ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Я шла по коридору больницы, не зная, что предпринять, я все еще не могла полностью вникнуть в рассказ Зильбера, какое отношение он имеет ко мне, да и имеет ли вообще. И хотя предостережение профессора подействовало, и подействовало сильно, но, убеждала я себя, это все эмоции. Зильбер Марка и не видел‑то никогда, знал понаслышке, и хотя он опытный психолог, но это всего лишь его ощущения.

Что же касается фактов, – я пыталась рассуждать логически и все расставить по местам, – то, собственно, ничего нового, кроме того, что Марк брал за свои идеи деньги в виде хитроумного процента, я не узнала. И хотя вопрос денег, конечно, крайне спорный, но в конечно итоге Марк определенно повышал и престиж, и материальное положение своих клиентов, и почему ему не получать за это определенное вознаграждение? Когда же он ушел из университета, он вообще мог выступать в качестве научного консультанта и имел полное право выставлять своим клиентам счет. В конце концов, это право каждого человека получать за свой талант деньги именно тем путем, который ему наиболее удобен.

Коридор закончился, я так и не решила, куда мне ехать и что делать, и поэтому, чтобы выиграть время, остановилась у окна. Конечно, с моральной точки зрения ситуация неоднозначна. Во‑первых, это деликатный научный мир, а во‑вторых, идеи Марка его клиенты выдавали за свои, что, по крайней мере, некорректно, опять же с точки зрения деликатного научного мира.

Но в конце концов, нашла я оправдание для Марка, не он же выдавал чужие идеи за свои, а наоборот, и он не ответствен за других. Хотя, с другой стороны, не согласилась я сама с собой, получается, что ответствен, так как являлся решающей и сознательной частью плана.

В общем, я решила пойти на компромисс; ничего такого страшного в этой истории нет, так, – тонкие этические вопросы... И в любом случае при чем здесь я?

При чем здесь я? Это, конечно, был основной вопрос, на который мне хотелось ответить. Ну хорошо, главное предостережение Зильбера заключалось в том, что Марк ничего не делает без корысти, может быть, очень специфической корысти, которая для нас, смертных, и корыстью не является. Поэтому нам ее не просто обнаружить, к тому же Марк все очень тонко рассчитывает...

Но какая ему корысть с меня, кроме того, что ему, может быть, со мной хорошо – но это корысть простительная! Работу свою я сделала сама, он помогал мне, конечно, по сути, все годы помогал, довел меня до уровня, но ничего мне не продавал и не дарил. Он был, скорее, тренером, который научил и вывел, но выиграть все же предстояло мне одной – и я выиграла, последний рывок я совершила практически одна, без его помощи, даже иногда вопреки ей. К тому же от своего соавторства в моей работе он наотрез отказался, и значит, никаких дивидендов, если они вдруг появятся, он не получит – какая же здесь корысть?

И все же что‑то тревожило меня, и я понимала Зиль‑бера. Ну а если бы он узнал о деталях нашей с Марком совместной жизни, он наверняка засомневался бы еще сильнее. Конечно, весь последний год был насквозь пронизан странностью, вспомнить хотя бы поведение Марка, его отношение ко мне. Но главное, повторяла я, главное – все выглядит очень уж одинаково: там, где Марк, там новый прорыв, пусть не такой поворотный, как наш, мой, но все же. Впрочем, те, прежние, как я поняла, тоже были не маленькими.

Все эти сомнительные совпадения тревожили и мучили меня, стоящую у окна в больничном коридоре. И, хотя на каждый свой подозрительный аргумент я могла найти аргумент оправдательный, все же предположение Зильбера, что я чего‑то мельчайшего не понимаю, не схватываю, преследовало меня.

Я подумала, что должна поговорить с Роном еще раз, еще раз выслушать его. В конце концов, он обманул меня, сказав, что Марк просто раздавал свои идеи, и хотя он не сказал, что бесплатно, но это подразумевалось. Я отошла от окна и стала спускаться вниз по лестнице. Да, я должна поговорить с Роном, я не знала даже, что именно хочу от него услышать, но пусть еще раз расскажет, может быть, я смогу уловить что‑нибудь недосказанное. Я ехала в автобусе и была уверена, что застану Рона на кафедре, я не думала, как начать разговор, что спрашивать, какой вопрос задать первым. Но почему все обязательно надо планировать заранее? Иногда можно положиться на импровизацию, на интуицию. В любом случае я знала, что на этот раз нить разговора буду держать в руках я.

Рона я действительно нашла на кафедре, и он удивился и кажется обрадовался мне.

– Рон, – сказала я озабоченно, – мне надо срочно поговорить с тобой.

– Что‑нибудь случилось? – спросил он, и в его голосе я почувствовала растерянность, и это прибавило мне решимости. Только не отпускать его сейчас, не дать опомниться, не дать подготовиться, продумать, позвонить Марку! Я сделала скорбное лицо и слегка кивнула головой, мол, да, случилось.

– Очень важное? – снова спросил Рон. – А то, может, перенесем на часик, у меня важный звонок через двадцать минут.

– Рон, – повторила я, – это срочно и недолго. – По‑видимому, в голосе моем было столько напора, что Рон испугался и закивал своей мохнатой головой.

– Ну что, пошли в кафетерий, я заодно там перекушу, – предложил он.

Мы сели за свободный столик, Рон, как всегда, набрал гору бутербродов и, как всегда, предложил мне, и я, как всегда, отказалась.

– Рон, – сказала я серьезно, смотря ему прямо в глаза, хотя бы потому, что в жующий рот смотреть было неохота. – почему ты сказал мне неправду?

Я решила не растягивать, раз времени мало, да и вообще, хорошо вот так сразу, с ходу. Он выпучил на меня глаза, тоже, казалось, жующие бутерброды, а челюсти его замерли, будто онемели, и ничего не смогли произнести.

– Ты мне не сказал, что Марк свои идеи продавал. Ты говорил, что он их раздавал бесплатно.

Казалось, Рон облегченно вздохнул, казалось, он ожидал худшего. К нему тут же, прямо на моих глазах, возвращалась уверенность и невозмутимость: вот рот растянулся в смущенной улыбке, вот к нему вернулся жевательный рефлекс, вот он уже снова заглатывал бутерброд и, заглотив частично, уже приготовился выдать заготовленный ответ... который я, конечно, знаю...

Но тут что‑то стремительное мелькнуло у меня в голове, и я, еще не успев понять, что именно, а просто поддавшись мгновенному, бьющему импульсу, остановила своего собеседника.

– Рон, – спросила я более сочувственно, чем обличающе, – ты тоже платишь Марку?

Его лицо снова мгновенно переменилось, как будто мы играем в детскую игру, и я выкрикнула: «замри». Он лишь взглянул на меня растерянно, скорее, даже растерянно‑вопрощающе.

«Бум, – подумала я, – попала».

Он молчал, и я знала, он думает, что ответить, и я видела – он ничего не может придумать.

– Нет, – сказал он, потому что больше молчать было неприлично, – я не плачу.

– Он тебя, что ли, по дружбе освободил? – Я не спускала с него взгляда, и, хотя он мне в глаза не смотрел, я опять поняла, что попала. – Вы ведь друзья, Рон!

Рон поднял голову и посмотрел в потолок, я поняла, что он в нокауте, в ступоре, и не может сейчас не то что изворачиваться, но и вообще соображать как следует.

– Ладно, – сказала я, – Рон, сколько можно, давай рассказывай. – Я все еще не знала, что именно хочу услышать, но знала теперь наверняка, что ему есть что рассказать.

– Хорошо, – сказал он, опуская голову и держа глаза хоть и на моем уровне, но стараясь не пересекаться со мной взглядами. – Всего я в любом случае не знаю...

Я подбодрила его слабой улыбкой.

– Лет десять назад Марк работал над одним проектом, очень сложная работа была, впрочем, Марк за простые не брался. Знаешь, у него есть привычка чудить, когда очень сложно, и чем сложнее, тем он чудит забавнее. Он считает, что когда он слишком концентрируется на серьезном, надо чем‑то другим, несерьезным, отвлекаться, чтобы не шизануться окончательно.

Он усмехнулся, казалось, первый шок прошел, и он потихоньку приходит в себя.

– Знаю, – сказала я и тоже усмехнулась, я действительно знала. Я понятия не имела, что он собирается рассказать, к чему оно, такое начало, но слушала с интересом.

– Видишь ли, – продолжал Рон, – он всегда выбирает что‑то легкое, чтобы отвлекало, но не забивало голову, чтобы в любой момент можно было вернуться. – Я опять усмехнулась, вспомнив детские книжки и рожицы. – Каждый раз, насколько я понимаю, он выбирает что‑то новое, и в этот раз он выбрал спорт. Он никогда прежде спортом не увлекался, знаешь, одностороннее воспитание, все с детства считали, что он талантлтвый математик, и, конечно, никакого спорта. В общем, Марк брал разные видеопленки Олимпийских игр, чемпионатов мира и прочее. На самом деле ему даже было все равно, какой именно вид спорта, для него была интересна сама природа соревнования. Он мог, например, часами, когда отдыхал, смотреть соревнования по стрельбе из лука. Я однажды его застал за этим дома, он сидел и смотрел не отрываясь, как из лука стреляли в мишень. Ты видела когда‑нибудь соревнования по стрельбе из лука? – спросил он меня неожиданно. Я пожала плечами, впрочем, мое движение нечего не означало в любом случае.

– Жутко нудно, даже невыносимо нудно. Но его интересовали какие‑то странные детали, как они руку ведут, как корпус поворачивают и прочее. Его, знаешь, всегда странные детали и интересуют. Но не в этом дело. Дело в том, что ему все это стало страшно интересно, и, когда он закончил работать над проектом, он даже сделал полугодовой перерыв и почти серьезно занялся шахматами и настольным теннисом.

– Почему шахматами и настольным теннисом? – спросила я, меня действительно удивил выбор. Пока, кроме ответа на вопрос, почему Марк любил аналогии и примеры из спортивной жизни, мне ничего больше из рассказа Рона не открылось.

– Не знаю, – ответил Рон. – Может быть, потому что наиболее доступные, не знаю. В любом случае, он занимался

достаточно долго, и даже играл в каких‑то турнирах, и даже чего‑то выиграл, кажется. Во всяком случае, он туда влез, в спорт, пусть и любительский, и, наблюдая его и изнутри и снаружи конечно же сделал какие‑то обобщения, создал очередные свои теории, спорные, как всегда, но ты знаешь – у него манера такая.

– Откуда ты все знаешь так подробно? – спросила я.

– Мы тогда были близки, – ответил Рон, явно удивляясь вопросу, – и Марк мне все тогда рассказывал, ну, я имею в виду, все, что хотел рассказать, – поправился он. – Так вот, однажды, когда, как он говорил, он все про спорт понял, он довольно неожиданно заметил, что нашей жизнью заведуют перворазрядники.

– Это что? – не поняла я.

– Я тоже тогда не понял, но он объяснил. Знаешь фразу, что спорт – упрощенная модель жизни? – Я пожала плечами: может, и знаю, какая разница. – Так вот, Марк утверждал, что практически любого физически и умственно здорового человека можно довести до первого разряда в абсолютно любом виде спорта. Он, конечно, имел в виду условный первый разряд.

Я еще по‑прежнему не понимала, о чем речь, но холод вдруг сковал нижнюю часть живота.

– То есть Марк говорил о том, что если мальчика или девочку подхватить вовремя в детстве и правильно развивать и тренировать, то любой, абсолютно любой, независимо от способностей и таланта, легко поднимется до первого разряда. А так как от способностей это не зависит, то и вид спорта не имеет значения. Дальше, говорил он, чтобы вырастить чемпиона, нужно выбрать способного мальчика или способную девочку, или даже талантливую, и тогда есть шанс подняться выше, чем пресловутый, всем доступный первый разряд.

Он мог не продолжать, ледяное поле затянуло весь живот, сковало грудь, подошло к горлу, мне не было холодно, но казалось, что я заморожена. У меня закружилась голова, я захотела проглотить слюну, но ее не было. «Не может быть», – пыталась прошептать я, но голова отказывалась воспринимать даже простейшее.

Единственное, что я смогла сделать, это откинуться на спинку и постараться восстановить почему‑то сбитое дыхание. Но Рон не заметил даже этого, он разговорился, и казалось, сам уже получает удовольствие от своего рассказа. Ему вообще, видимо, нравилось рассказывать о Марке, он даже стал по‑деловому поглядывать на свои бутерброды.

– Так вот, идея Марка заключалась в том, что аналогично происходит и в жизни. Что любой человек, назависимо от его способностей и возможностей, может быть натренирован до уровня интеллектуального перворазрядника. Проблема, говорил Марк, только в хорошем тренере и в правильной методике. Более того, он считал, что все эти люди в университете, в науке и в прочих областях – искусстве, политике, – в подавляющей своей массе хорошо в молодости натренированные перворазрядники. И когда я не понял, он пояснил: гроссмейстеров мало, их единицы, и их на все не хватает. К тому же они с талантом и поэтому даже не стремятся руководить, у них свои приоритеты, свои цели. Стремятся, как и везде, как и в любом спорте, как и в жизни, всегда доминирующие перворазрядники.

Я ждала, когда же, наконец, начнется про меня, да и начнется ли? Может быть, у Рона хватит такта не говорить и так очевидно.

– Так, собственно, и появилась идея, а потом он стал искать.

«Нет, не хватило», – все же смогла подумать я, используя, видимо, самую запасную, самую резервную часть сознания.

– Он искал тебя долго, года два. Даже найдя, он не был сразу уверен, что ты – правильный выбор, лишь потом понял, как ему счастливо повезло.

Последние слова, по‑видимому, должны были подбодрить меня, такой вот стимулирующий комплимент. – А дальше, особенно когда ты сделала работу для студенческой конференции, он понял, что ты талантище, и решил вывести тебя в гроссмейстеры.

Мне показалось, что я застонала вслух, мне было так больно, просто физически больно, и боль била в сердце, и в живот, и в голову, но еще и в шею, грудь – везде. В какой‑то момент мне показалось, что я теряю сознание, не то от боли, не то от головокружения, но мутность, наехав, все лее не покрыла меня полностью и отошла, не рассосавшись, впрочем, совсем. Видимо, я действительно застонала, потому что Рон прервался и посмотрел на меня и спросил, все ли в порядке и продолжать ли ему. Я утвердительно кивнула.

– Видишь ли, у него появился своего рода комплекс, он вдруг решил, что все, что он делал раньше, слишком мелко для него. Он как‑то сказал, что чувствует в себе силы поднять значительно большее, нечто грандиозное, и нервничает, что за всей этой суетой. – Рон посмотрел на меня многозначительно, мол, теперь я знаю, о какой суете идет речь, – он может упустить шанс. К тому же то, что делал Марк раньше, было только частью работы, пусть основной, но частью, он, видишь ли, создавал прорыв, но всей подготовкой, подходом к точке прорыва занимался не он. И мне казалось, что у него возник своего рода комплекс, что, может быть, он не в состоянии сделать все сам от начала до конца. – Рон улыбнулся и сказал философское: – Знаешь, гении, они смешные, они все себе комплексы ищут. В общем, когда он убедился, что ты сама титан, – даже в моем состоянии это рассмешило меня: титан женского рода, в моем случае скорее вырождался в «Титаник» с его утопленной судьбой, – он понял, что вполне может совместить обе идеи. В смысле, вывести тебя в чемпионы и одновременно полнее реализоваться самому. К тому же Марк страшно не любит писать статьи, по‑моему, даже и не умеет как следует.

Я уже почти не слышала его, я наклонилась над столом и, накрыв лоб ладонью, чтобы хоть как‑то укротить его горячечность, стала смотреть в близкое окно. Небо за стеклом просвечивало голубизной, что конечно же в моем упрощенном сейчас восприятии ассоциировалось с вечностью и красотой жизни, и я думала: ну почему, за что, почему я должна быть во всем этом, почему именно я, и почему именно во всем в этом?!

Я еще не могла точно понять, что я услышала, я понимала про предательство, про эксперимент, про изощренный расчет, который уничтожает одну только мысль о любви, о чувстве. Про то, что меня много лет использовали, про гнусность этого мира, про то, что вот именно сейчас я что‑то потеряла в жизни, что‑то очень ценное, что уже никогда больше не обрету. «Молодость, – вдруг отчетливо резануло во мне, – я потеряла молодость».

Мне стал страшен и этот Рон, который говорит с таким видом, как будто рассказывает забавный случай, и страшно Марка, который все время был чужим, и холодным, и скользким, и расчетливым. Я передернулась, так мне было противно сейчас и от сидящего передо мной толстого бодрячка, и от мысли о Марке, и от своей собственной парализующей беспомощности.

Но, помимо мутящей тоски, охватившей меня, что‑то еще скользило за довольными словами Рона, что‑то неразборчивое, но настораживающее, пугающее, заставляющее мой мозг очнуться от сковавшего бессилия, выйти из разлагающей комы. Я должна была докопаться до самой сути, какой бы подлой она ни оказалась.

– Ты мне прошлый раз говорил о какой‑то идее, о которой тебе рассказывал Марк, – сказала я, пытаясь придать своему голосу хотя бы видимую устойчивость.

– Ну, в этом я ничего не понимаю, – самокритично сознался Рон, – что‑то он там вроде бы нашел и пытался мне объяснить. Что‑то, похоже, сильное, но я не разбираюсь. – Он пожал плечами, как бы извиняясь. – Да и сам Марк не был тогда уверен. Да не волнуйся, он в любом случае найдет. Что можно найти – он найдет.

Его слова звучали так настойчиво, даже назойливо, что я подумала: каким же надо чувствовать себя зависимым и неуверенным, чтобы вот так верить в другого человека.

– Ты не помнишь, что он тогда тебе говорил? – спросила я.

Рон смущенно улыбнулся, я видела, ему неудобно, что он ничего не запомнил.

– Знаешь, я ведь не разбираюсь в этом, да я и не слушал так чтобы очень внимательно. Все равно я не смог бы оценить. Но знаешь, я вспомнил сейчас, – он искренне обрадовался, – что, наверное, полгода назад или больше Марк сказал, что ошибся в тебе, – я уже ни на что не обращала внимания, – он имел в виду, что недооценил тебя, он сказал тогда... сейчас, подожди, я скажу слово в слово...

Теперь Рон был доволен своей памятью. Он, очевидно, считал, что для меня чужое мнение, к тому же мнение Марка, должно иметь большое значение. Могла ли я объяснить ему, как сильно он ошибается?

– Марк сказал, что не встречал такого сильного человека, как ты. Вообще никогда. И с точки зрения дарования, таланта, и с точки зрения характера тоже.

«Пусть так», – устало подумала я.

– Он даже сказал, что немного побаивается тебя. – Рон нахмурил лоб в поисках лучшего объяснения. – Боится, в смысле, такой сильной ты ему кажешься. Он сказал, что ты лучше, чем кто‑либо, кого он видел, и он сказал, что ты так далеко...

Мне так захотелось, чтобы он замолчал и вообще исчез, потерялся, прямо сейчас, немедленно, и я перебила его:

– Но свою спортивную теорию он в результате доказал?

– Ну конечно, – охотно согласился Рон. – А кто спорит‑то, безусловно, теория верная.

– Это все про Марка? – Я больше не могла ни видеть его, ни слышать.

– Да, вроде все. – Он пожал плечами, пытаясь вспомнить что‑нибудь еще.

– Спасибо, Рон, – я дала понять, что хочу, чтобы он ушел, и он понял.

Он встал и попрощался, и забыл о своих бутербродах, или ему было сейчас неудобно про них вспоминать. Он ушел, а я осталась сидеть, раздавленная, прижатая всей своей тяжестью к стулу, и мне было не оторваться.

Господи, подумала я, мне, наверное, никогда в жизни не было так плохо.

Вся моя жизнь, все эти долгие годы, которые иногда казались счастливыми, иногда удачливыми, вдруг разом стали напрасными и бессмысленными, и ничего не значащими.

И любовь, и то, что за ней стояло и стоит, и работа, и мой успех, и все, что он обещал принести в будущем, все это разлетелось, оказалось пустотой, выдумкой, фикцией. А кроме любви и работы, в моей жизни за все годы ничего больше и не было, потому что я всем пожертвовала ради них. И сейчас, когда эти два столпа так неожиданно рухнули, рухнула вместе с ними и вся остальная моя никчемная жизнь.

Я мысленно усмехнулась. Такие слова про рухнувшую жизнь, сказала я себе, описаны во всех книгах по клинический психологии, особенно подробно в разделе: «Суицидные патологии». Так что ты знаешь, что теперь тебе полагается делать. Но я действительно не знала, что мне делать, и я не знала, что делаю сейчас, но все же оторвалась от стула и ватными ногами дошла до телефона. Хоть бы он был дома! – молила я. И мне повезло.

– Слава Богу, ты дома, – сказала я, когда он взял трубку. Он молчал секунду, но потом ответил:

– Да, я дома. Утром я был у деда, ему получше сегодня. Он сказал, что...

Я перебила его.

– Джефри, – попросила я, – ты можешь заехать забрать меня?

– Что‑нибудь случилось? – Его голос сразу насторожился.

– Нет, ничего. Так ты приедешь?

– Конечно. Ты где?

–Я в университете, в кафетерии, – сказала я и почувствовала, что мне надо бы присесть, отдохнуть хотя бы минуту.

– Я сейчас приеду, – сказал он торопясь, потому что ему надо было успеть приехать как можно раньше, чтобы не опоздать. Я повесила трубку и снова вернулась к столику.

Надо же, дожила, старуха, подумала я про себя, дожила почти до тридцати, чтобы выяснить, что с тобой все это время игрались, что ты была игрушкой. И кто игрался? Человек, которого ты когда‑то боготворила, сделала идолом, а он просто использовал тебя в своих шизофренических опытах.

Мне показалось этого мало, и я добавила, чтобы стало еще хуже, еще больнее: ты была под опытом, ты это знаешь? Тебе загипнотизировали, и ты исполняла приказания, а они, кто проводил опыты, записывали, как ты себя ведешь, как все исполняешь. А чтобы ты была податливее и послушнее, они ввели в тебя лекарство, наркотик, в самый позвоночник, но так, чтобы ты не заметила, да, именно разрушающий наркотик любви. Я даже усмехнулась собственной банальности. И ты любила, но во имя эксперимента. Чего же мне так хреново? Я уже говорила не про себя, а бормотала вслух. Я никогда не чувствовала себя так низко. Бог ты мой, как же мне хреново!

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Я увидела Джефри, вошедшего в кафетерий и близоруко крутящего своей высокой головой на длинной шее. Я встала, и он заметил меня.

– Все в порядке? – спросил он. – Мне показалось, что что‑то случилось.

Я кивнула, но, наверное, так отрешенно, что он понял, что ко мне лучше сейчас не приставать, лучше оставить в покое.

Мы вышли и молча сели в машину. Я понимала, что надо сказать, куда ехать, но я не знала, куда, я даже не знала, почему позвонила ему. Кажется, он заметил мою растерянность и чуть наклонился вперед, чтоб заглянуть мне в лицо, он был сдержан, и чуток, и естествен.

– Хочешь, поедем ко мне? – спросил он. – Тебе надо прийти в себя немного.

Я кивнула. Мне было все равно, куда ехать, наверное, лучше всего действительно к Джефри.

В дороге он не сказал ни слова, и я была благодарна ему за это. Начинавшийся час «пик» сбивал потоки машин в пробки, и мы подолгу стояли на каждом светофоре. Впрочем, медленное движение шло мне на пользу, первый шок сходил, заморозка отпускала, и я возвращалась в себя, пробивая только что казавшееся непробиваемым отчаяние.

Первые, еще по‑прежнему запуганные мысли неловко, ощупью находили пространство в еще частично запеленутом сознании.

Я думала, что с Марком, конечно, все кончено, я не смогу его простить, во всяком случае, сейчас, может быть, никогда, и от мысли, что я должна, вынуждена уйти от него, у меня опять все сжалось внутри и захотелось плакать. Но я все же взяла себя в руки, прошел час после первого потрясения, и я не заплакала и разжала спазм.

Бог с ним, подумала я, пусть он экспериментировал, пусть использовал меня, но Бог с ним, я справлюсь, я смогу.

Единственный нерешенный вопрос, на который по‑прежнему у меня не было ответа, лишь догадки, множество запутанных догадок, оставался все тем же: нашел ли Марк решение до того, как нашла его я, или нет? Вел ли он меня к уже известному для него результату, или шел вместе со мной, следуя за моим чутьем и интуицией, или талантом, не все ли равно, как назвать?

Если верить Рону, то Марк, конечно, знал ответ до меня. Но Рон не понимает, о чем идет речь, – он вообще не разбирается в психологии, и, очевидно, Марк ему ничего не сказал о нашем открытии, иначе бы Рон вел себя со мной по‑другому. Впрочем, Марк рассказывал ему о какой‑то свой идее. Ну и что? Идеи могут быть разными. А у Марка их пруд пруди. Так что вероятность, что идея, услышанная Роном, совпадает с моим решением, – крайне невелика.

В любом случае бедолага Рон не показатель. К тому же он так убежден в исключительности Марка, что даже не может поставить под сомнение его беспрекословное первенство. Что же делать, у кого узнать? Не у кого, остается только Марк.

Пока я разбиралась со своими мыслями, мы приехали, я даже забыла, куда именно мы едем, но обрадовалась, что в конце концов приехали. Джефри открыл дверь, и мы вошли в двухэтажный деревянный домик.

– Я снимаю первый этаж, – сказал Джефри, – а на втором хозяева живут, – пояснил он мне.

– У тебя очень мило, – сказала я заходя. И действительно, все было просто, почти по‑студенчески, но уютно.

– Что тебе налить? – спросил Джефри, и я задумалась, я выпила бы сейчас что‑нибудь покрепче.

– Что‑нибудь покрепче, – попросила я. – Что у тебя есть?

– Я тебе смешаю по‑своему, я знаю одну комбинацию, – сказал он громко из кухни. Я даже не ответила. Он принес стакан с жидкостью розоватого цвета, а сам сел напротив, я отглотнула, было вкусно и крепко.

– Как профессор? – спросила я и тут же вспомнила: – Ты мне никогда не говорил, что он твой настоящий дед.

Джефри улыбнулся.

– Неудобно было, – ответил он. – Я думал, ты и сама знаешь, мы ведь похожи.

«А ведь действительно похожи, – подумала я, – хотя и разные».

– Да, видишь, как все получилось с ним, – сказал Джефри скорее самому себе и замолчал. – Да, – начал он снова, – неудачно. Он ведь еще все может, абсолютно все, а тут так подкосило. – Он покачал головой. – Я должен был уезжать через неделю, да теперь, видно, придется задержаться на месяц, а может быть, и дольше, пока он не оправится.

«Уезжать» – выделил мой слух из общей массы слов.

– Куда ты уезжаешь? – Я почему‑то почувствовала волнение.

– Я ведь место получил в Чикаго, в университете и в госпитале. Моя инернатура уже три месяца, как закончилась, – сказал он, как бы оправдываясь.

– Так ты уезжаешь в Чикаго? – не поверила я и вдруг поняла, что не хочу, чтобы он уезжал. Я почему‑то хотела, чтобы он оставался рядом. – И ты согласился, ну, я имею в виду, на эту работу в Чикаго? – Это был глупый вопрос, я знала.

– Да, а что? – Он вскинул на меня глаза.

Я покачала головой. Мы молчали. Пауза была слишком длинной и начинала давить.

– Как твои стихи? – вспомнила я.

– Стихи? – Он, казалось, сразу не понял, о чем я. – А, стихи. Пишу стихи. – Он засмеялся. – Все лучше и лучше, хотя еще есть куда улучшаться.

– Почитай.

– Хорошо, – легко согласился Джефри. – Я, кстати, написал стихотворение о тебе, хочешь прочту?

– Да, – ответила я. – Хочу, очень хочу. Он встал.

– Не могу читать сидя, – сказал он, как бы извиняясь, как бы прося прощения за такую свою причуду. – Я его в Австрии написал, я летом в Вене был месяц. – Он смотрел на меня своими, мне казалось, несфокусированными глазами. И стал читать.

А что слова? Они всего слова,

Трухлявы, и пустынны, и безлики...

И даже самые пронзительные крики

Не выразят так много никогда,

Как тихое движенье рук,

Безмолвъе губ, Но, главное, глаза,

Твои глаза.

Я понял с высоты ушедших дней,

Бессонных и бессмысленных ночей,

Ненужных пробуждений, вялых снов,

Кому‑то сказанных зачем‑то слов,

Знакомств, рукопожатий и речей...

Я понял с высоты земли ничьей,

Что если что и было у меня,

Так это тихое движенье рук, Безмолвъе губ,

Но, главное, глаза,

Твои глаза

Когда вдали, внизу блеснет река,

И солнце растворяется в деревьях,

И в три‑четыре домика деревня,

Да не деревня даже, ерунда...

И взгляд теряет полотно дороги,

И к тормозу вдруг тянется нога...

И не поймешь, зачем спешишь, куда,

И раствориться хочется в природе

Иль всю ее сполна вобрать в себя.

Так погрузиться хочется в твой взгляд,

Войти в него и стать его частицей,

И, если что‑нибудь когда‑нибудь случится,

Понять, что только сам во всем был виноват,

Что уберечь не смог, не удержал тогда

Я тихое движенье рук,

Безмолвье губ,

Но, главное, глаза,

Твои глаза...

Он читал тихо и очень сосредоточенно, как будто забыв про меня, как будто не видя, и я воспользовалась этим, и подошла к нему, и подняла голову, чтоб вернуть себе его взгляд, и, когда он закончил, я поднялась на цыпочки и, вся вытянувшись, поцеловала его. Он лишь чуть шевельнул губами, лишь слегка приоткрыл их, но этого было достаточно, и я проскользнула языком внутрь и, протянув руку, обняла его за шею и чуть нажала вниз, чтобы он склонился ко мне, – я не могла тянуться так долго и так высоко. Он поддался и пригнулся ко мне, и моя вторая рука пришла на помощь первой, и так они и замкнулись на его шее.

Видимо, он тоже обнял меня и прижал к себе, так как я вдруг почувствовала себя сдавленной его огромными руками и была не в силах пошевелиться, прижатая к его телу, и не шевелилась. «Я так долго не целовала другого мужчину, что почти забыла, что это каждый раз совершенно по‑другому. Так необычно и так хорошо», –пронеслось в затуманенной голове.

Я оставила его губы, задыхаясь, и чуть отстранилась, чтобы он смог воспользоваться тем, что я близко, и взглянула в его глаза, призывая. Я сразу поймала его взгляд, в нем была растерянность, он не мог скрыть ее, даже не пытался. И я поняла, что он не решится дотронуться до меня первым, что опять, как тогда в машине, все зависит от меня. Я тоже не была уверена, я не знала: хочу ли, надо ли? –но что‑то скользнуло внутри порывисто и требовательно.

«Ты так долго думала о нем, фантазировала, – сказала я сама себе, – представляла его с собой, хотела. Не лицемерь, зачем с собой‑то лицемерить».

И я шагнула вперед, и взяла его руку в свою, и поднесла к лицу, и посмотрела на его широкую ладонь и большие, длинные, очень большие и очень длинные и оттого непривычно красивые пальцы. Потом я положила его послушную ладонь на свою щеку, и мое лицо потерялось и пропало в его пальцах, и, когда я осознала это, я почувствовала, что щеки мои горят и незаметная мелкая дрожь разбежалась по телу.

«Как хорошо», – снова подумала я. Я медленно отвела его руку, почти вернула ему, но тут же, спохватившись, так же медленно повела назад к себе и, воспользовавшись его незнанием, плавно опустила ее, огромную, себе на грудь. Джефри не шевелился, и именно то, что он, такой большой и сильный, что он может легко раздавить меня, я в этом была уверена, и в то же время такой покорный, и доверчивый, и доверяющий, именно это сочетание как‑то особенно взвинтило мои нервы и желание.

Рука его так и лежала на моей груди, и, придавленная ее тяжестью, грудь сама напряглась и отвердела, и даже под майкой, под лифчиком я почувствовала, как почти до боли набух ставший мгновенно упругим сосок. Так продолжалось долго, его рука не двигалась, и мне ее, застывшую на груди, было уже недостаточно, мне нужно было большего, и я положила на нее свою ладонь и прижала, вдавила ее в воспаленную, чувствительную мякоть, которая так жаждала именно такой томящей боли.

Я видела, что Джефри начинает взволнованно дышать, у меня самой мутился рассудок от волнующей странности происходящего, и я, вся подавшись вперед и обхватив второй рукой его запястье, двинула по‑прежнему вмявшуюся в меня ладонь, вдоль груди, справа налево, с одного края до другого.

В какой‑то момент его ладонь пересекла меня, и обе груди поделили ее, и обе чувствовали ее проникающую теплоту, и обе завидовали той ласкающей нежности, которую получает другая. Я окинула взглядом всю его фигуру и постаралась представить его тело без одежды, каждую его часть, и взгляд мой прошелся от шеи к плечам, к животу, к бедрам и вдруг, пораженный, остановился. «А что, – вдруг судорожно мелькнуло во мне, и я провела потерявшим влажность языком по совсем иссохшим губам, – а что, если он такой же, как и руки?»

Я не могла больше ждать, теряясь в предположении. Мое тело, каждый мой орган требовал подтверждения, мгновенного, незамедлительного, и я не могла, да и не хотела противиться. Я отпустила его запястье, освободив свою руку, не отрывая, впрочем, другой от его ладони, и протянула ее к его телу, и, как и взгляд, начав с шеи, я опускала ее все ниже и ниже, пока рука не сравнялась со взглядом и не почувствовала не вмещающуюся упругость, и я вздрогнула от ее внезапной жесткости, и испугалась, но руки не отвела. Джефри потянул свою ладонь к себе, но я ее не отпускала, и она потащила за собой меня и притянула, и я оказалась почти распластанной на его груди.

– Ты уверена? – спросил он тихо, и так как я не поняла вопроса и не отвечала, он добавил: – Я ведь уезжаю скоро.

– Да, – так и не поняв, о чем он, произнесла я, только лишь потому что слово «да» являлось единственным ответом на любой возможный вопрос.

Я пропустила руки под его рубашку и, ощутив непривычные мышечные выпуклости незнакомого тела, начала скорее инстинктивно вытягивать рубашку вверх к его лицу, чтобы, не доверяя умению рук, самой убедиться в правильности своей догадки.

Но именно в тот момент, когда его голый торс вырос до уровня моего лица, а мои руки по инерции двигались вверх,

пытаясь освободить от рубашки остаток его тела, именно в эту секунду что‑то сначала слегка, а потом сильнее, а потом сразу, без перехода, очень сильно кольнуло у меня в спине, и я замерла, не понимая, откуда боль, и потом разом всему телу стало плохо, и мутная волна поднялась внутри, и я отступила назад, потому что почувствовала, что меня может вырвать. Я все же сдержала себя уже на самом подступе, но тошнота не прошла, и тело ломило, и я сразу почувствовала себя больной и ослабевшей.

– Извини, мне что‑то не по себе, – сказала я, оправдываясь, отходя дальше, на безопасное для нас обоих расстояние.

Джефри стоял в растерянности, видимо не понимая, что происходит, да и как можно было понять такой стремительный и неожиданный переход.

– Мне действительно плохо, Джефри, – сказала я опять, боясь, что он не верит мне. – Я плохо себя чувствую.

И я осела в кресло, и то ли я действительно побледнела, то ли он наконец поверил мне, то ли поверил с самого начала, просто не мог прийти в себя, но сейчас пришел, сделал несколько шагов ко мне, остановился.

– Да, я понимаю. Ты плохо выглядишь, – произнес он наконец.

– Джефри, – сказала я, – я пойду. Ты извини, я знаю, глупо, но я пойду.

Я чувствовала, что должна уйти прямо сейчас, немедленно, я не могла больше находиться здесь, мне казалось, что моя тошнота выделяется, аккумулируется из воздуха этой комнаты.

– Давай я тебя отвезу, – предложил Джефри, не споря и не уговаривая, но сама мысль о его продолжающемся присутствии была мучительной, казалось, именно она и вызывает тошноту.

– Нет, спасибо, я сама. Мне одной будет лучше, – повторила я, поднимаясь с кресла. – Ты извини, – я хотела подойти поближе к нему, но осеклась, – ты ни при чем, я не знаю сама, что случилось со мной, это просто день такой тяжелый, извини.

Он стоял, не зная, что предпринять, и лишь повторил: – Ничего, я понимаю. И я вышла на улицу.

Мне сразу стало лучше, то ли от свежего воздуха, то ли от солнца и веселого спокойствия летней погоды, то ли от того, что я осталась одна. Я подошла к автобусной остановке и села на скамейку.

Что же все‑таки случилось со мной? – подумала я. Действительно ли во всем виноват этот слишком насыщенный день? Может быть, он просто переполнил меня, ведь сколько всего случилось сегодня – сколько переживаний, эмоций, нервов?

Я уже была готова согласиться, в любом случае другого объяснения я не могла найти, но в этот момент хоть и совсем недавнее, совсем свежее, но смутное, едва различимое воспоминание колыхнулось во мне. Как будто ветер поднял и донес до меня частицы воздуха из только что покинутой квартиры вместе с ее бликами, тенями, но главное, запахами.

Да, подумала я, я не заметила там, рядом с Джефри, так как была слишком возбуждена, слишком увлечена, но все из‑за запаха, все дело б запахе. И тут же мое еще не потерявшее память обоняние вернуло на мгновение запах, который был у меня связан теперь с телом Джефри, и опять дурнота, пусть и не так сильно, как недавно, пусть лишь на секунду, подкатила к горлу.

Странно было то, что запах этот был даже приятный, не то хорошей туалетной воды, не то мыла, не то чего‑то другого такого же парфюмерного. Он мог бы мне даже нравиться, если бы не был связан с телом, но почему‑то, именно исходя от тела, он коробил и угнетал меня. Я спросила себя, почему, и тут же поняла очень простое: он был чужой, этот запах, совершенно отталкивающе чужой. Поэтому мне и стало плохо, именно из‑за противоречия между близким и желаемым телом и запахом, делающим это тело чужим.

Видимо, переход от сильного желания к сильному нежеланию оказался таким резким, что вызвал у меня физическое расстройство– до тошноты, до желания убежать, исчезнуть, лишь бы остаться одной.

Я вспомнила сейчас, что когда‑то, когда жизнь еще радовала, мы говорили с Марком, смеясь, что именно запах, такой щемящий и возбуждающий, именно естественный запах любимого, родного тела, может быть, он единственный все и определяет и делает это тело и родным, и любимым. Я тогда смеялась, что, завяжи мне глаза и проведи мимо строй мужчин, я именно по запаху все равно различу Марка.

Он тоже смеялся и говорил, что наверняка люди не понимают важности обоняния, что весь животный мир, включая насекомых, держится на нем и существует за счет него, особенно насекомые, настаивал Марк. И только человек узколобо не может различить решающего значения запахов в повседневной своей жизни. И еще я вспомнила сейчас, как Марк однажды пошутил, что следующая его работа будет о влиянии и роли химии вообще и запахов в частности на сексуальные отношения двуногих, и мы оба смеялись, развивая неисчерпаемое богатство темы.

Марк! Мысли вернулись к главному, я ведь чуть не изменила сейчас ему, первый раз за все эти годы чуть не изменила. Эта мысль поразила меня, я не задумывалась над ней, ни когда звонила Джефри, ни когда согласилась поехать к нему, ни когда прижималась к его телу.

Но я ведь решила уйти от Марка, в любом случае я решила его оставить, сказала я себе. Но тут же возразила: по ведь еще не ушла, и, конечно, если бы что‑нибудь случилось там у Джфери, это была бы измена. Сегодня – еще была бы измена.

Значит, я была готова изменить. Интересно, было бымне стыдно, мучила бы меня совесть, если бы это произошло, там у Джефри? Я задумалась. Нет, не мучила бы! Странно, почему? – удивилась я собственному признанию. Все же, еще один вид предательства.

Подошел автобус, и я поднялась в него, так и не найдя ответа. Я показала водителю проездной и села у окна.

Я знаю почему, вдруг сказала я себе, мой моральный кодекс не запрещает изменять. Более того, – вторая догадка нагнала и подкрепила первую, – в культуре западной цивилизации вообще, и уж во всяком случае в моей русской культуре, нет такого запрета. Система моральных ценностей позволяет совершать измены.

Действительно, в Десяти Заповедях, которые дал Господь Моисею на горе Синай, вместе с заповедями «не убий», «не укради», есть еще заповедь «не прелюбодействуй». И я на самом деле не смогу ни убить, ни украсть, потому что это в крови, в генах, я знаю, что это грех, и не совершу его, во всяком случае, при обычных обстоятельствах. Но я могу изменить, потому что измена для меня не грех, потому что в меня тысячелетней западной культурой не заложена мысль об аморальности прелюбодеяния.

Почему лее я тогда не изменяла Марку все эти годы? – спросила я себя и тут же нашла самый простейший ответ: да потому что не хотела, потому что любила его! Потому что далее сама мысль о другом, чужом мужчине была для меня нестерпимой, как оказался сейчас нестерпимым этот запах одеколона или чего там вместо него было.

Так значит, вот он ответ: все дело в дискомфорте, именно в физическом и психологическом нежелании изменить любимому человеку, а не в моральных преградах, которые в любом случае отсутствуют. Все дело в любви, как там: «И море и Гомер, все движется любовью» –кажется так. А когда любовь исчезает, то и запреты исчезают, и ничего больше не сдерживает. Именно так, как едва не произошло сегодня со мной, добавила я про себя.

Поиск по сайту: