ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Прошли май и июнь, шел июль, диссертация моя была готова, и статьи тоже были закончены, я собралась на днях послать их в редакцию и ждать, я знала точно, первой разрушающей силовой волны, как от ядерного взрыва. А пока мы с Марком планировали поехать отдохнуть на пару недель, куда‑нибудь к морю. Все более или менее вошло в русло, не до конца, конечно, но потихоньку входило, и однажды мне неожиданно позвонил домой Джефри и застал врасплох.

Был уже почти вечер, Марк подошел к телефону и лишь пожал плечами, передавая мне трубку, и я взяла, вслушалась в голос и не различила сразу, а когда узнала, почувствовала сердцебиение и выдержала паузу, чтобы успеть спрятать подступившее волнение.

Оказалось, что звонил Джефри по делу, если это могло называться делом. У Зильбера случился инфаркт, уже несколько дней назад, и сначала было очень плохо, и он, Джефри, не хотел меня беспокоить, но сейчас стало получше, сейчас дед уже может говорить и даже ходить немного, и он сам сказал позвонить мне и попросил меня приехать.

Я не удивилась просьбе, во мне все сжалось, когда я услышала про инфаркт, и почему‑то я даже ощутила нечто похожее на вину, хотя умом понимала, что никакой вины у меня перед ним нет, да и быть не может. Я спросила, когда мне лучше подъехать, что, если я приду завтра с утра и проведу в больнице полдня. На что Джефри ответил: конечно.

Марк, узнав, что у Зильбера инфаркт, казалось, сам расстроился, что было трогательно, я видела, что последнее время он старается быть отзывчивым и чутким, и у него это, надо сказать, очень даже получалось. Он сказал, что, конечно, я должна поехать и пробыть там, сколько потребуется, и что он завтра с утра сам отвезет меня в больницу.

Когда я вошла в палату, Зильбер спал, и я тихо присела на стул у кровати. Он был весь в каких‑то подсоединенных капельницах и прочих кислородных устройствах, и уже от этого выглядел постаревшим, вернее, просто старым и жалким, в смысле – его хотелось жалеть. Нос его, всегда большой, сейчас заострился на похудевшем лице, и нераспознаваемость глаз, закрытых веками, меняло все лицо и делало его неузнаваемо упрощенным.

Он проснулся через полчаса и, открыв глаза, посмотрел на меня, и глаза его, как два знакомых щенка, тут же попытались сорваться с привязи и прыгнуть ко мне и потереться о щеку, но не смогли.

– А, Марина, – сказал Зильбер, и в голосе его не было ни удивления, ни радости, так, констатация, – спасибо, что пришли. Вам Джефри позвонил? – Я кивнула.

– Вы как, профессор? – спросила я.

– Да, кажется, выкарабкиваюсь. Они говорят, – он кивнул в сторону коридора, – что все будет нормально. – Он как‑то очень по‑стариковски вздохнул. – Что ж, будем надеяться.

Голос его тоже изменился, стал тише, менее выпуклым, с меньшими интонационными модуляциями, хотя акцент заметно усилился, и иногда мне приходилось напрягать слух, чтобы понять его. Казалось, ему было тяжело правильно произносить так и не привившиеся за столько лет звуки, видимо, эта работа стала сейчас слишком утомительной, а может быть, ему было безразлично, какое он производит впечатление. Он почти поймал мои мысли, но только почти.

– Странно вам, Марина, меня видеть таким, – сказал он и. как бы поясняя, каким «таким», с высоты подушки провел взглядом по своему длинному телу, укрытому простыней. – Но ничего, тоже жизнь, каждый человек может оказаться...

Он не договорил, казалось, он уговаривал не меня, а самого себя, и я, не зная, что ответить, накрыла своей ладонью, хотя и частично, его большую, с выступающими жилами руку, подсвеченную синеватыми линиями подкожных вен.

– Все будет хорошо, профессор, – сказала я коротко и повторила, потому что он молчал: – Все будет в порядке.

– Вы знаете, Марина, – произнес Зильбер после паузы, – казалось, он просто думает вслух, – это странно, я вспоминаю сейчас: в молодости любая перемена в организме, любая его дисфункция... даже не дисфункция, а просто возрастное изменение вызывало панику, стресс, шоковое состояние, – он замолчал, обдумывая следующее предложение или просто переводя дух. – А с возрастом свыкаешься. С возрастом перестаешь обращать внимание на изменения, воспринимаешь их как должное, более того, становишься к ним психологически невосприимчивым. А потом то же самое происходит с болезнями: сначала пугаешься, а потом – даже не то что привыкаешь, а принимаешь саму идею естественности болезни. Так, наверное, и со смертью.

Он замолчал. Я приготовилась выслушать все, я за этим сюда и пришла, чтобы слушать, если ему это помогает. Зильбер продолжал молчать, и я заметила улыбку на его неулыбчивых губах, она разрасталась, и он не мог уже сдержать ее.

– Что, профессор? – спросила я, но он только замотал отрицательно головой. И все‑таки ему нетерпелось что‑то мне рассказать, я видела это, и стала настаивать.

– Хорошо, – наконец согласился он, – хотя я и не уверен, что эта история подходит для вас, но вы ведь, Марина, уже большая девочка.

«Вот кокет», – подумала я, но вслух согласилась, что да, вполне большая и взрослая, и он мне все может рассказывать.

– Собственно, и рассказывать нечего, я просто вспомнил, что, когда мне было лет двадцать пять или двадцать шесть или семь, сейчас уже не помню, но что‑то типа того, у меня увеличился регенерационный период между эрекциями. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю, – согласилась я, хотя мне действительно стало почему‑то неловко. – Он едва заметно кивнул.

– Я знал, конечно, так как, помимо прочего, тогда изучал медицину, что с возрастом так происходит и что это нормальный и естественный процесс. Но у меня переход произошел внезапно и резко, практически в один день, и промежуток увеличился тоже резко.

Он замолчал, и я видела, что он вспоминает конкретные цифры, и удивилась, неужели они так важны?

– Да, – вернулся его голос, – резко увеличился, что‑то с пятнадцати минут до часа.

Я опять почувствовала себя неловко, возможно, из‑за этих конкретных цифр.

– И знаете, Марина, это явилось для меня шоком, и мне пришлось выходить из почти дипрессивного состояния месяца два, а то и больше, сейчас уже не помню. Интересно то, – Зильбер все еще продолжал улыбаться, видимо, волнения пятидесятипятилетней давности действительно забавляли его, – что когда промежуток перешел с одного часа на три, а потом на шесть часов, а потом и на сутки, этих переходов я даже не заметил. А если и заметил, то не придал значения, потому что я уже начал свыкаться с неизбежностью изменений, а потом и свыкся вовсе, – он покачал головой. – Странно, да, как иногда психика заодно с телом, в одном, общем с ним заговоре.

Он замолчал и продолжал молчать, долго, я тоже не знала, что говорить, моя рука так и лежала на его. В какой‑то момент мне показалось, что он снова заснул, и я попыталась убрать руку, но только чуть двинулась, он открыл глаза.

– Я не сплю, – сказал он, и я замерла ладонью на прежнем месте. – Знаете, Марина, я вот о чем думаю. – Он повернул голову и посмотрел на меня, я едва, совсем чуть‑чуть улыбнулась. – Я думаю о том, почему страшно умирать, – он говорил медленно, как бы пытаясь найти ответ – прежде всего для себя. – Я ведь, знаете, чуть не умер в этот раз. Собственно, Джефри пришел совершенно случайно и вовремя вызвал «скорую», а так бы... – Я хотела возразить, но он чуть двинул рукой, предупреждая мои слова. – Бог с ним, я не к тому, я не про себя, я про то, почему страшно умирать. Это все ерунда, что страшит неизвестность, неизведанность того, что ожидает тебя после жизни. Ну, если неизвестно, то это даже весело, это как приключение, и совсем не страшно.

– А почему? – спросила я, потому что мне пора было что‑то сказать, я слишком долго молчала.

– Умирать страшно, Марина, – теперь он как бы отвечал на мой вопрос, – по простой человеческой причине: потому что страшно больше никогда не увидеть любимых людей. Никогда не увидеть любимых людей, – повторил он, делая ударение на каждом слове, чтобы я еще больше проникла в их нехитрый смысл.

«Впрочем, – подумала я, – здесь хитрость не в понимании простой мысли, а в проникновении в нее, в ее внутреннем принятии».

– Знаете, Марина, лежал я там, в своем доме, на полу, я был вполне в сознании, но не мог подняться, даже пошевелиться не мог. Я понимал, что у меня что‑то с сердцем, и догадывался, что инфаркт, хотя, конечно, не знал точно. Знаете, я прожил длинную и в общем‑то удачную жизнь, по большому счету мне нечего больше желать, и я не боялся умереть. Но потом я подумал, что вот не увижу никогда ни детей, ни Джефри, он ведь мой единственный внук, вы знаете, Марина, ни вас.

Я чуть не привстала от неожиданности: Джефри – внук Зильбера, я этого не знала, Джефри никогда даже не намекал. Вот почему он его зовет дед, потому что он и есть его дед. «Ну и Бог с ним, – подумала я, – какое мне дело? Непонятно, почему он и меня в этот список включил».

– Да, Марина, как ни странно, я думал о вас, я даже сам удивился почему. Мы ведь с вами не виделись уже больше года, но как‑то вы проникли в меня, в мою душу. Поэтому я попросил Джефри вам позвонить, чтобы вы пришли.

Это было как признание в любви, мне так еще никто не признавался, так бескорыстно, что ли, не прося от меня ничего взамен, даже любви обратной. Я почувствовала, как перехватило дыхание и сжало горло, но я выдержала спазм, и слезы отошли, так и не подступив к моим глазам.

– Так вот, – продолжал Зильбер, – я думал о вас, Марина, и обо всех других, кого люблю, и думал, что если вот сейчас умру, то никогда никого из вас больше не увижу, никогда не смогу поговорить, и дотронуться, и посмотреть в глаза, и услышать голос. И знаете, Марина, мне вдруг стало страшно, чертовски страшно, именно из‑за этого «никогда». И тогда я понял, что это и есть то, чем она, смерть, берет нас – любовью к любимым.

И дыхание, и комок в горле сделали вторую попытку, но я снова отогнала их, хотя теперь и с большим трудом.

– Именно поэтому я и хотел увидеть вас, чтобы, если что‑нибудь все же произойдет, получить последнее удовольствие, просто оттого, что вижу вас, оттого, что вы рядом. Чтобы не было так страшно потом.

Я покачала головой и закусила губу, я наверняка не хотела слез, но они, сволочи, подкатывали.

– Все будет хорошо, профессор, – повторила я. Слова помогли мне, и я снова сдержалась. – Вы ведь сами сказали, и врачи...

– Да, да, – согласился он. – Знаете что, позовите сестру, я хочу встать, пройтись немного, мне это даже полезно.

Я позвала сестру, она вошла, веселая, профессионально веселая, и так ловко помогла ему встать и подставила под него свое натренированное не по‑женски тело, что я сразу поняла, что ее профессионализм заключается не только в демонстративно хорошем настроении. Мы втроем вышли из палаты и сделали круг по коридору.

– Можно мы здесь немного посидим? – спросил Зильбер у сестры, указывая на кресла в холле, и она так же радостно согласилась и помогла ему сесть.

– Когда решите вернуться в палату, позовите меня, – сказала сестра, обращаясь ко мне.

Я кивнула, садясь в кресло рядом.

– Как у вас дела, Марина? – спросил Зильбер через минуту, которая ему была, по‑видимому, нужна, чтобы привести в порядок дыхание, и, не дождавшись ответа, сказал: – Я слышал – все в порядке.

– Все в порядке, – повторила за ним я.

– Вы все еще с этим человеком?

– Да, – ответила я, предчувствуя нехорошее и не зная, как себя вести сейчас.

– Будьте с ним осторожны, – опять сказал Зильбер, видимо, почувствовав мою растерянную незащищенность и пользуясь ею. – Никогда не знаешь, чего от него ждать.

Собственно, эта фраза являлась вступлением к предстоящему рассказу, такой своеобразной проверкой, согласна ли я на его продолжение, и я могла бы возразить, но не возразила. «Пусть расскажет, в конце концов, сколько можно тянуть, – внутренне сжавшись, подумала я. – В любом случае я смогу сделать скидку на его странную предубежденность к Марку».

– Профессор, – сказала я, стараясь как можно мягче, – вы не первый раз намекаете. Но вы ведь ни разу не видели человека, пока я вам его не представила, как вы можете судить, не зная?

Он понял, что я сдалась и готова слушать.

– Мне не надо знать лично, слишком много я о нем слышал. Это была нашумевшая история, единственная в своем роде, уникальная. Когда это было? – он задержался, чтобы вспомнить. – Лет пятнадцать назад, пожалуй, или чуть больше, неважно. Насколько я знаю, ваш теперешний избранник, –это было сказано без скрытой иронии, настолько она была явная, – был подающим надежды молодым математиком, впрочем, он и сейчас не старый. – Зильбер чуть усмехнулся. – Он написал диссертацию, года в двадцать четыре, двадцать пять, очень заметную работу, и ему предложили место в университете, и все ждали от него многого. Не знаю, как все происходило в деталях, но однажды кто‑то из его коллег по кафедре дал ему свою работу для предварительной рецензии. Так всегда делается, как вы знаете.

Я кивнула, пока ничего чудовищного я не услышала, хотя и ожидала. Я была готова к самому худшему, что Марк убил кого‑то, изнасиловал, сплагиатничал – все, что угодно. «Зильберу нечем меня удивить», – подумала я, хотя все равно боялась, что что‑нибудь все же застанет меня врасплох.

– Он, видимо, был действительно хорош, – продолжал Зильбер о Марке. – И, помимо обычных в таком случае замечаний, внес добавление к работе, предложение, что ли. Он так повернул идею, как‑то так удачно ее обыграл, что она предстала совершенно по‑новому и теперь выглядела не просто лучше – значительно лучше, даже, говорили, стала революционной.

«Все еще ничего плохого, – удивилась я. – Все это либо я знала сама, либо мне рассказывал Рон».

– Но теперь возникал вопрос, кто владелец идеи, – продолжал Зильбер. – Конечно, ваш, Марина, друг, – он упорно не называл Марка по имени, – изменил идею своего коллеги до неузнаваемости. Но все же изначально, пусть и в очень упрощенном варианте, она была собственностью именно этого коллеги, он ведь работал над ней не один год. Понятно, что даже довести идею до кондиции, в которой ее получил ваш друг, требовалось много и времени, и труда. Логично было оформить соавторство, и все, казалось, шло к этому. Никто бы особенно не интересовался нюансами, в детали этой истории было тогда посвящено совсем немного народу, да и в любом случае соавторство казалось единственно справедливым решением. Но ваш друг ведь непрост, – Зильбер выдержал паузу, и, хотя от меня не требовалось подтверждения, я скорее, по инерции кивнула, соглашаясь: что есть, то есть – непрост. Впрочем, кто прост? Хотя бы взять вас, дорогой профессор.

– И тут он выделывает пируэт, – продолжил Зильбер, и я внутренне усмехнулась. От словосочетания «выделывает пируэт» попахивало чем‑то не совсем гарвардским, да к тому же я уже знала, что за пируэт это был. – Он отказывается от соавторства мол, я только рецензировал, подумаешь, – идея пришла, – не жалко, я вообще над другим вопросом работаю, это, мол, не мое, и я даже влезать туда не хочу. Казалось бы, даже благородно, все, кто знал, а повторяю, в тот момент знали немногие, тоже так оценили. И никто не заметил, что этот непростой мальчик продумал все от начала до конца, очень тонко продумал.

– Я, извините, тоже не заметила, – все же прервала я Зильбера, – в чем непростота? Отдал свою идею, за просто так, и видеть в этом злой умысел, коварство – для этого надо уж очень хотеть увидеть.

Я, безусловно, намекала, впрочем, Зильбер не понял или не захотел понять, потому что лишь слегка усмехнулся. Ему нравилось рассказывать, казалось, что он оживает, рассказывая, он даже выглядеть стал лучше, отвлекся и разошелся, даже румянец появился на лице. Я смотрела на него и думала, что даже если он не скажет ничего нового, я все равно выслушаю его – хотя бы в медицинских целях.

– Безусловно, с поверхности не видно, – как бы согласился со мной Зильбер, впрочем, я знала, что дальше последует опровержение, – но посмотрите, Марина, что получилось. Такое редко происходит в нашем мире, когда кто‑то кому‑то дарит идею, даже не подчиненный начальнику, даже не учитель ученику, а так просто, приятель приятелю, коллега коллеге, и не просто идею, а идею редкую. Конечно, об этом заговорили как о событии, как об экстраординарном случае, и количество посвященных в эту историю резко возрасло. Но хитрость как раз и заключалась в том, что, переходя из разговора в разговор, из рассказа в рассказ, суть истории претерпевала изменения и в результате выглядела так: «А вы слышали, Марк подарил Аллану идею, да вот ту, в его новой работе». Или: «Вы читали новую работу Аллана? Эту грандиозную идею ему дал Марк – да, да, подарил». И видите ли, Марина, все как бы действительно так и произошло, хотя и не совсем так, но в любом случае не подкопаешься.

Он все же назвал Марка по имени, – подумала я. – Все‑таки снизошел. А может быть, ему так рассказывать удобнее, трудно ведь все время говорить: «ваш друг».

– Так вот, в результате получилось, что благородный Марк пожертвовал гениальной идеей ради товарища. То есть теперь все вокруг считали, что, во‑первых, работа, которую сделал Аллан, на самом деле работа Марка, он просто ему ее подарил. А во‑вторых, работа гениальная, и потому сам Марк гениальный. Иными словами, Марк отобрал у своего коллеги не часть работы, на которую имел право претендовать, а всю работу, во всяком случае, в общественном сознании.

Действительно, подумала я, при таком сценарии все, наверное, приблизительно так и должно было выглядеть. Хотя почему надо обвинять Марка в преднамеренности? Он искренне отказался, а что так вышло – не его вина. Но я ничего не сказала и позволила Зильберу продолжить.

– Аллан, правда, получил премию за лучшую работу не то университета за год, не то еще за что‑то, и сразу занял место заведующего кафедрой в одном крупном университете на юге, и уехал туда, и сделал с тех пор блестящую карьеру. Но если вы спросите кого‑нибудь из тех, кто его знает в нашем мире, то вам все скажут, что своим успехом он обязан Марку.

– А разве не так? – все же не удержалась я.

– Может быть, – неожиданно легко согласился профессор, – но дело не в этом. Дело в том, что за Марком закрепилась слава гения – созидателя, человека – генератора идей.

«Это мне тоже Рон говорил, немного в другой фразировке, впрочем», – подумала я.

– Аллан же, когда обнаружил, что карьера его поднялась на неожиданную высоту, тоже, видимо, был искренне благодарен Марку. Когда же он переехал на новое место и получил солидную сумму и от премии, и от новой высокой зарплаты, знаете, что он сделал? – Я подняла брови, сейчас действительно в искрением удивлении. – Он сделал Марку подарок, но не просто подарок, а очень редкий и дорогой подарок. Что бы вы думали? – спросил Зильбер, и я, видя, как вся история его веселит, пожала в недоумении плечами. – Он подарил ему очень дорогой автомобиль.

– «Порше»? –не смогла удержаться я, слишком быстро Зильбер произнес последнюю фразу. Глаза Зильбера сделали на мне полуоборот, и я пожалела, что не удержалась.

– Какой именно автомобиль, я не знаю, но знаю, что дорогой. Подробности, конечно, не афишировались, но тем не менее все узнали, вам ведь известно, как слухи у нас распространяются.

Я хотела сказать, что, конечно, мне известно, а вот сейчас стало известно еще лучще, как они, подлые, распространяются, но промолчала. Все же он был болен.

– Про друга вашего пошла слава, и дальше произошло нечто, что сначала никто понять не мог. – Зильбер выдержал таинственную паузу, как будто рассказывал детектив. Впрочем, для него это, наверное, и был самый что ни на есть детектив. – Никто ничего и не заметил даже, просто сначала обратили внимание, что друг ваш перестал работать над своей темой, а переключился на какую‑то другую. Здесь, знаете, свободы много, но не так уж чтоб совсем бесконтрольно. Потом через какое‑то время опять обратили внимание, что он взялся за новую тему, никакого отношения к его собственной не имеющую, вообще из другой тематики, что‑то из физики. А вскоре произошли странные совпадения: люди стали печатать статьи именно по тем вопросам, над которыми работал ваш друг, и какие статьи! Прорывные! – Он остановился на секунду. – Есть такое слово «прорывные»? Ну, не важно... Очень, очень сильные статьи. Хотя сами люди не были очень сильными, вполне посредственные личности, которые, понятно, ничего такого большого сами создать не смогли бы. Через какое‑то время ситуация повторилась: заметили, что Марк занялся одним, как ни странно, биологическим вопросом. А через несколько месяцев кто‑то опубликовал работу по аналогичной теме, опять же чрезвычайно необычную работу. Поползли слухи, нашлись люди, которые внимательно изучили все эти разные труды, и нашли в них как бы один почерк. Как, знаете, когда взломщик взламывает квартиры, у него тоже свой собственный почерк, по которому его определяют. – Зильбер усмехнулся, сравнение понравилось ему. – Так и здесь, везде была видна рука вашего друга. Начался шум, поговаривали, будто друг ваш берет за свои услуги деньги. Никто точно не знал, но говорили, то он подписывает контракт с заказчиком, так сказать, идеи, что тот будет платить Марку что‑то типа пожизненной ренты, говорили, десять‑пятнадцать процентов от своих ежегодных доходов. Справедливости ради еще раз повторю, никто точно не знает, но слухи ходили упорные. Те индивидумы, которые пользовались идеями Марка, действительно меняли свой статус и взлетали кто выше, кто ниже, но взлетали. И если это правда насчет десяти‑пятнадцати процентов, то суммы становились приличными, с учетом того, что тех, кто пользовался услугами Марка, похоже, становилось все больше и больше.

Я сидела, замолкшая, потерявшая возможность возражать. С первого же слова, как только Зильбер упомянул о проценте, о ренте, я поняла то, о чем только подозревали другие – Марк получал деньги, я не знала, как много, от какого количества людей, но знала, что получал.

Я вспомнила тут же, как он уходил от моих давних вопросов о деньгах, откуда они у него, на что он живет, на что мы живем? Иногда, когда я все же донимала его, он отвечал, но как‑то расплывчато, неопределенно, что в свое время сделал удачные инвестиции. Теперь я знала: его идеи и были его инвестициями.

Новость поразила меня, я не решила еще, как отнестись к ней, как ее воспринять. А главное, я не могла понять, связана ли она хоть как‑то со мной, с моей работой. И хотя я не чувствовала, как именно она может быть связана, но смутная интуитивная догадка требовала от меня дополнительного внимания.

– Собственно, уже скоро конец истории, – сказал Зильбер. Он, видимо, воспринял мой притихший вид как утомленность от рассказа. А может быть, сам устал. – Дело потихоньку приняло нехороший оборот. Создалась комиссия, которая пыталась что‑то установить, хотя ничего не установила. Да даже если бы и установила, что с того, никто ничего криминального не совершил, никто ни у кого ничего не воровал, а дарить или даже продавать идеи? – Он пожал плечами. – Все равно не понятно, что делать, прецедента не существовало, случай‑то уникальный.

Он замолчал, и молчал долго, видимо все же устал от длинного рассказа, и я дала ему передохнуть, а потом напомнила негромко:

– Ну и что же дальше?

Зильбер не ответил сразу, но все же ответил:

– Да почти ничего. Марку все‑таки пришлось уйти из университета, они придрались к тому, что его собственная тема запущена. Да как говорили, он и не возражал совсем, он сам хотел уйти, для его бизнеса, когда он обрел популярность, университет только мешал, и он ушел.

– Он продолжал продавать идеи и дальше? – осторожно спросила я, что‑то подсказывало мне, что это важно.

– Не знаю, но, по логике вещей, вполне вероятно. Уверен, у него не было отбоя от клиентов. Только представьте, если можно, по сути, в мгновение ока стать и известным, и уважаемым, и зарплата увеличивается в три, пять раз, и новая карьера открывается – и всего за десять, пятнадцать процентов? Почему бы и нет! С другой стороны, друг ваш всех их, своих клиентов, все равно обошел: он‑то получает теперь не меньше, а куда как больше каждого из них. При этом его заработок как бы пожизненный, независимо от того, работает он за деньги или просто так, в свое удовольствие. К тому же, – Зильбер улыбнулся, и глаза его выпрыгнули, перевернулись и скакнули назад, – к тому же, – повторил он, – наверное, во всем научном мире нет человека более влиятельного, чем ваш Марк. Потому что все те люди, которым он раздал, продал свои идеи, каждый из них занимает важное положение и обязан им Марку и не может ему по понятным причинам отказать. Да и людей таких, наверное, совсем немало, и каждый из них теперь сам со связями. – Зильбер посмотрел мне в глаза. Я сидела не шелохнувшись. – Здорово, да? – сказал он.

– Да, – согласилась я.

Зильбер продолжал смотреть на меня. Я опустила глаза, слишком пристальным стал его взгляд.

– Поэтому, Марина, я и, как бы это сказать, удивился, что ли, когда вы представили его нам. Я сразу понял, кто он, ваш друг. – Он снова помолчал, продолжая смотреть на меня. – Я понимаю, что вмешиваюсь в вашу личную жизнь и не должен бы делать этого...

Даже сейчас, даже в полувнятном своем состоянии я удивилась: неужели понимает?

– Но я хотел предостеречь вас. Он стал говорить намного медленнее, выдерживая паузу после каждого предложения, как бы давая мне время его осмыслить. – Я не знаю, конечно, какие у вас отношения, что он от вас хочет, но я знаю точно... – Он слегка улыбнулся. – Я ведь старый человек, много видел, да к тому же это моя профессия – понимать людей. Я знаю, он наверняка что‑то хочет от вас, ему что‑то нужно. Он либо постарается вас использовать, либо уже использовал.

Он говорил теперь так медленно, что паузы становились томительными, и слова стало сложно собирать в предложения.

– Я знаю, такой человек обязательно все рассчитает. У него свой, отличный от нашего подход ко всему, и мы не можем сразу осознать, понять его расчет...

– Почему не можем? – вставила я в паузу.

– Потому что он неадекватен, его цели неадекватны. А значит, и расчет неадекватен. Поэтому мы можем и не понять его целей, его желаний. Так как нам подобные желания обычно не свойственны.

– Почему? – вставила я опять.

– Потому что он не такой, как мы.

Зильбер снова замолчал, а я подумала, что вот и он, хоть и таким странным образом, но тоже признал уникальность Марка. «Радует ли это меня? – вяло спросила я себя. – Нет, не радует».

Зильбер продолжал молчать, мне казалось, что он уже ничего больше не скажет, но он сказал:

– И что самое пугающее... потому, что не только он сам, но и оценка жизни, Марина, у него другая, отличающаяся от нашей. И самое пугающее... – повторил Зильбер.

Ну же, ну же, – закричала я про себя, – скажи уже, что же самое пугающее!

– Система морали у него тоже другая, – закончил, наконец, он и тут же добавил: – И именно поэтому я должен был вам все рассказать.

– Спасибо, доктор, – сказала я.

Наверное, он действительно пытался предостеречь меня, а не просто хотел посплетничать, – подумала я вдруг. – С

самого первого раза, когда увидел Марка, он пытался предостеречь меня. И может быть, его предостережение излишнее, я пока не знаю, но, без сомнения, искреннее.

Мы сидели долго, молча, я пыталась собраться. То, что Зильбер рассказал, было действительно сложно и требовало времени на осмысление.

– Знаете, Марина, позовите сестру, я хочу лечь, устал, – попросил Зильбер, и по изменившемуся голосу я поняла, что он действительно устал.

Когда пришла сестра и с привычной ловкостью уложила его в кровать, он опять выглядел бледным и больным и немного потерянным с закрытыми в полудреме глазами.

Это он для меня, вдруг догадалась я, собрал все силы. Чтобы предупредить. Потому что боится, что другого случая может больше и не представиться.

Неожиданная эта догадка больно кольнула меня, и я наклонилась к Зильберу и прикоснулась губами к его щеке. Он медленно открыл глаза.

– Это очень мило, Марина, – голос его, казалось, потерял силу. – Но знаете что, вы идите, я хочу поспать, спасибо, что пришли.

– Вы уверены? – спросила я.

Он не ответил, лишь едва заметно кивнул.

– Я завтра приду, – пообещала я. Зильбер опять слабо кивнул, все так же не открывая глаз.

Поиск по сайту: