца строительства осталось примерно около года, мы наметили месяц, день и даже час откры­тия трассы. Договорились заказать автобусы, посадить в них партийных и советских руководителей тех терри­торий, по которым проходила дорога, и вместе отпра­виться в путь. И кто к намеченному сроку свой участок дороги не доделал, тот из автобуса выходит. Все так и случилось. С тех пор на карте появилось детище всех свердловчан, новая дорога Свердловск — Серов. Это была наша общая победа. И оттого особенно доро­гая.

Конечно, скажут сейчас мне, высаживать из автобу­са высоких городских руководителей на глазах у всех — это не очень... Это пресловутый администра­тивно-командный стиль. Но что делать, именно он сра­батывал в тот момент.

Я воспитан этой системой. И все было пропитано административно-командными методами руководства, соответственно вел так себя и я. Проводил ли какие-то совещания, вел ли бюро, делал ли доклады на плену­ме — все это выливалось в твердый напор, натиск, давление. В то время эти методы давали свой резуль­тат, тем более если руководитель обладал определен­ными волевыми качествами. Но постепенно становилось понятно, что все больше и больше вроде бы хороших и правильных постановлений бюро при контроле оказы­вались невыполненными, все чаще и чаще слово, дан­ное первым секретарем райкома, горкома партии, пред­седателем исполкома, хозяйственными руководителями, не воплощалось в дело. Система явно начинала давать сбой.

Конечно, к концу десятилетия, когда казалось: мы выложились полностью, все методы перепробованы и все пути известны, — стало труднее искать какие-то новые подходы. Хотя по-прежнему мы специально, как и каждый год, в начале января собирались с членами бюро, чтобы обсудить новые формы работы, которые необходимо внести в жизнь партийной организации области. И все-таки я почувствовал, хотя в этом никому не признавался, что прежней удовлетворенности рабо­той уже нет. Те формы и методы, что были в запасе, оказались исчерпаны. На чувстве внутренней устало­сти, что ли, тупиковости я себя поймал... Хотя дела в области по-прежнему шли неплохо.

22 февраля 1989 года.