ОСНОВНЫЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ ГЕНЕТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ПАМЯТИ

1. Основные виды памяти. Разногласия между исследователями памяти можно, конечно, объяснить субъективными причинами. Теории различных исследователей с различной степенью совершенства соответственно квалификации исследователей отражают одно и то же явление – память. Но разногласия настолько велики и в то же время настолько велика квалификация многих из этих исследователей, что закрадывается подозрение, в субъективных ли совершенствах исследователей только причина их разногласий.

Наш обзор истории проблемы памяти показывает, что с самого начала научной разработки этой проблемы память рассматривается в теснейшей связи с воображением, а объектом памяти считаются образы. Так рассматривала память античная психология. Такого же взгляда на нее, полностью или частично, придерживается ряд представителей новой психологии. Условимся называть память, имеющую дело с образами, образной памятью. Тогда мы можем сказать, что многие исследователи изучали, исключительно или преимущественно, образную память, и именно с изучения этой памяти началась история проблемы памяти. Но совершенно ясно, что те, которые изучают выучивание движений.., изучают совершенно другой вид памяти. Если первые исследователи сближали память с воображением, то эти сближают память с привычкой. Условимся эту память называть, как это нередко делают, моторной памятью.

Техника экспериментального изучения так называемой механической памяти обычно состоит в предъявлении тем или иным способом бессмысленного вербального материала, который испытуемым известное количество раз вербально повторяется. Правда, не всегда, не во всех случаях давался вербальный материал, и не всегда испытуемый вербально повторял. Но огромное большинство исследований производилось именно так, и именно на них были получены все основные положения экспериментальной психологии памяти. Ясно, что такие исследования были, собственно говоря, исследованиями выучивания определенных речевых движений, поскольку влияние смысла тщательнейшим образом элиминировалось. Понятно поэтому, что эти исследования принципиально мало чем отличались от исследований, например, выучивания ручным движениям. Речь идет все о той же моторной памяти, памяти-привычке.

Но именно эту память устраняет из своего исследования Жане, и не ее он считает памятью в подлинном смысле этого слова. Наоборот, то, что Жане понимает под памятью, во многих отношениях прямая противоположность привычке. Если пользоваться общепринятыми терминами, то память у Жане больше, чем на что-либо иное, похожа на то, что обыкновенно называют логической памятью, и является как бы своеобразной разновидностью ее.

Таким образом, когда различные исследователи изучали память, то одни изучали главным образом или даже исключительно образную память, память-воображение, другие – моторную память, память-привычку, а третьи, пожалуй, – логическую память, память-рассказ или память-мышление, как иногда интерпретировали эту память. Не удивительно, что, изучая совершенно различные виды памяти, исследователи приходили к различным результатам, думая, однако, при этом, что все они изучают одно и то же. Еще большая неразбериха получалась, когда один и тот же исследователь или компилятор (чаще всего так поступали именно авторы учебников или сводных работ о памяти) в одной и той же работе, при этом не отдавая себе в том отчета, смешивал воедино подобные различные, порой даже противоположные, результаты.

Моторная память, или память-привычка, образная память, или память-воображение, логическая память, или память-рассказ (на уточнении терминологии мы пока не останавливаемся), – вот три основных вида памяти, как они устанавливались из анализа истории проблемы памяти. Так, например, Аристотель изучал главным образом образную память, Уотсон – память-привычку, а Жане – память-рассказ. Наряду с этими тремя основными видами памяти некоторыми исследователями называется еще один вид памяти – аффективная память, память чувств. Особенно Рибо настаивал на существовании этой памяти, хотя не было недостатка и в тех исследователях, которые отрицали ее. Откладывая разбор дискуссии по этому вопросу до одной из следующих глав, допустим пока в виде предположения существование и этого – четвертого основного вида памяти.

Итак, разногласия между исследователями памяти объясняются в значительной степени тем, что они исследовали различные виды памяти. Таким образом, противоречия исследователей в этом отношении являются отражением реальных противоречий в самой изучаемой ими действительности – памяти, отражением тех противоречий, которые реально существуют между различными видами памяти.

Но что представляют собой эти виды памяти? Диалектик Гегель, как раз разбирая проблему представления, указывал на то, что способности представления или силы души, о которых учит обычная психология, на самом деле являются рядом ступеней развития представления. Нельзя ли попробовать применить эту точку зрения и к видам памяти? Не являются ли различные виды памяти лишь различными ступенями развития памяти?

2. Основные виды памяти как генетически различные "уровни " памяти (предварительная гипотеза). Даже самый беглый обзор онтогенетического развития человека показывает, что вышеупомянутые четыре основных вида памяти появляются в онтогенезе далеко не одновременно. Бесспорно, позже всех других видов памяти развивается память в понимании Жане, которую, не гонясь пока за точностью терминов, условимся называть памятью-рассказом, или логической памятью. По утверждению Жане, эта память имеется у ребенка начиная только с 3 или 4 лет. Когда заканчивается развитие этой памяти, мы не знаем, но педагогический опыт показывает, что развитие этой памяти продолжается еще в юношеском возрасте.

По данным Штерна, первые зачатки свободных воспоминаний наблюдаются только на втором году жизни, и, пожалуй, было бы осторожнее всего именно с этим связывать начало выступа-ния образной памяти. Даже если проявить уступчивость и допустить участие "образов" в "припоминании" в виде так называемой связанной памяти, когда ребенок припоминает что-либо ассоциированное с данным наличным стимулом, то, по Штерну, такое припоминание фигурирует только с 6 месяцев. С другой стороны, если считать для человека наиболее характерной образной памятью зрительную память, то, судя по тому, что эйдетические образы после полового созревания сильно ослабевают, правдоподобно предположить, что во всяком случае уже в юношеском возрасте образная память не прогрессирует.

Аффективная память наименее изучена, и еще даже не улеглась дискуссия о том, существует ли она. Поэтому здесь наши предположения могут быть особенно гадательны. Однако, кое-какие предположения, правда довольно неопределенные в смысле сроков, можно попытаться сделать. Если ребенок плачет или испугался после чего-либо, то здесь его плач и испуг – непосредственный результат действия данного стимула. Но если он плачет или испугался перед чем-нибудь, только от одного вида его, причем нет оснований предполагать здесь унаследованной инстинктивной реакции, то, пожалуй, наиболее правдоподобно предположить, что вид данного стимула оживил его прежнее чувство, т. е. что здесь имеет место аффективная память. Такие аффективные реакции до непосредственного действия данного стимула почти не изучены, в частности относительно сроков появления их. Но во всяком случае, они уже, несомненно, имеются у 6-месячного ребенка, даже, кажется, раньше.

"Самый первый сочетательный рефлекс вырабатывается уже на первом месяце жизни ребенка. Он состоит в следующем: если ребенка взять на руки в положении кормления, то он проявляет комплекс пищевых реакций без всякого при этом специального воздействия на пищевую зону... Если взять ребенка в вертикальном положении и поднести его к раскрытой груди матери с выдавленной каплей молока на ней, пищевой реакции нет. Если же ребенка берет в положении кормления сотрудник (мужчина), ребенок начинает делать сосательные движения. Очевидно, что самым ранним и первым сочетательным рефлексом является возникновение пищевых реакций в положении кормления. В течение первого месяца этот рефлекс вырабатывается у всех нормальных кормящихся грудью детей, так как при грудном кормлении имеются все необходимые для его выработки внешние условия". Если считать, вместе с Лебом, условные рефлексы "ассоциативной памятью", притом, конечно, моторной, то можно с достаточной правдоподобностью предположить, что моторная память начинает развиваться раньше всякого иного вида памяти. С другой стороны, педагогический опыт показывает, что младший школьный возраст - возраст, наиболее благоприятный для обучения ручному труду, танцам, катанию на коньках и т. п. На основании этого можно предположить, что, начиная с полового созревания, моторная память, во всяком случае, не прогрессирует.

Учение о врожденных идеях, все равно, будет ли это понятие или представление, отвергнуто. Но существование врожденных движений, притом связей движений (инстинктивные движения), несомненно. Если стать на точку зрения тех, кто, подобно Земону, расширяет понятие памяти за пределы приобретаемого в жизни индивидуума опыта, то можно говорить о наследственности инстинктивных движений как о той моторной памяти, которой индивидуум обладает уже при рождении.

Так или иначе, в онтогенетическом развитии раньше всего выступает моторная память и, может быть, затем, но вскоре -аффективная память, несколько позже – образная память и гораздо позже – логическая память.

Но, пожалуй, самое яркое подтверждение того, что эти виды памяти - различные "уровни" ее, можно видеть в той последовательности, в какой расцвет функционирования одной памяти сменяет такой же расцвет другой памяти. Простое наблюдение показывает, что именно раннее детство является возрастом максимально интенсивного приобретения привычек. Оно же обнаруживает гегемонию так называемого "образного мышления", проще и точнее говоря, воображения - воспроизводящего и продуктивного (фантазия) – в дошкольном возрасте. Наконец, в школьным возрасте, и чем старше он, тем больше, на первый план выступает логическая память. Этот яркий факт дает основание предполагать, что виды памяти – на самом деле различные уровни, лучше говоря, различные ступени развития памяти.

Приблизительно ту же последовательность в развитии памяти дает рассмотрение филогенеза ее. Та память, о которой говорит Жане, конечно, принадлежит только человеку. Пускаться в предположение о существовании образов у животных, вообще, довольно рискованно, тем более для автора как не зоопсихолога. Однако можно предположить, что образы имеются у животных, видящих сны. Торндайк слишком далеко заходит в своем скептицизме, утверждая, что здесь простое нервное внутреннее возбуждение, для этого поведения.., например, собаки, лающей, ворчащей, машущей хвостом и т. п. во сне, слишком выразительно. Г. Эрхард рассказывает: "Как известно, существуют собаки, которые во сне "охотятся". Моя собака при этом лает высокими тонами и двигает или стучит ногами. Это случается всегда тогда, когда ее перед этим водили гулять в лес... Если она несколько дней не была в лесу, то я могу ее побудить "охотиться" во сне тем, что я только вызову запах леса искусственным образом – запахом сосновых игл"*. Таким образом, у высших млекопитающих с некоторой вероятностью можно предположить существование образов, а стало быть, и образной памяти. Но если даже отнестись к этому скептически, то по отношению даже к самым диким племенам человеческим, когда-либо виденным, никто не станет отрицать у них существование развитой образной памяти, пожалуй, даже в большей степени, чем у культурного человека. Образная память, несомненно, в филогенезе появляется раньше логической и не раз поражала путешественников своей силой у так называемых первобытных племен. Возможно, хотя и сомнительно, что она имеется, пусть еще в слабой степени, и у высших млекопитающих.

С гораздо большей уверенностью можно утверждать, что моторная и аффективная память в филогенезе появляются очень рано. Как в этом убеждают опыты Иеркеса, повторенные в более уточненной форме Гекком, эти виды памяти имеются уже у дождевых червей. Опыты состояли в том, что червяку, доползшему до определенного места, нужно было обязательно свернуть или вправо, или влево, так как дальше нельзя было прямо ползти. При этом на одной стороне, если червяк поворачивал туда, он получал электрический удар. В первых опытах червяк одинаково часто сворачивал то вправо, то влево, но затем, примерно после 80–100 опытов, ясно обнаружилось, что в ту сторону, где получался электрический удар, он сворачивал гораздо реже, и в конце дрессировки, после 120–180 опытов, на 20 сворачиваний в сторону без элекгрического удара приходилось максимум 1-3 сворачивания в обратную сторону. Эти опыты решительно опровергают ранее пользовавшееся авторитетом мнение, что у червей, в отличие от высших животных, отсутствует "ассоциативная память". Больше того, наиболее простым объяснением возможности подобной дрессировки червей посредством боли является предположение о существовании у них аффективной памяти. В данном случае проще и правдоподобнее всего предположить, что дождевые черви запоминали боль, причем запоминали, разумеется, не в виде представлений – мыслей или образов, а единственное, что остается предположить, – в виде чувства, т. е. аффективной памяти.

Что касается моторной памяти, то, если доверяться авторитетным зоопсихологам, ее можно обнаружить даже у простейших. Описывая соответствующие опыты, Гемпельманн говорит о "выучивании путем упражнения" у этого животного и заключает: "Физиологические изменения, необходимые для выполнения соответствующей совокупности движений, протекают вследствие частого повторения все быстрее. Должен, конечно, после каждого протекания реакции оставаться, сохраняться, "энграфироваться" след, остаток, благодаря чему облегчается следующее протекание. Мы, стало быть, имеем дело с мнемическим процессом в смысле Земона!".

Таким образом, и в филогенезе мы имеем все тот же ряд: моторная память – аффективная память – образная память – логическая память в смысле Жане. Каждый из членов этого ряда следует в определенной последовательности за другим.

Так, на основании онтогенетических и филогенетических данных удалось установить, что основные виды памяти являются как бы членами одного и того же последовательного ряда, и в филогенезе и в онтогенезе они развиваются в определенной последовательности друг за другом.

Чем ближе к началу этого ряда, тем в меньшей степени имеет место сознание, и даже, наоборот, активность его мешает памяти. Инстинктивные и привычные движения обычно совершаются автоматически, без участия сознания, а когда мы на автоматически совершенные привычные движения направляем сознание, то этим производство таких движений скорее затрудняется. Даже очень опытный танцор может сбиться, думая, как ему двигать ногами. Дискуссия о том, существует ли аффективная память, как мы увидим, возникла в значительной мере потому, что произвольная репродукция чувств трудна, почти невозможна, тогда как непроизвольно они то и дело репродуцируются.

Как образная, так и логическая память лежат уже в сфере сознания. Но и здесь их положение по отношению к сознанию различно: вряд ли кто станет оспаривать, что в логической памяти сознание принимает гораздо большее участие.

Таким образом, можно предположить, что различные виды памяти, развивающиеся последовательно один за другим, находятся на различных уровнях сознания, относятся к различным ступеням развития сознания. Это еще раз укрепляет нас в предположении, что виды памяти не что иное, как различные уровни памяти, или, точнее и правильнее, различные стадии развития памяти, различные ступени.

Понятие "уровень", введенное в неврологию английскими невропатологами (Джексон, Хед) и отсюда перепесенное некоторыми исследователями (в том числе и мной) в психологию, нельзя признать вполне удовлетворяющим. Еще менее может удовлст ворять как будто более распространенное среди генетических психологов, особенно немецких (Шторх, Всрпер), понятие "слой". Эти понятия слишком статические, механистические Они не внушают идеи движения, перехода. А между тем движение, переход, несомненно, имеют место.

Память-привычка = моторная память. Не случайно условные рефлексы, считаемые некоторыми одним из видов этой памяти, а другими интерпретируемые как, вообще, ассоциативная (моторная) память, собственно говоря, являются предметом физиологии, а не психологии; здесь есть движение, но не сознание. С другой стороны, та память, о которой говорю Жане, очень походит на мышление Так, установленный выше ряд памяти имеет своим началом движение без участия сознания, а концом - мышление.

История изучения памяти показывает, что это изучение началось со сближения памяти и воображения, да и сейчас в обычных курсах психологии обе эти функции оказываются часто смежными, близко родственными друг-другу. И в этом есть большой смысл: именно образная память есть, так сказать, типичная память, память как таковая. Память, в понимании Жане, не воспроизводит факт, а рассказывает о нем, и что так же похоже на воспроизведение воспринятого факта, как книга похожа па тот предмет, который является ее темой, например, как книга о сражении похожа па сражение. С другой стороны, привычка не воспроизводит в сознании, а просто повторяет снова то же движение, и это так же можно назвать воспоминанием, как повторную порцию кушанья можно назвать воспоминанием о первой порции его

Таким образом, в нашем ряде различных видов или "уровней" памяти каждый из них обладает своеобразными особенное гями, отличающими его от других, но в то же время между ними существуют связь и взаимопереходы.

Вопрос об отношении между памятью и привычкой привлекал к себе большое внимание исследователей, и раэбор ею проник даже в современные курсы психологии, которые обычно уделяют ему известное место. Совершенно иначе обстоит дело с вопросом об отношении между памятью и мышлением. Если раньше, в предыдущие столетия, этот вопрос привлекал внимание, правда, скорее философов и преимущественно поскольку он был связан с вопросом об отношении между простым опытом и научным познанием, то в современной психологии он не пользуется даже и таким вниманием. Господствовавшая эмпирическая психология, находящаяся под сильнейшим влиянием эмпирической философии, не была склонна, судя по сравнительно небольшому количеству работ, да и не могла по своим узким эмпирическим философским установкам заняться как следует проблемой мышлении. То философское направление, которое, по словам Энгельса, "чванясь тем, что оно пользуется только опытом, относится к мышлению с глубочайшим презрением"*, не давало эмпирической психологии пи желания, пи возможности исследовать мышление. Любые курсы эмпирической психологии более или менее содержательны, пика речь идет об ощущениях, восприятии, внимании и памяти, но чем ближе к мышлению, тем они становятся все более бессодержательными. Проблема психологии мышления как бы уступалась представителям так называемой "философской психологии", где она трактовалась в духе старомодной идеалистической болтовни.

Эмпирическая психология обрывалась на памяти, да и ту изучала далеко не до конца. Для этой психологии характерно, что как рал та память, которая ближе всего стоит к мышлению, ею наименее изучалась. Наоборот, самая элементарная с генетической точки зрения память, память-привычка, моторная память (включим сюда и вербальную, т. е. моторную память речевых движений), пользуется максимальным вниманием современных представителей эмпирической психологии. Так, стало быть, даже главу о памяти они дорабатывают не до конца, застревая скорее на первых разделах ее. С такой главой о памяти и с почти совершенно не разработанной главой о мышлении эмпирическая психология, конечно, не могла не только разрешить, по даже правильно поставить вопрос об отношении между памятью и мышлением. Точно так же не могла пи решить, пи правильно поставить этот вопрос идеалистическая, так называемая "философская психология", усилия которой под влиянием ее идеалистических установок были направлены скорее на то, чтобы между памятью и мышлением создать непроходимую пропасть.

А между тем мы видим, что память, поднимаясь в связи с развитием все на более и более высокую ступень сознания, тем самым все более и более приближается к мышлению в конце концов настолько близко, что даже в повседневной речи в этих случаях без различения употребляются слова "вспомнил" и "подумал", да и специалист-исследователь теряется в своем анализе, где кончается в таких случаях память, а где начинается мышление. Тем настоятельней становится вопрос об отношении между памятью и мышлением.

Приложение 5

Т. Рибо

ОБЩИЕ АМНЕЗИИ (ПОТЕРИ ПАМЯТИ)

Для изучения болезней памяти существует весьма обильный материал. Он находится и в медицинских книгах, и в сочинениях о душевных болезнях, и в трудах различных психологов. Собрать этот материал не представляется особенно затруднительным, а потому мы всегда можем пользоваться достаточным запасом наблюдений. Главный труд при этом будет заключаться в классификации наблюдений, в надлежащем их толковании и в правильном заключении относительно механизма памяти. В этом отношении все собранные факты не могут обладать одинаковой ценностью; наиболее необычайные не всегда бывают самыми поучительными, а наиболее любопытные часто не имеют достаточной ясности. Врачи, которые по преимуществу сообщали эти факты, в большинстве случаев говорили о них и изучали их только с медицинской точки зрения. Всякое расстройство памяти для них представляет не более как симптом, которым они пользуются в случае надобности для распознавания и предсказания. То же можем сказать и о классификации этих фактов: врачи ограничиваются тем, что в каждом случае амнезии ищут связи с тем болезненным состоянием, от которого происходит это явление, например, с размягчением, кровоизлиянием, сотрясением мозга, отравлением и т. п.

Для нас же, наоборот, болезни памяти сами по себе являются предметом изучения как психические болезненные явления, которые во многом помогают выяснению здорового состояния памяти. Относительно классификации этих болезней мы должны сказать, что можем пользоваться единственно только внешними сходствами и различиями. Мы имеем слишком ничтожные сведения, для того чтобы попытаться сделать естественную классификацию, т. е. основанную на причинных моментах. Потому во избежание недоразумений я предупреждаю, что классификация, приводимая мною ниже, имеет целью только внесение некоторого порядка в массу неясных и разнородных фактов, а следовательно, может быть произвольна во многих отношениях.

Расстройства памяти могут заключаться в какой-нибудь одной категории воспоминаний, оставляя нетронутыми, по крайней мере, все другие воспоминания: это составляет так называемые частные расстройства. Иногда же, наоборот, память бывает поражена во всех своих проявлениях; подобные расстройства как бы делят всю нашу умственную жизнь на две или на несколько частей, образуют в ней пробелы и даже постепенно совершенно разрушают ее: это уже будут общие расстройства памяти.

Значит, прежде всего мы различаем два крупных класса: общие и частные болезни памяти. В следующей главе мы займемся только первым и будем изучать их в таком порядке: 1) временные амнезии; 2) периодические амнезии; 3) прогрессирующие амнезии, наименее занимательные, но наиболее поучительные; 4) затем должны сказать несколько слов о врожденной амнезии.

I. ВРЕМЕННЫЕ ПОТЕРИ ПАМЯТИ. ЭПИЛЕПТИКИ. ЗАБЫВАНИЕ

НЕКОТОРЫХ ПЕРИОДОВ ЖИЗНИ. ПРИМЕРЫ ПЕРЕВОСПИТАНИЯ. МЕДЛЕННОЕ И ВНЕЗАПНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАМЯТИ

Временные амнезии обыкновенно неожиданно начинаются, атакже кончаются. Продолжительность их различна – от нескольких минут до нескольких лет. Наиболее непродолжительные, чистые, обыкновенные случаи таких амнезий замечаются при эпилепсии... Припадки эпилепсии сопровождаются умственным расстройством, выражаемым как простыми странностями и бессмысленными движениями, так и преступлениями. Такие действия имеют один общий характер, которому Хайлингс Джэксон дает название умственного автоматизма. Такие состояния не оставляют по себе никаких воспоминаний. Только в исключительных случаях сохраняются чрезвычайно слабые следы памяти.

У одного больного во время консультации с доктором сделалось эпилептическое головокружение. Вскоре больной оправился, но забыл, что только что перед припадком уже вручил доктору его гонорар. Один чиновник приходит в себя за своей конторкой: его мысли как-то спутаны, но он не чувствует никакого нездоровья. Он вспоминает, что заказал в ресторане обед, но что случилось потом, – этого он не мог припомнить вовсе. Тогда он отправляется в ресторан и узнает там, что обедал, расплатился за обед, но совсем не был похож на больного и ушел по направлению к своей конторе. Забвение его продолжалось около трех четвертей часа. Другой эпилептик в припадке своей болезни упал в лавке, но затем вскочил и выбежал оттуда, оставив шляпу и записную книжку. Меня нашли, рассказывает он, в расстоянии полукилометра от места, где случился припадок; я забегал во все лавочки, отыскивая свою шляпу, но совершенно не понимал, что делал, и пришел в себя лишь через десять минут на вокзале железной дороги. Труссо рассказывает, что один сановник, член ученого общества, во время заседания этого общества в Парижской Ратуше, вдруг встал, без шляпы вышел на улицу, дошел до набережной, затем возвратился, занял свое место и принимал участие в прениях, вовсе не помня о своем выходе из залы.

Часто в период автоматизма больной продолжает делать то, что начал в момент припадка, или говорить о только что прочитанном... Очень часто в подобном состоянии бывают безуспешные попытки самоубийства, от которых после припадка не сохраняется никакого воспоминания. То же можно сказать и о преступлениях, совершаемых эпилептиками. Один башмачник в припадке эпилептической мании убил сапожным ножом своего тестя в день свадьбы. Через несколько дней больной пришел в себя: у него не было никакого подозрения относительно совершенного им преступления.

Мы думаем, что этих примеров достаточно и что они гораздо более, чем общие описания, могут способствовать составлению ясного понятия об эпилептической амнезии. Некоторый период умственной деятельности вовсе не доходит до сознания; о нем эпилептик узнает от других лиц или с помощью собственных смутных догадок.

Таков факт, относительно же его психологического объяснения возможны две гипотезы.

Можно допустить, или что в периоде умственного автоматизма сознания совершенно нет; в этом случае амнезию не надо и объяснять, так как если ничего не было произведено, то нечему и сохраняться и воспроизводиться; или же сознание сохраняется, но в такой слабой степени, что за ним следует амнезия. Мне кажется, что к огромному большинству случаев подходит вторая гипотеза.

Прежде всего чисто теоретические рассуждения с трудом допускают, чтобы очень сложные действия, имеющие различные цели, производились бы при полном отсутствии сознания, хотя бы перемежающегося. Если бы мы придали очень важное значение влиянию привычки, все же мы должны согласиться с тем, что сознание может не участвовать при однообразных действиях, но что оно необходимо при разнообразных...

Но эти рассуждения имеют характер только вероятности; решить же дело можно только посредством опыта. И действительно, некоторые факты доказывают некоторую работу сознания даже в таких случаях, когда больной не имеет никакого воспоминания о бывшем с ним припадке. «Некоторые эпилептики во время припадка отвечают коротко и с криком на такие вопросы, которые обращены к ним в отрывистом и повелительном тоне. По окончании припадка они совершенно забывают как то, о чем их опрашивали, так и то, на что они давали свои ответы. Одному ребенку во время припадков давали нюхать эфир или аммиак, запах которых он очень не любил. В это время он обыкновенно кричал: «уйди!, уйди, уйди!», а по окончании припадка совершенно ничего не помнил. Иногда эпилептики с трудом вспоминают некоторые факты, происшедшие с ними во время припадка и особенно в последние его моменты. Тогда состояние этих больных больше всего походит на пробуждение от тяжелого сна. Сначала они никак не могут вспомнить главных обстоятельств припадка, не признают фактов, которые им приписываются, но затем припоминают некоторые подробности, по-видимому, совершенно забытые.

Если подобные случаи указывают нам на присутствие сознания во время припадков эпилепсии, то можно предполагать, что оно действует и при многих других обстоятельствах. Но я не хочу утверждать, что так бывает всегда. Сановник, о котором мы уже говорили, довольно хорошо ориентировался на улице, избегая препятствий, экипажей и прохожих, что несколько доказывает некоторую работу сознания во время его припадка; но в аналогичном случае, ^приводимом Хайлингсом Джэксоном, один больной попал было однажды под омнибус, а в другой раз едва не упал в Темзу.

Как же можем мы объяснить амнезию в таких случаях, где сознание было сохранено? Очевидно, что причиной такого явления мы можем считать только крайнюю слабость состояний сознания. Умственное расстройство, наблюдаемое после припадка, по моему мнению, замечательно хорошо определено Джэксоном, который дал этому состоянию название «эпилептической грезы». Один из его больных, молодой человек девятнадцати лет, от которого никак нельзя было ожидать желания догматизировать подобный вопрос, сам однажды употребил то же самое выражение. После припадка он лег в постель и тотчас же стал разговаривать с воображаемым другом: «Подожди минуту, Вилльям, я иду». Он встал, сошел с лестницы, отворил двери и вышел на улицу в одной рубашке. Холод заставил его прийти в себя; тогда его удержал отец. «А, так это, значит, была греза», – сказал больной и снова лег в постель.

Будем сравнивать умственное состояние эпилептиков с сонной грезой, для того чтобы идти от известного к неизвестному. Чрезвычайно часто бывают такие сновидения, которые мы тотчас же забываем. Проснувшись ночью, мы обыкновенно помним прерванную грезу совершенно ясно, но к утру всякое воспоминание о ней исчезает.

Объяснить это явление очень нетрудно. Состояния сознания, составляющие сонную грезу, необыкновенно слабы. Хотя они и кажутся нам сильными, но это только потому, что в данный момент кроме них нет ни одного более сильного сознательного состояния, которое могло бы одержать верх над ними. Но, как только начинается состояние бодрствования, все в сознании занимает свое место. Внутренние образы слабеют перед внешними восприятиями, внешние восприятия – перед состоянием напряженного внимания, а это последнее – перед идеей, интересующей нас больше всего. Вообще сознание при большей части сновидений отличается минимумом напряженности.

Необходимо объяснить еще одно обстоятельство. Если амнезия обусловливается слабостью первичных состояний сознания, то как могут эти, по нашей гипотезе, слабые состояния требовать известных поступков? По Хайлингсу Джэксону «умственный автоматизм имеет причиной избыток деятельности нервных центров низшего порядка, которые при этом играют роль центров высших, направляющих». Следовательно, здесь мы находим лишь частный случай хорошо известного физиологического закона: эксцито-моторная сила рефлекторных центров увеличивается, когда нарушается связь их с высшими центрами....[1]

По крайней мере, мы не видим противоречия в тем предположении, что нервное состояние, достаточное для совершения известных актов, в то же время не достаточно для пробуждения сознания. Возникновение какого-нибудь движения и возникновение какого-нибудь сознательного состояния – два совершенно различных и независимых факта; условия существования одного из них вовсе не составляют условий другого.

Переходим теперь к случаям временной амнезии разрушительного характера. Во всех приведенных нами примерах память, бывшая до начала болезни, сохраняется вполне: все дело заключается в том, что нечто, появлявшееся в сознании, проходит бесследно для памяти. В последующих же случаях часть памяти теряется. Такие случаи поражают всего сильнее. Возможно, что дальнейшее развитие физиологии и психологии воспользуется ими для выяснения сущности памяти. В настоящее же время, по крайней мере на мой взгляд, они не представляют нам никаких разъяснений.

Случаи этого рода очень разнохарактерны. Иногда память исчезает с самого момента заболевания, причем теряется способность сохранять все последующие обстоятельства, иногда же забываются последние события перед болезнью; всего чаще такие случаи, когда

потеря памяти касается как событий до болезни, так и событий после нее. Иногда память возвращается сама собой неожиданно, иногда же постепенно и при некоторой посторонней помощи; иногда случается абсолютная" потеря памяти, и тогда необходимо совершенное перевоспитание человека. Постараемся дать примеры на все подобные случаи.

«Одна молодая женщина, страстно любившая своего мужа, имела во время родов продолжительный обморок, после которого она совершенно утратила всякое воспоминание о своей супружеской жизни. Всю остальную жизнь до замужества она помнила отлично... Тотчас же после обморока она с ужасом отталкивала от себя мужа и ребенка. Впоследствии она никогда не могла вспомнить свою жизнь замужем и все, что с ней было в это время! Родители и друзья с трудом убедили ее различными доводами и авторитетом своего свидетельства в том, что у ней есть муж и сын. Она поверила этому только потому, что ей легче было считать себя утратившей память о целом годе, чем признать всех своих близких обманщиками. Но в этой вере не принимали никакого участия ни ее сознание, ни ее внутреннее убеждение. Она видела перед собой мужа и ребенка, совершенно не понимая, каким волшебством получила она этого мужа и этого ребенка».

Это пример неизличимой амнезии, охватывающей лишь период, предшествовавший болезни. Что касается психологического смысла этого явления, то здесь причиной амнезии можно считать как разрушение остатков впечатлений, так и невозможность воспроизведения их. В следующем случае, приводимом Лэйком, амнезия распространяется только на время после болезни, а потому может быть следствием невозможности органического усвоения и сохранения состояний сознания. «Механик одного парохода упал на спину, ударившись затылком о какой-то твердый предмет, и на время потерял сознание. Когда сознание к нему возвратилось, он довольно скоро поправился и был по-прежнему совершенно здоров физически; он прекрасно вспоминал все события своей жизни до этого случая, но с самого момента падения все случавшееся с ним было им постоянно тотчас же забываемо, как бы близко его не касалось. Прибыв в госпиталь, он не знал, пришел ли он пешком, приехал ли в экипаже или по железной дороге. Позавтракав, он сейчас же забывал, что только что вышел из-за стола; он не имел ни малейшего представления о часе, дне, неделе. Он пытался, подумав, давать ответы на подобные вопросы, но не мог. Выговор слов отличался медленностью, но был ясен; речь осмысленна; читал этот больной правильно». Благодаря хорошему лечению болезнь прекратилась.

Обыкновенно при временной амнезии, происходящей от сотрясения мозга, наблюдается ретроактивное влияние на память, т. е. больной, приходя в сознание, теряет память не только о случившемся с ним и о последующем периоде времени, но и о более или менее продолжительном периоде, предшествующем событию. В этом роде можно привести большое число примеров; но я возьму только один, принадлежащий Карпентеру. «Один господин ехал в кабриолете с женой и ребенком. Лошадь испугалась и понесла. После напрасных усилий, употребленных на то, чтобы удержать лошадь, этот человек был сброшен с экипажа на землю, причем сильно ударился головой. Когда сознание возвратилось к нему, он забыл все факты, бывшие непосредственно перед этим случаем. Последнее, о чем у него еще сохранялось воспоминание, – была встреча на дороге с приятелем в расстоянии почти 2 миль от того места, где случилось несчастье. Но и до сих пор он совершенно не может вспомнить ни о своих усилиях остановить лошадь, ни об испуге жены и ребенка».

Но бывают случаи амнезии еще более тяжелого характера; иногда необходимо было прибегнуть к полному перевоспитанию больных...

Первый случай, сообщенный доктором Мортимером Грэнвилем, наблюдался у двадцатишестилетней истеричной женщины, у которой от непосильной работы сделался сильный судорожный приступ, сопровождавшийся полной потерей сознания. «Когда сознание начало возвращаться, последние здравые идеи, бывшие до начала болезни, очень странно смешивались с получаемыми новыми впечатлениями, подобно тому как то наблюдается в случаях медленно проходящей просоночной грезы. Сидя на кровати у окна, больная видела прохожих и называла все двигавшиеся фигуры «ходячими деревьями», когда у нее спрашивали, где она могла видеть ходячие деревья, то она всегда говорила: «в другом Евангелии». Словом, ее умственное состояние было таково, что она не умела отличать воображаемого от действительного... Эта женщина, всегда занимавшаяся уроками, теперь вовсе не понимала смысла самых простых вещей, необходимых для письма. Когда ей, как ребенку, давали перо или карандаш, она не удерживала их рефлекторно. У ней не возникало никакой ассоциации идей ни при виде этих предметов, ни при прикосновении к ним. Даже совершенное разрушение мозговой ткани не было бы в состоянии так резко уничтожить результаты воспитания и привычки. Состояние это длилось в продолжении нескольких недель». Постепенно все забытое вспомнилось, хотя и очень медленно; тем не менее здесь не было надобности в таком полном перевоспитании, как в нижеследующем случае..

Это второе наблюдение, сделанное проф. Шарпеем, может служить одним из наиболее любопытных примеров перевоспитания, когда-либо приводимых. Из всего сообщаемого автором я возьму только психологические подробности.

24-летняя женщина, слабого телосложения, в продолжение почти шести недель чувствовала непреодолимое стремление ко сну. С каждым днем состояние это усиливалось. Около 10 июня ее уже не могли разбудить. В таком положении она находилась около двух месяцев. Когда к губам ее подносили питье или пищу, она проглатывала; насытившись, она стискивала зубы и отворачивалась. Казалось, у ней были вкусовые впечатления, так как упорно не принимала некоторых блюд. В течение этого времени она просыпалась всего несколько раз, но ненадолго. Она не отвечала на вопросы и не могла никого узнать; «только один раз узнала она свою старую знакомую, которую не видала около года. Она долго смотрела на нее, вспоминая, по-видимому, ее имя. Затем, когда это ей удалось, она произнесла его несколько раз, сжимая руку знакомой; наконец она заснула опять». В конце августа больная постепенно возвратилась к состоянию бодрствования.

Тогда уже началось ее перевоспитание. «Придя в себя, больная утратила память почти обо всем, что знала прежде. Все было для нее ново, она не узнавала даже самых близких родных. Веселостью, подвижностью, невнимательностью и способностью приходить в восхищение от всего виденного и слышанного она походила на ребенка.

Вскоре больная приобрела способность сосредоточивать внимание. У нее явилась замечательно хорошая память на все, что ей приходилось видеть и слышать после пробуждения от спячки, зато у ней не сохранилось никакого воспоминания о том периоде, который был ею прожит до болезни. Часть того, что ей было известно раньше, она выучила снова; иногда это ей доставалось замечательно легко, иногда же довольно трудно. Любопытно то, что, хотя больная, возвращая потерянное ею, не столько заучивала сызнова, сколько припоминала старое с помощью родных, тем не менее она, по-видимому, и теперь не имеет никакого понятия о том, что все это она знала и прежде.

«До сих пор она еще никого не узнала, даже самых близких родственников, то есть не может вспомнить, чтобы ей когда-то приходилось их видеть. Она правильно называет их по именам или даже дает сама имена им, нисколько не сознавая идеи о родстве с ними, а только видя в них своих новых знакомых. После болезни она видела не больше 12 лиц, и кроме них у ней нет никаких знакомых...».

«Скоро ей удалось выучиться чтению, но пришлось начать с азбуки, так как она совершенно забыла все буквы. Запомнив буквы, она стала складывать слоги, слова и теперь читает не дурно. В этом ей сильно помогало то, что она пела хорошо известные ей прежде песни, текст которых держали перед ней, когда она пела».

«Когда ее начали учить письму, то пришлось начинать с самых первоначальных упражнений, но успехи, которые она при этом показывала, были бы невозможно быстры для человека, никогда не имевшего ни малейшего представления о письме».

«Вскоре по окончании спячки она была уже в состоянии петь многие песни из числа тех, которые пелись ею до болезни, и играть на фортепьяно без всякой или при очень малой помощи».

«Без труда удалось ее выучить некоторым карточным играм; она может вязать и знает много различных рукоделий».

«Но, повторяю, замечательно то, что у нее не осталось никакого воспоминания о всем, что ей было известно прежде, хотя ясно, что ее перевоспитанию во многом помогали ее прежние знания, которыми она пользовалась вполне бессознательно. Если у нее спрашивали, как научилась она разбирать ноты, она говорила, что не знает этого, и удивлялась, что этого не могут делать те лица, которые интересовались этим вопросом».

Судя по сообщению Шарпея, на перевоспитание больной надо было около трех месяцев. Но нельзя думать, что это единственный в своем роде случай.

Один хорошо образованный мужчина тридцати лет после тяжелой болезни утратил совершенно память, не мог вспомнить названия даже самых простых вещей. Когда он поправился, ему пришлось, как ребенку, учиться всему сызнова; сначала он выучил названия предметов, потом научился читать и, наконец, начал изучать латинский язык. Он делал необыкновенно быстрые успехи. Один раз во время урока, который давал ему его брат, он вдруг поднес руку ко лбу и сказал: «Я чувствую какое-то странное ощущение в голове; теперь мне действительно кажется, что все это мне было известно и прежде». С этой минуты началось восстановление всех его способностей.

Чтобы закончить ряд предложенных фактов, приведу еще пример временной амнезии, являющейся как бы переходом к амнезиям перемежающимся.

Здоровая молодая женщина нечаянно упала в реку и едва не утонула. Она была в бессознательном состоянии в продолжение 6 часов, потом сознание к ней возвратилось. По прошествии десяти дней у нее явилось какое-то отупение, длившееся четыре часа. Когда она после того открыла глаза, она никого не могла узнать; у ней исчезли и слух, и речь, и вкус, и обоняние. Зато необыкновенно изощрились оставшиеся зрение и осязание. Не понимая ничего, не имея возможности двигаться по своей воле, она производила впечатление животного, лишенного мозговых полушарий. Аппетит у нее был хорош, но она ела только то, что ей давали, не различая вкуса и глотая пищу совершенно автоматически. Автоматизм стал единственной формой деятельности этой женщины; целые дни проводила она в том, что все попадавшееся под руку она расщипывала на нитки и резала на мелкие кусочки; затем эти кусочки она складывала в грубые узоры. Через несколько времени ей дали все, что нужно для починки; после нескольких подготовительных уроков она принялась за иглу и шила с утра до вечера безостановочно, не переставая работать в праздничные дни, да и вообще не понимая никакого различия между воскресеньями и буднями. О прошлом дне у нее не сохранялось никаких воспоминаний, и каждое утро она снова бралась за свою работу. Но мало-помалу у ней, как у ребенка, начали возникать некоторые идеи и приобретаться некоторый опыт. Тогда ей дали более трудную работу – вышивать по канве. По-видимому, она с особенным удовольствием разглядывала образцы узоров с их рисунками и гармонией цветов; но и здесь каждое утро она бралась за новую вышивку, если только не лежала на виду вчерашняя.

Из всех идей, приобретенных прежним опытом, у ней, казалось, раньше всего оживились те, которые относились к двум обстоятельствам, произведшим на нее наиболее сильное впечатление, а именно: падение в реку и любовь к одному молодому человеку. Если больной показывали картину, изображавшую реку или бушующее море, то у ней являлось волнение, затем приступ спазматической оцепенелости с бесчувственностью. Вода, в особенности приведенная в движение, производила на нее такое сильное впечатление, что у больной делалась дрожь, даже когда при ней переливали воду из одного сосуда в другой. Кроме того, умывая себе руки, она только тихо погружала их в воду.

С самого первого периода болезни больной, по-видимому, доставляли большое удовольствие посещения любимого ею человека, и это наблюдалось даже тогда, когда она совершенно бесчувственно относилась ко всему окружающему. Этот молодой человек приходил каждый вечер, и по некоторым признакам можно было заметить, что больная, никогда не помнившая ничего происходившего кругом ее, в известное время с волнением ожидала, что вот-вот дверь откроется... Если же «он» не являлся, больная весь вечер была в дурном расположении духа.

«Очень замечателен способ, посредством которого к ней возвратилась память. Здоровье и физические силы больной, по-видимому, восстановились вполне, ее словарь заметно, увеличился, умственные способности понемногу возвращались, когда она вдруг узнала, что любимый ею человек ухаживает за другой. Эта мысль пробудила в ней ревность, дошедшую до того, что однажды больная впала в бесчувственное состояние, которое своей силой и продолжительностью очень походило на припадок, бывший до болезни. На самом же деле это послужило к совершенному выздоровлению. По окончании припадка забвение покинуло ее, и она точно проснувшись после двенадцатимесячного сна, сразу узнала все окружавшее: своих деда и бабку, старых друзей и старый родной дом. К больной вернулись все умственные способности и все прежние сведения, но зато у ней не осталось никаких воспоминаний от того периода времени, который прошел от первого припадка до самого возвращения сознания. Она говорила, но не слышала, так как глухота еще оставалась; но она по-прежнему могла читать и писать, а потому легко объяснялась со своими близкими. С этого времени она показывала блестящие успехи, хотя глухота не покидала еще ее. По движению губ своей матери (и только ее одной ) она догадывалась обо всем, что та ей говорила, и вскоре мать. дочь свободно объяснялись между собой. Больная ничего не знала о перемене, случившейся с ее возлюбленным во время ее «второго сознания». Тяжелое объяснение было неизбежно; она перенесла его необыкновенно твердо. Затем ее силы, физические и умственные, вполне восстановились».

Впоследствии, окончив обзор всех этих фактов, мы увидим, какие выводы относительно механизма памяти можно получить, если основываться на ее патологии. Теперь мы скажем лишь несколько замечаний, следующих из предложенных нами фактов.

Сперва необходимо заметить, что все приведенные факты являются, с точки зрения психологии, двумя различными типами болезненного состояния, хотя врачи обыкновенно называют их 'общим именем полных амнезий.

Первый тип отличается тем, что здесь амнезия распространяется лишь на наименее автоматические и наименее организованные формы памяти. В случаях, относящихся к этому патологическому типу, не утрачиваются ни привычки, ни способности к тому или другому ремеслу, например, к шитью, вышиванию и т. п., ни способность к чтению, письму и речи на родном или иностранных языках: таким образом память сохраняется в своей организованной или полуорганизованной форме. Болезненное расстройство поражает высшие, наименее постоянные проявления памяти, имеющие чисто «субъективный» характер, которые, сопутствуемые сознанием и локализацией во времени, представляют собой то, что в предыдущей главе мы определили именем психической памяти в собственном смысле этого слова. Кроме того, мы видим, что здесь амнезия распространяется на самые свежие факты и что она обыкновенно касается большего или меньшего периода прошлого. На первый взгляд факт этот кажется нам странным, так как мы привыкли к мысли, что наибольшей свежестью и силой обладают наши последние воспоминания. В действительности же являющийся здесь результат – вполне логичен, так как устойчивость воспоминания находится в прямо пропорциональной зависимости от степени его организации. Теперь я не стану останавливаться на этом пункте, так как после он подвергнется более точному разбору.

Примером второго, более редкого типа амнезии могут служить наблюдения Шарпеля и Винслова. В случаях этого второго типа разрушение бывает полное: все формы памяти – организованная, полуорганизованная и сознательная – исчезают; перед нами амнезия совершенная. Мы знаем уже, что авторы, определявшие это состояние, сравнивают такого больного с ребенком, а сознание его с tаЬu1а гаzа. Конечно, словам этим нельзя придавать их буквального значения. Из всех примеров перевоспитания, какие мы видели, можно заключить, что если уничтожается весь приобретенный опыт, то в мозгу все-таки сохраняются некоторые скрытые свойства. Замечательно быстрые успехи, особенно в последнем периоде болезни, мы можем понять лишь в том случае, если допустим подобное предположение. Факты заставляют нас думать, что восстановление умственной деятельности, представляющееся нам делом искусства, в действительности есть еще более дело природы. Память снова начинает действовать, потому что на место атрофированных нервных элементов постепенно являются новые, имеющие те же первичные и приобретенные свойства, какие имели и их предшественники.

II. ПЕРИОДИЧЕСКИЕ ИЛИ ПЕРЕМЕЖАЮЩИЕСЯ

ПОТЕРИ ПАМЯТИ. ПРИМЕРЫ

Изучение периодических амнезий скорее может способствовать выяснению природы нашего «я» и существования сознательной личности, чем разъяснению механизма памяти с какой-нибудь новой его стороны. Это изучение могло бы составить интересную главу труда, никогда еще не появлявшегося в полном виде, которому можно бы было дать такое название: «О болезнях и заблуждениях личности». Нам будет очень трудно при этом удерживаться от того, чтобы не затрагивать ежеминутно вопроса о «личности», но все же я постараюсь остаться в пределах лишь безусловно необходимого для ясности изложения.

Я приведу только немногие факты, довольно известные. Изучение случаев так называемого «двойного сознания» очень распространено. Подробное и поучительное наблюдение д-ра Азама прекрасно определит читателям, что разумеем мы под именем периодической амнезии. Итак, я сделаю беглый обзор главнейших фактов, начиная с тех, в которых периодическая амнезия наиболее резко выражена, и кончая теми, в которых это болезненное состояние является весьма слабым.

I. Наиболее чистый, ясный и полный случай периодической амнезии, часто приводимый авторами, описан Мэкнишем в его «Философии сна». «Одна молодая американка, проснувшись от долгого сна, забыла все, что знала и чему училась. Память ее стала 1аЬи1а газа. Ее надо было учить всему сызнова. Она должна была вновь усвоить привычку читать (вначале по складам), писать, считать, узнавать предметы и окружающих ее лиц. По прошествии нескольких месяцев она вторично впала в глубокий сон и по пробуждении стала такою, какою была до первого сна: у ней были все ее прежние сведения и воспоминания о своей юности, но она вовсе не помнила того, что с ней случилось в промежутке между двумя приступами сна. В продолжение более чем 4-х лет у ней периодически были оба эти состояния, возникавшие всегда после глубокого и долгого сна... Она не сознавала двойственности своей личности, подобно тому как два отдельных лица не сознают относительных свойств друг друга. В своем старом, здоровом состоянии она сохраняла все прежние сведения. В состоянии же новом она обладала теми сведениями, какие приобрела во время болезни. В старом состоянии она имела прекрасный почерк; в новом – писала плохо, так как не успела еще достаточно ознакомиться с письмом. Когда ее хотели с кем-нибудь познакомить, то представляли ей это лицо в оба периода, так как иначе не было бы полного знакомства. Так же делалось и относительно всего остального».

Оставим пока вопрос, относящийся исключительно к подобному чередованию двух личностей в одной, и скажем только,- что в приведенном случае получились две полные и друг от друга независимые памяти. Здесь мы наблюдаем, что не только память личных фактов, память совершенно сознательная, делится на две части, никогда не смешивающиеся и вполне независимые друг от друга, но то же случилось и с памятью полуорганическою,- полусознательною, благодаря которой мы можем говорить, читать и писать. Из описания этого случая нельзя видеть, существовало ли это разделение памяти и относительно чисто органических форм ее – привычек: например, учили ли вновь эту больную пользоваться руками для своих, постоянных нужд (есть, одеваться и т. п.). Впрочем, если предположить, что эта группа приобретенных движений сохранилась, все-таки раздвоение состояний сознания на вполне самостоятельные группы выразилось в данном случае настолько резко, что может убедить в том самого скептического наблюдателя.

II. Вторая, не столь полная, но гораздо чаще встречающая форма периодической амнезии прекрасно выяснена тем же д-ром Азамом.в известном случае Фелиды X..., подобное же явление наблюдал у одной из своих больных д-р Дюфэ. Эти случаи настолько известны и, кроме того, относительно их так легко обратиться к источникам, что я довольствуюсь самым кратким изложением их.

Одна истеричная женщина с 1895 г. подверглась странной болезни, заключавшейся в том, что больная жила двойною жизнью и попеременно была то в одном, то в другом состоянии, которым д-р Азам дает название «первого» и «второго». Эта женщина в своем нормальном, «первом» состоянии была серьезной, важной, сдержанной и трудолюбивой. Но вот она впадает в глубокий сон, теряет сознание и, придя в себя, является уже во «втором» состоянии. Характер ее меняется совершенно: она становится веселой, шумливой, изобретательной и кокетливой. «Она отлично помнит обо всем, что было во время таких же предшествовавших состояний и во время ее нормальной жизни». Спустя несколько времени, более или менее продолжительного, у ней снова делается оцепенение, после которого она является в своем «первом» состоянии. Теперь она уже забыла обо всем, случавшемся в ее «втором» состоянии, и помнит только нормальные периоды. Заметим еще, что чем старше становилась больная, тем менее продолжительны и часты делались периоды нормального состояния и что переход из одного состояния в другое, сначала длившийся около десяти минут, стал совершаться с неуловимой быстротой.

Это главнейшие черты данного наблюдения. Так как мы исследовали их подробно, то можем резюмировать их в нескольких словах. Больная периодически бывает в двух различных состояниях: в одном из них она обладает полной памятью, в другом частичной, касающейся всех предшествовавших периодов лишь этого состояния.

Аналогичный этому случай больной де Блуа описывается д-ром Дюфэ. Во время периода, подобного «второму состоянию» Фелиды, больная помнит мельчайшие факты, происходившие в нормальном состоянии, так же как и те, которые относились к состоянию сомнамбулизма. Здесь совершалась такая же перемена характера: в болезненном периоде, когда больная обладала полной памятью, она называла свое нормальное состояние «глупым».

Здесь надо обратить внимание на то, что при этой форме периодической амнезии одна часть памяти всегда сохранялась у больных и в том и другом состояниях. «В обоих состояниях, говорит д-р Азам, больная умеет читать, писать, считать, кроить и шить». Значит, в этих случаях мы не видим того совершенного раздвоения памяти, как в случае, приводимом Мэкнишем. Полусознательные формы памяти действовали неизменно в обоих состояниях умственной жизни больных.

III. Чтобы закончить наш обзор различных случаев периодической амнезии, возьмем такие примеры, где это состояние является в очень слабой степени. Случаи эти можно наблюдать при сомнамбулизме, естественном и искусственном. Вообще когда проходит приступ сомнамбулизма, больные забывают все, что они говорили и делали, но при каждом новом приступе у них является воспоминание о предшествовавших приступах. Исключения из этого закона встречаются очень редко. Авторы много раз приводили рассказанную Макарио историю одной девушки, изнасилованной во время припадка сомнамбулизма. Придя в себя, она совершенно не помнила причиненного ей насилия, но в следующий приступ она рассказала об этом матери. Гамильтон приводит случай с одним бедным подмастерьем, который всякий раз как засыпал, представлял себя богатым отцом семейства, сенатором; каждую ночь он возвращался к этой идее, рассказывал ее внятным голосом и отказывался признать свое настоящее звание подмастерья, когда ему об этом говорили. Нет никакой цели привести здесь еще массу известных примеров подобного рода, из которых может быть сделан только один вывод_а именно – во время приступов сомнамбулизма наряду с нормальной памятью появляется еще другая, частная, временная память, обладающая иногда очень странным содержанием.

Резюмируя главные черты, свойственные периодическим амнезиям, мы, пользуясь приведенными выше наблюдениями, прежде всего можем указать на образование двух памятей.

При полной периодической амнезии (как, например, в случае Мэкниша) обе памяти исключают одна другую: с появлением одной исчезает другая. Можно сказать, что каждая из них требует для себя полного материала. Организованная память, посредством которой человек имеет возможность говорить, читать и писать, при этом вовсе не составляет основания, общего обоим состояниям. В каждом состоянии развивается своя особенная память на слова, письменные знаки и на те движения, которые нами употребляются при изображении этих знаков.

В случаях же неполной периодической амнезии (примерами ее могут служить случаи Азама, Дюфэ, сомнамбулизм) происходит чередование памяти нормальной с частной. Первая распространяется на всю совокупность состояний сознания; вторая же – только на ограниченную группу состояний, которые, выделяясь из числа остальных с помощью естественной сортировки, составляют в умственной жизни индивидуума отрывочные группы, время от времени соединяющиеся между собой. Но здесь обе памяти имеют общую основу, заключающуюся в наиболее постоянных и в то же время наименее сознательных формах памяти, одинаково действующих в той и другой группах.

По причине подобного рода раздвоения памяти индивидуум является перед самим собой или по крайней мере пред посторонними лицами существом, живущим двойною жизнью.

Ясно, что это образование двух памятей, вполне или отчасти исключающих одна другую, не есть явление первичное; это – симптом болезненного состояния, выражение психического расстройства, которое надо еще выяснить. Здесь мы, к великому сожалению, должны, хотя мимоходом, заняться рассмотрением обширного вопроса, а именно вопроса об условиях личности.

Прежде всего мы должны отбросить идею о каком-то «я», понимаемом как сущность, отличная от состояний сознания.

«Я» такое, каким оно кажется самому себе, состоит из суммы состояний сознания. Между ними всегда бывает одно главное состояние, около которого собираются состояния вторичные, стремящиеся вытеснить его; в свою очередь эти состояния возникают посредством других, едва лишь сознаваемых. После более или менее долгой борьбы состояние, имеющее главное значение, уступает свое место другому, вокруг которого совершается такая же группировка. Можно сравнить без всякой метафоры механизм сознания с механизмом видения предметов. Когда мы смотрим на какой-нибудь предмет, то получаем ясное и точное зрительное восприятие только от одного пункта, вокруг которого распространяется поле зрения; ясность и отчетливость изображения на последнем ослабевают при удалении от центра и приближении к окружности. Наше «я» для каждого данного момента времени, наше «настоящее», постоянно возобновляющееся, главным образом поддерживается памятью, так сказать, питается ею, другими словами, с нашим настоящим состоянием все время соединяются другие, удаленные во времени и локализованные в прошедшем, которые и придают нашей личности тот вид, в каком она является в данный момент. Следовательно, наше «я» может быть рассматриваемо с двух сторон: или в форме настоящей, текущей – тогда оно заключает в себе совокупность наличных состояний сознания; или же в непрерывной связи с его прошедшим – и тогда «я» составляется с помощью выше описанного нами механизма памяти.

По-видимому, тождественность проявлений одного и того же «я» не обусловливается только одной памятью. Но согласиться с этим – значит видеть лишь одну часть дела, доходя до крайности в желании оказать протест учению о «сущностях». Основой этого «я», этой изменчивой совокупности состояний, которая беспрерывно образуется, исчезает и снова слагается, является нечто более постоянное, вечно остающееся в нас: этой основой служит то смутное сознание, которое заключает в себе результат всех жизненных отправлений нашего организма, воспринимает ощущения от органов собственного тела и обыкновенно носит название общего чувства. Оно настолько неясно, что его невозможно определить точнее. Это – способ нашего индивидуального бытия, который, повторяясь беспрерывно, так же мало заметен для нас, как какая-нибудь привычка. Тем не менее, хотя мы и не можем уловить этого чувствования и его медленных изменений, являющихся нашим нормальным состоянием, все-таки оно сохраняет способность внезапно или быстро изменяться, вслед за чем совершается перемена во всей личности субъекта. Все психиатры утверждают, что в самом зарождении душевных болезней вовсе не замечается расстройств познавательной сферы, а происходят лишь изменения в характере субъекта, которые составляют психическое выражение изменений общего чувства. Так бывает и при каком-нибудь органическом страдании, о котором мы часто и не догадываемся, но которое оказывает свое действие на общее чувство, изменяя постоянное, присущее индивидууму чувствование бытия в состояние (без причины, говорит больной) печали, томления, тоски, а иногда – в состояние радости, довольства, избытка сил и совершенного счастья: в подобных случаях все эти чувствования представляют ложное выражение тяжкого расстройства организма; наиболее резкий пример мы наблюдаем в так называемом чувстве благосостояния умирающих. Все изменения общего чувства возникают от какой-нибудь физиологической причины, отзвуком которой они и являются в сознании... В действительности это ощущение бытия, чувствование жизни, которое, восстановляясь беспрерывно, остается всегда неясным для нашего сознания, именно и является главной основой личности. Оно составляет основу потому, что, всегда присутствуя и действуя без отдыха и покоя, оно не нуждается ни в сне, ни во временном замирании и существует до тех пор, пока существует жизнь, одним из проявлений которой оно служит.

Допустим теперь невозможное, а именно: что наше тело по волшебному мановению разом изменило свой состав, что прежние наши органы – скелет, сосуды, внутренности, мышцы и кожа – переменились на новые, исключая одну нервную систему, которая сохранила все свое прошедшее, запечатленное в ней. Без сомнения, приток необычных жизненных ощущений в этом случае повлек бы за собой сильное расстройство. Между прежним общим чувством, глубоко сохраняющимся в нервной системе, и новым, имеющим силу необычного, глубокого потрясения, начался бы полный разлад. Гипотеза эта отчасти подтверждается болезненными случаями. Неясные органические расстройства, как, например, полная анестезия тела, иногда производят такое изменение в общем чувстве, что субъекту его члены представляются обратившимися в камень, масло, воск или дерево; иногда ему кажется, что пол, на котором он стоит, изменяется; иногда же считает себя мертвым. Но кроме этих патологических случаев обратим еще внимание на то, что делается с человеком в период полового развития: «Как только начинается деятельность известных частей тела, до сих пор сохранявших полный покой, и как только происходит в организме совершенный переворот, имеющий место в этот период жизни, – является в непродолжительный промежуток времени большой наплыв в сознание небывалых до того ощущений, склонностей, смутных идей и новых стремлений. Постепенно эти новые элементы сознания входят в состав прежних идей, так что становятся частью «я» субъекта. «Я» поэтому совершенно изменяется; оно обновляется, и самочувствие субъекта от этого подвергается коренному изменению. Пока усвоение новых чувствований не сделается полным, в сознании не могут появляться новые элементы, и разделение элементов первоначального «я» не может происходить без сильных движений в нашем сознании и бурных потрясений». Можно утверждать, что каждый раз, ко

Поиск по сайту: