ГЛАВА СОРОКОВАЯ

В середине мая произошло маленькое чудо: рано утром, чтобы застать меня, позвонила Катька, которую я уже не слышала несколько месяцев и далее не помнила, когда видела в последний раз, наверное, что‑то около года назад. Оказывается, она звонила и прежде, но меня не заставала, а Марк о ее звонках мне передавать забывал. Теперь она подозревала его в умышленном саботаже, хотя я‑то знала, что если саботаж И присутствовал, то неумышленный, или, лучше сказать, невменяемый.

Мы проболтали полчаса и болтали бы больше, но я опаздывала в библиотеку, и Катька спросила, не выберемся ли мы с Марком как‑нибудь к ним, все равно по телефону, как ни болтай, все мало. «Как от телефонного секса, – пошутила она голосом, вполне, я думаю, для телефонного секса подходящим». Я было подумала, что не хватает Марка еще и по гостям таскать, и дома по горло хватает, но потом решила, что он все равно откажется, и согласилась, пообещав, что либо одна, если Марк не захочет, либо мы вместе ненадолго заскочим в ближайшую субботу.

Марк, как ни странно, не отказался, казалось, он даже обрадовался возможности выйти из дому (он, как я подсчитала, не покидал свои аппартаменты уже несколько месяцев), и хотя я незаметно пыталась его отговорить, он не поддался. Я не упорствовала, может быть, подумала я, это даже неплохо, пусть развеется, по крайней мере, отвлечет Матвея, и я смогу спокойно поболтать с Катькой наедине.

Мы пришли часов в восемь вечера, я заставила Марка побриться перед выходом и сменить хотя бы рубашку. Но все же мы составляли теперь странную, даже подозрительную пару, особенно в глазах людей, которые давно нас не видели, и я внутренне приготовилась к сдержанно‑подозрительным вопросам своей обеспокоенной подруги.

Катька с Матвеем встретили нас с радостью, более того, с искренней радостью, я заметила лишь, как они переглянулись, завидив нас –у них, видимо, уже сформировалась незримая связь, которая всегда возникает у людей, живущих долго вместе.

Катька, казалось, покрупнела еще больше, и, похоже, не пыталась это скрыть ни одеждой, ни косметикой. Нельзя сказать, что полнота ей шла, но и не так уж чтобы очень портила. Матвей же не изменился вообще – ни лицом, ни фигурой, ни манерами, видимо, он принадлежит к тому виду серых блондинчиков, которые вообще не меняются во времени. Подрасти ему так и не удалось, подумала я весело, но говорить не стала, слишком долго не виделись, и время, как я догадывалась, лишало меня права отпускать подобные шпильки.

Они тоже сдержались и не полезли с расспросами, хотя, понятное дело, хотелось, но тем не менее не полезли, а проявили недюжий такт. Только когда я пошла с Катькой на кухню якобы помочь ей, а на самом деле, чтобы улучить минутку и сказать друг другу что‑то короткое, но значимое, отчего сразу станет понятно, как каждый из нас прожил это время, она посмотрела на меня, как всегда, сверху вниз, даже не посмотрела, а смерила взглядом, впрочем, без высокомерия, и спросила:

– Ты нормально?

Я, расслышав в ее голосе давно забытую заботу, развела руками в неопределенном жесте и добавила к нему аналогичное выражение лица, мол, сама видишь. Умнице Катьке больше ничего и не требовалось. – Он тоже изменился.

Она кивнула в сторону комнаты.

– Ему тоже не сахар, – решила я не вдаваться в тонкости и не разглашать секреты нашей с Марком запутанной домашней кухни.

– Да уж какой с тобой сахар, – не преминула воспользоваться Катька, и я разгадала в ее иронии такт, нежелание влезать, куда я ее не приглашаю, и оценила.

– Да и ты не так чтобы окаменела во времени, – переменила я тему.

Теперь была моя очередь показать ей, что я имею в виду, и я обвела еевзглядом с ног до головы, хотя это было непросто – вместить Катьку в один взгляд.

– Еще бы, – ответила она, совершенно не смущаясь, понимая, что царственным особам смущаться не пристало, – второго жду.

– Ну да?

Я искренне удивилась и даже не попыталась скрыть восхищения и, может быть, зависти.

– Ну ты, мать, даешь! Поздравляю.

– Да ладно, – отмахнулась Катька, как от обычного. – Тебе уже тоже пора бы.

Я промолчала, говорить было нечего – ни возражать, ни соглашаться. Я могла только задать вопрос:

– А народившегося ребятеночка куда дели?

– У бабки с дедом, у ихних.

Она снова кивнула в сторону комнаты, и по тому, как она кивнула, я поняла, что и здесь, кажется, не все ладно. А может, это она из солидарности со мной, тут же предположила я, мол, чего там, у всех свои проблемы.

Мы расставили Катькины кулинарные изыски на стол, и сели, и разлили, и выпили, и я заметила, что Марк сразу опрокинул в себя, совсем не по‑здешнему, даже Матвей лишь отглотнул. Я тут же перехватила, сначала на Марке, потом на себе, настороженный Катькин взгляд.

– Ну, как дела у вас? – жизнерадостно, насколько мог, спросил Марк, и я подумала про себя: ну да, тебя, конечно, только их дела и интересуют.

– Да вот воюем с бабой, – живо и весело откликнулся Матвей, словно война эта для того и служит, чтобы веселить и радовать.

– Ну, тебе так особенно ничего не светит. Щупленький ты какой‑то, пропорциями не удался, – не сдержалась я в своей неуклюжей попытке заступиться за Катьку.

– Да ничего, справляемся как‑то, – отмахнулся от меня Матвей.

Он, кажется, вообще не придавал значения тому, что я там лопочу, – чего на баб, да еще на посторонних, запал расходовать.

– Ты вот не замечал, Марк, – он нарочито обратился как бы только к Марку, – что женщины со временем, продвигаясь, так сказать, по жизни, становятся более циничными?

Марку начало понравилось, и он откинулся на спинку стула с явным удовольствием и намерением выслушать до конца. Я, хотя и встрепенулась, но не возразила, решив пока подождать, а Катька даже бровью не повела, не то привыкла, не то просто ленилась на пустозвонство нервы напрягать.

Я смотрела на нее и думала, почему флегматики, люди замедленные в словах и движениях, легче в общении, почему с ними проще, почему у них лучше характер и вообще они привлекают к себе каким‑то спокойным теплом? Может быть, потому, что им лень реагировать на мелочи и ерунду, они тяжеловесны и инертны, их сложно разозлить, и они не отвлекаются ни на конфликтные ситуации, ни на людей, их провоцирующих.

Вон Катька так ни разу на меня по‑настоящему не обиделась, хотя сколько раз могла бы, и даже я ни разу не обиделась на нее. И не потому, что я такой уж агнец, а потому, что на нее нельзя обижаться – злобы в ней суетливой нет. А вот у быстрых и энергичных людей, я посмотрела на Матвея, энергия клокочет внутри и выплескивается на окружающих, и она, энергия эта, пусть даже искрящаяся, делает человека неровным, нервно реагирующим и потому тяжелым подчас.

Я вспомнила, что вообще всегда боялась в жизни слишком активных людей. Они пугали меня своей энергией, я никогда не задумывалась почему, просто сторонилась их чисто инстинктивно. А сейчас поняла – я подспудно пыталась избегать их мгновенных порывов, которые могут быть положительными и приятными, а могут и нет.

– Ну ведь правда, – продолжал Матвей, – женишься... – и тут же поняв, что совершил ошибку, он оговорился: – Или не женишься, какая разница, на милой, наивной, какой еще... простодушной, – подобрал он наконец замысловатое слово, – девочке. А не проходит и пары лет, как из нее получается, заметьте, из любой получается, расчетливая, смотрящая на мир не просто практично – хищнически, уродка.

Он даже сам поморщился от жуткости созданного им образа и, видимо, почувствовав, что перегнул, добавил:

– Но самое лучшее слово – циничные. По жизни циничные – ив любви, и в работе, и в делах, и вообще в целом по отношению к жизни.

Я знала, что защищаться не нужно, лучше сразу перейти в контратаку.

– Ну, ладно, – подхватила я его тон, – а мужики что, лучше, что ли?

– В том‑то все и дело, – обрадовался Матвей, я, видимо, вмастила и нарвалась на заготовочку, – в том‑то и дело, я не против практичности, я – за. Я за то, чтобы жизнь учила, но жизнь‑то всех по‑разному учит. Посмотрите на мужиков, они хоть и бьются, как ломовые, куда им до баб в практичности и расчете, а главное, в цинизме. Возьмите почти любого, он ведь еще что‑то хочет, о чем‑то мечтает, он еще летает порой, ему еще сны снятся. Но бесполезно все это, баба не дает, к земле тянет и, что же сделаешь, притягивает своим неподъемным баластом.

– Ладно, летун, – сказала Катька, видимо, и ее заело, но сказала миролюбиво, мол, угомонись, еще не то наболтаешь, – о детях, о доме подумать, я понимаю, не твоя забота.

– Во! – опять обрадовался Матвей. – В этом все и дело. Стартуют все вроде как с одной точки, поначалу, может, мы и не менее циничны, чем они, даже более, наверное. Но движение происходит как бы в разных направлениях: мы с возрастом устремляемся к идеализму, а бабы – в обратную сторону. Вот и приходим к разным финишам. И странно это, и непонятно почему. Он прервался,

– Ну, отчего же, все отлично понятно. – Я вздрогнула от неожиданного голоса Марка. – Они более ценный генетический материал, вот жизнь их быстрее и учит. Сам посуди, интуиция и рефлексы у них развиты лучше, приспосабливаются они лучше, стихийные бедствия, голод и болезни переносят лучше, живут дольше, инфарктов у них не бывает. А все почему? А потому, что они нужнее природе, чем мы с тобой. – Он смотрел на Матвея как бы с сочуствием, как бы жалея, что тот не в ладах с природой. – Мы с тобой, Матвей, как мужики саморазрушительны, мы пьем, деремся, воюем, убиваем друг друга, подставляя себя. Потому что не дорожим собой, потому что нас природа не научила, не заложила она в нас выживаемость, не нужны мы ей особенно.

– Почему это мы ей не нужны? – не понял Матвей и даже, похоже, обиделся, за что это его так природа не оценила.

– Да потому, что не нужны, – настаивал Марк. – Причина проста: мужчина, по идее, может зачать любое количество детей, а женщина – только очень ограниченное. Вот и получается, что избыток мужчин природе изначально не требуется, поэтому и обрекла она нас на раннее и быстрое вымирание.

Марк делился своими знаниями тем самым поучительным тоном, который когда‑то так раздражал меня, но который сейчас был мне безразличен.

В общем, никто не возражал, все были согласны– действительно, чего их жалеть, мужиков‑то.

– Именно потому, – продолжал Марк, обращаясь все также к Матвею, – женщины приспосабливаются быстрее и набираются, как ты говоришь, цинизма тоже быстрее, чем мужчины, – обыкновенная защитная реакция природы.

Все молчали, Матвей, казалось, не знал, что возразить, ведь Марк просто дополнил только что им же, Матвеем, сказанное. Я попыталась было сменить тему, но Марк меня перебил, видимо, многомесячное общение с книжными героями, если и не утомило его немного, то, во всяком случае, пробудило в нем многословие.

– Вот, например, еще парадокс. В какой‑то статье я читал, впрочем, достаточно давно, об одном социологическом опросе, анонимном, конечно, среди женатых мужчин и замужних женщин. Так вот, вопрос звучал так: «Если бы у вас был любовник, в скобках любовница, то что бы вы сделали?» Дальше требовалось выбрать один из трех предлагаемых ответов. Первое: «ушли бы от мужа, в скобках жены», второй вариант: «бросили бы любовника, в скобках любовницу», – мне стало интересно, будет ли он до конца упоминать про скобки. – Третье: «сохранили бы статус‑кво, то есть постарались бы остаться и с мужем, в скобках женой, и с любовником, в скобках любовницей».

Я улыбнулась, смеяться было бы уж слишком неприлично, все ж‑таки на людях.

– Результат был ошеломляющий, – Марк выдержал паузу, чтобы после нее, видимо, нас ошеломить. – Выяснилось, что подавляющее большинство женщин либо уходили к любовнику, порывая с мужем, либо оставались с мужем, порывая с любовником. Мужчины же, наоборот, старались изо всех сил сохранить статус‑кво, то есть сохранить и жену, и любовницу одновременно. – Он обвел аудиторию победоносным взглядом. – Они, те, кто проводил исследование, интерпретировали результаты опроса тем, что мужчины подсознательно саморазрушительны. Ведь вести двойную жизнь и физически, и эмоционально, и материально крайне обременительно, что в конечном счете сказывается на здоровье и на качестве жизни в целом. Женщины же, наоборот, делая выбор, ограничивают свои затраты, щадя себя и уменьшая потери.

– Вот она, победа дарвиновского учения, – не выдержала я в конце концов, не в силах больше слушать эту муть, это популистское приложение к вульгарной газетной статейке.

Слава Богу, он понял и замолчал, а может, ему просто надоело, просто желание говорить было исчерпано, и именно потому он больше не произнес за весь вечер ни слова.

И хотя Матвей пытался развить тему, наверное, для него она была актуальной, и признался, что, полностью подписывается под результатами опроса, ни у кого желания ни спорить, ни обсуждать больше не обнаружилось, и тема заглохла сама по себе.

Мы ушли в одиннадцатом часу, и хотя для меня так рано возвращаться домой было непривычно и я не очень‑то туда стремилась, но возвращаться больше было некуда – ехать в университет не имело смысла, – и я покорно села в машину.

По дороге мы молчали. Мы так давно не находились вместе, если не считать наши семинары, пропитанные без остатка конкретной тематикой и не выходящие за ее пределы, что я чувствовала себя неуютно, нависшая тишина давила, и я думала, что бы такое сказать нейтральное, чтобы разрядить обстановку, но не могла придумать..

Видимо, Марк тоже ощущал нечто подобное, если он вообще мог что‑нибудь ощущать, так как он все же произнес многозначительно:

– Да, жалко.

И замолчал, как бы бросив фразу только для приманки, чтобы я, устремившись за ней, спросила: «Что жалко?» Но я не спешила, мне не хотелось, чтобы его немудреный заход так быстро удался, и молчала. Только когда тишина стала снова невыносимой, я спросила:

– Что жалко?

Он не стал менять навязанных много правил и откликнулся не сразу, с естественной для него ленцой, к которой, впрочем, сейчас была подмешана ленца напускная.

– Матвея жалко, – сказал он коротко.

Это означало, что я должна была спросить: почему, и я спросила:

– Почему?

– Толковый парень был. Мог бы сделать что‑нибудь, реализоваться, и вот так все впустую, в песок.

Я чувствовала, что он все же добился своего, и я завожусь.

– Как ты можешь судить о человеке только лишь потому, что он не отвечает твоим извращенным критериям успеха. На себя бы посмотрел или на меня, вот я точно отвечаю, хуже не бывает.

Моя внутренняя, странно прижившаяся во мне злость, наконец нашла время и, главное, объект для выплеска.

– Ты как раз ничего, – он оторвался от дороги и посмотрел на меня, как бы оценивая, – бывает хуже.

И он еще говорил что‑то о женском цинизме, метнулось у меня в голове. И хотя в его голосе слышались шутливые нотки, и он вовсе не хотел скандала, наоборот, пытался разрядить нависшее напряжение, меня уже было не удержать.

– Странная у тебя все же манера, – начала я с другого конца, – стричь всех под свою гребенку. Представь себе, Марк, люди разные, у них разные представления, разные цели. Для них твои цели – тьфу, пустое, нестоящее дело, и позволь им, пожалуйста, жить, как они хотят, не навязывай своих догм. И не смей презирать людей или говорить о них снисходительно только лишь потому, что они другие...

– Я не презираю, – сказал Марк, но спорить не стал, или я ему не дала.

– Мм, может быть, твои цели безразличны, они их не волнуют, более того, – кажутся идиотичными. И мы с тобой тоже кажемся идиотами.

– Я не об этом, – возразил спокойно Марк. – Я только о том, что Матвей производил впечатление способного парня и...

Но я опять не дала ему закончить, зная все слова наперед.

– Странный ты. Говоришь о вещах, которых сам наверняка не понимаешь.

Я не пыталась приглушить ни пренебрежение, ни снисходительность. Так они и прозвучали.

– Например? – удивился он.

– Например, что такое способность, что такое талант. Я ринулась врукопашную и не боялась.

– Это интересно. Чего же я не понимаю?

В первый раз за долгое время я услышала в его голосе хоть какое‑то чувство, пусть лишь любопытство, но все же. Ну и хорошо – пусть полюбопытствует.

Я понимала, что ни Матвей, ни сам спор больше не имеют значения. Главное, я должна была доказать ему, что время прошло, что многое изменилось, и я теперь ему ни в чем не уступаю: ни в умении мыслить, ни в умении выразить свою мысль. Более того, я превосхожу и могу доказать свое превосходство прямо сейчас, да и вообще в любой момент. То непрекращающееся соперничество, которое присутствовало в нашей работе, где сама работа была лишь его частью, сейчас овладело мной полностью, найдя для себя новое поле для битвы.

– Дело в том, – начала я, – что ты понимаешь талант слишком однобоко, ты видишь в нем лишь умение и возможность творить. Ты не понимаешь, что творчество более сложный процесс, что оно, в свою очередь, может разбиваться на составляющие.

Марк не перебивал и, казалось, слушал меня внимательно.

– К тому же, – продолжала я, – составляющие эти независимы и не связаны между собой.

– Ну, и что это за составляющие? – наконец прервал меня Марк.

– Человек может обладать талантом глубоко и сильно чувствовать, который можно назвать: талантом восприятия жизни. Это тот случай, когда, человек ощущает скрытые процессы жизни, которые другим людям, не обладающим этим талантом, недоступны. Когда...

– Понятно, понятно, – перебил меня Марк, пытаясь ограничить мою мысль. Но я решила не поддаваться.

– Когда человек понимает жизнь, все ее мельчайшие нюансы, ее повороты и будущие ее ходы. Но есть не связанный с ним другой талант – талант выражения жизни. Когда человек тем или иным способом, используя те или иные инструменты, может выразить именно свое ощущение, свое понимание жизни. Просто инструменты могут быть разные: слово, музыка, поэзия, формула, логика и так далее.

Марк молчал, и я злорадно подумала, что ему, по сути, нечего возразить или добавить.

– Но, если даже человек и владеет одним талантом, он не всегда, к сожалению, владеет обоими. В том‑то и проблема.

Есть люди, которые обладают талантом восприятия, но не обладают талантом выражения, и это часто несчастные люди. Потому что, чувствуя и понимая глубоко, они не могут свое понимание выразить, вынести наружу, освободиться от него. И это мука, это, наверное, действительно больно. А из тех, которые, наоборот, имеют талант выражения, но не владеют талантом чувствовать, из тех получаются талантливые графоманы, научные функционеры и прочие демагоги, которые в общем, тоже нужны, так как разнообразят фауну этого мира. Кстати, Матвей, если я правильно его понимаю, – вернулась я к тому, с чего начался разговор, – обладает умением чувствовать, но у него, может быть, не развито умение выражать свои чувства.

Мне тут же стало жалко Матвея, и я решила ему хоть чем‑то помочь, хотя бы надеждой:

– Хотя, возможно, он еще не нашел свою среду, через которую смог бы выразить свое понимание, и, возможно, еще найдет.

– А те, кто имеют оба таланта? – спросил Марк. Голос его изменился, стал ровнее, спокойнее и даже как‑то ближе. Мы остановились у светофора.

– Те счастливчики с обоими талантами... – Я задумалась. Мне показалось, что когда‑то это все уже происходило – и разговор, и ровный голос собеседника, и фраза, которую я собиралась произнести. Где? Когда? – я не помнила. «Нас мало избранных...» – вдруг метнулась в голове строчка. Подумать только: все уже было, и ничего нового быть больше не может. – Тех мало, и они... – Я опять помолчала. – И они ответственны.

– За кого? – спросил Марк. Но это был простой вопрос.

– И за себя, и за тех, кто рядом. За все, к чему прикасаются.

– Почему? – снова спросил Марк, и это был третий короткий вопрос подряд. Я не спешила, я хотела найти точный ответ.

– Ладно, не отвечай, и так понятно, – остановил меня Марк, и я облегченно вздохнула. Мы молчали почти до дома; у меня было победно на душе от мысли, что этот фронт, хотя бы этот, я все же прорвала. Злость, смягченная сознанием моего преимущества, слегка стихла и вернулась в привычные для нее рубежи.

– Ты все это могла сказать, – наконец проговорил Марк, когда мы подъехали, – не вкладывая столько раздражения и, – видно было, он подыскивает слово, – неприязни.

Я пожала плечами, мне нечего было ему ответить.

Поиск по сайту: