ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я так долго собиралась позвонить и так долго не звонила, ища и каждый раз находя разные убедительные оправдания своему бездействию, что стала подозревать себя в откровенном саботаже, Я давно уже догадывалась, что мое малодушие соответствует очевидной, но редко признаваемой формуле: люди обычно не делают то, что делать не хотят.

На свой испытующий вопрос: «почему?» я созналась себе, что по‑мещански предпочитаю лучше не знать про Марка вообще ничего, чем знать плохое. Но теперь я все же решилась и все же договорилась с ничего не подозревающим Роном о встрече в моем привычном университетском кафетерии.

Когда он вошел, вернее, влетел, мне показалось, что до этого полупустой кафетерий вдруг сразу заполнился, настолько Рона было много, и в росте, и в объеме, и в надвигающемся шуме. Он пообещал вернуться через секунду и действительно вернулся через секунду с горой бутербродов, булочек, пирожных и прочей снеди и, разложив свой провиант на столе, так что для моей чашки кофе почти не осталось места, извинился:

– Ничего, если я перекушу, пока мы будем разговаривать, а то у меня следующий перерыв через четыре часа? – Он посмотрел на мое измученное лицо и ввалившиеся глаза и пожалел: – Может быть, тебе тоже чего‑нибудь съесть?

– Спасибо, – отказалась я; мне на еду, находившуюся на столе, даже смотреть было тошно, не то что потреблять. – А ты ешь, конечно, – подбодрила я его, хотя он в моем подбадривании не нуждался. – Рон, я хотела с тобой о Марке поговорить, – сказала я и увидела, как большой Рон мелко вздрогнул.

– Да, давай поговорим, – согласился он, как мне показалось, неохотно.

– Видишь ли, здесь два вопроса. – Я задержалась, не зная с чего начать, но потом решилась: – Конечно, я понимаю, это звучит почти комично, но тем не менее, – я вдохнула побольше воздуха, – мне ничего не известно о прошлом Марка, ну, о его жизни до меня, никогда не спрашивала, а он не говорил. Понятно, что он был связан с наукой, его многие знают, он многих знает, но мне неизвестно, что произошло. Хотя понятно, что что‑то произошло, иначе почему он на обочине, вне системы, так сказать.

Я понимала, что говорю сбивчиво, а все потому, что тема была нелепая, ну и, конечно, я, как всегда, волновалась.

– Но я и этого не знаю. Понимаешь, я слышу разные намеки от разных людей, иногда недружелюбные по отношению к Марку, и ничего не могу возразить, потому что не знаю. И это глупо, мы уже живем столько лет вместе...

– Понятно, – наконец проговорил Рон и отложил недоеденный бутерброд. – Не оправдывайся, все правильно, естественно, ты все должна знать. – Он задумался и, казалось, забыл про свои продукты, разложенные на столе. – С чего начать? – Он опять выдержал паузу. – Хорошо, начнем с самого главного и самого простого, чего ты, живя с ним вместе, из‑за очень близкого расстояния, возможно, не разглядела: Марк гений. Простой, обыкновенный, среднестатистический гений, которые встречаются на этой планете один на миллиард людей раз в пятьдесят лет.

Я откинулась на спинку стула в изнеможении, подумав, что вот, опять наткнулась.

Рон заметил мою улыбку и сказал наставительно, как бы подтверждая вескость своих слов:

– Ты зря улыбаешься, ото именно так, я не преувеличиваю. Странно, что ты не поняла этого сама за все то время, что вы вместе. Ты ведь все же психолог, могла бы и разглядеть.

– Нет, не разглядела, – сказала я оправдываясь. – Я, Рон, улыбнулась потому, что мы как раз с Марком на днях говорили о гениальности. А что не разглядела, – теперь я выдержала паузу, пытаясь выйти из глупой ситуации, – может быть, я и разглядела бы, да определить сложно – других гениев ведь не встречала.

– А ты и не встретишь, – пообещал мне Рон, – потому что их в округе нет, во всяком случае, такого калибра, как Марк. Ты должна понять, – он произнес почти по слогам: – Марк – единственный, таких, как он, нет, во всяком случае, я не знаю. – Он вспомнил про свой бутерброд и, разом сжевав его, продолжал: – Ты не сравнивай его с другими. У кого ты работала, у Зильбера, да? Так вот, ты не сравнивай его ни с Зильбером, ни с... – Он назвал несколько известных фамилий. – Эти ребята сделали кое‑что в этой жизни, каждый в своем, но они – не Марк, даже близко – не Марк. Понимаешь, такие, как они, конечно, на каждом шагу не встречаются, но все же они не заповедная редкость; в каждой области существуют свои лидеры, свои чемпионы, иногда по нескольку, Но Марк вне области, вне чемпионства, он вне сравнений, потому что он уникальный. И это отнюдь не мое частное мнение, это мнение общее, все так считают.

Я сидела, ссутулившись, дневная тяжесть, которая обычно приглушалась постоянным напряжением, вдруг навалилась с новой угрожающей силой, получив подкрепление в виде смешанного переплетения чувств: разочарования от простоты объяснения («просто гений» – и ничего необычного), страха оттого, что я, может быть, действительно не поняла чего‑то, возможно, упустила. А еще задача, которую мы взялись с ним решать, – она вдруг тоже, может быть, неуклюже, но вышла за рамки абстрактной мечты и начала обретать контуры возможной будущей реальности – и от всего этого стало страшно.

– А почему он тогда не работает? – спросила я неуверенно, и еще неуверенней, зная, что наверняка говорю глупость, добавила: – Как все, как ты.

– Потому что он – не как все, он – не как я. К тому же, насколько я знаю, он работает с тобой. Он, кстати, как‑то поделился со мной одной идеей, по‑моему, совершенно прекрасная идея, совершенно уникальная, хотя я, конечно, ничего в этом не понимаю.

«Какая идея?» – пронеслось у меня в голове, но я не стала перебивать.

– Вообще, это старая история, я знаю Марка давно, мы учились вместе, он не был лучшим... как бы это сказать... в традиционном смысле, для традиционной системы, что ли. Но он был самым блестящим, что признавали абсолютно все. – Он посмотрел на меня. – Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я пожала плечами и слегка улыбнулась, что должно было означать: конечно, понимаю. Но Рон все равно решил пояснить.

– Я сам до конца не знаю, что означает это маловразумительное определение «блестящий». – Он усмехнулся. – Тут, скорее, не термин определяет человека, а человек определяет термин. Так вот, смотря на Марка, ты как раз и понимаешь, что значит «блестящий».

Рон скосил глаза на часы, стараясь, чтобы я не заметила, но я заметила.

– Ты спешишь?

– Нет, все нормально, у меня еще есть двадцать минут. Видишь ли, – он вернулся к теме без перехода, – в науке, да и вообще, наверное, в жизни, впрочем, про жизнь я точно не знаю, это у тебя надо спросить, – я оценила реверанс и ответила учтивой улыбкой, – все люди делятся на генераторов, трансформаторов и реализаторов. Дурацкие, конечно, определения, но суть отражают. Генераторы – это те, кто генерируют идеи, трансформаторы доводят их до ума, а реализаторы – те, кто их реализуют. То есть это как...

– Я понимаю, – перебила я, боясь, что его двадцать минут целиком утекут в пустоту.

– Да, – согласился он со мной. – И не то чтобы одна категория была хуже, чем другая, можно быть успешным в каждой из них, редко – в двух и почти никогда – во всех, но именно генераторы обладают признаками того, что мы определили словом «блестящий». Именно они владеют даром вседоступного проникновения, которого лишены представители других категорий. Так вот, Марк и есть генератор, причем генератор, редкий по своей мощности и разноплановости.

Казалось, что произошло то, чего произойти не могло: Рон забыл про свои бутерброды.

– Более того, Марк не просто генератор, он – генератор генераторов.

Я молчала, мне нечего было сказать, да и сидела я здесь для того, чтобы слушать.

– Понимаешь, Марина, – продолжил Рон, – с самого начала Марку прочили большое будущее. Ни у кого не вызывало сомнений, что он уникален и далеко пойдет, так и произошло на самом деле. Но стандартные люди мыслят стандартными понятиями, которые часто не подходят для людей нестандартных, и это порой вызывает проблемы. Проблема Марка, вернее, проблема тех, кто находился рядом с ним, заключалась в том, что ему становилось тесно в пределах одного конкретного предмета, одной конкретной науки, и он постоянно выходил за отведенные рамки. Просто его интересовало множество вопросов, и он не мог отказать себе в том, чтобы заниматься ими. Понимаешь, он не мог заставить себя заниматься долго чем‑то одним.

– Нет, не понимаю, – возразила я.

Мне почему‑то показались обидными слова Рона. Он создавал из Марка образ какого‑то легковесного летуна, но Марк не был ни легковесным, ни летуном, и никто не мог доказать мне обратного по той простой причине, что никто не знал его лучше, чем я. Не мог знать.

– Я, Рон, с Марком тоже немного знакома. Он совсем не похож на порхающего в атмосфере... – Я замялась, пытаясь подобрать слово, но не подобрала и потому оборвала фразу – и так понятно. – Я не встречала никогда человека, который так много, упорно и увлеченно... – мне опять не хватило слов или, наоборот, не хотелось произносить слишком много. – Так работает, так целеустремленно и глубоко, – все же добавила я еще пару эпитетов.

– Конечно, Марк трудяга, – легко согласился Рон. – Дело не в том, что он не мог довести работу до конца, потому что не способен долго и тяжело работать. Работал он всегда лучше других. Дело в том, что у него исчезало желание доводить работу до конца в тот момент, когда она становилась ему неинтересной. То есть он мог месяцами тяжко работать, но только до тех пор, пока проблематика увлекала его. А увлекала она его, пока он не создавал что‑то невероятно сильное, пока не пробивал поле в выбранном направлении. Именно это и было его целью и, когда он ее достигал, – Рон развел руками, – ему становилось скучно. К тому же появлялась новая цель, ион начинал двигаться к ней.

– Но ведь никакую науку нельзя исчерпать, – опять не согласилась я, хотя было совершенно непонятно, зачем я затеваю спор с Роном, – он‑то всю жизнь черпал из одного своего неисчерпаемого.

– Ну, этого я не знаю. – Он улыбнулся. – Самое смешное, что, наверное, лет десять назад я ему сказал нечто аналогичное. Марк тогда сделал одну серьезную вещь, в которой я тоже слегка разбирался и понимал, насколько она серьезна, а он хотел ее бросить. Ну, и я уговаривал его не бросать, говорил, что познание бесконечно и постоянно рождает новый вызов, и какую‑то еще ерунду типа этого. И знаешь, что он мне сказал в ответ?

Я подняла брови в знак любопытства.

– Он сказал, – повторил Рон, – что жизнь слишком сложна, объемна, чтобы ее можно было выразить математической формулой, или физическим явлением, или компьютерной программой, или вообще какой‑либо одной теорией, одним знанием, одной наукой и даже наукой вообще. Он сказал, что если пытаться понять жизнь глубже, то нельзя тратить, много времени на что‑то одно, потому что тебя всегда ожидает другое. Что лично он может отдать чему‑то конкретному только ограниченный отрезок времени и, добившись результата, двинуться вперед. В жизни, сказал он тогда, слишком много захватывающего, и все хочется попробовать, а на все жизни мало, и потому нельзя задерживаться на чем‑то одном. Так что, видишь, – это уже Рон обращал ко мне, – у Марка имелся ответ и на твой вопрос.

– И поэтому он ушел из науки вообще? – спросила я.

–Да, ему стало скучно. Он попробовал себя в нескольких совершенно различных областях, в основном в естественных науках, но и не только. И везде с легкостью, относительной, конечно, но с легкостью, за невозможный для других короткий срок совершал прорыв, а потом переходил в другую область и там тоже делал прорыв и так далее. Но потом, когда он повторил это раз десять, ему надоел сам процесс, ему захотелось реализоваться как‑то принципиально по‑другому, и он ушел.

«Как это – по‑другому?» – подозрительно мелькнуло у меня в голове, но я промолчала..

– К тому же у него начались проблемы с административной системой. Она оказалась не настолько гибкой, чтобы принять его неординарность, его скользящий подход. – Меня опять кольнуло слово «скользящий». – У Марка постоянно возникали проблемы с переходом из одного отдела в другой, его статус всегда был под вопросом, от него требовали того, чего он не хотел делать. Так что тем, что его интересовало, ему часто приходилось заниматься подпольно. Были проблемы и с финансированием его работ, да к тому же ему всюду и всегда примитивно завидовали, что тоже усложняло жизнь. В результате он решил, что в автономном режиме, за рамками официальной структуры, он будет эффективнее и для других, и для себя. – Рон на секунду прервался, опять улыбнулся как‑то очень по‑доброму, как улыбаются приятному воспоминанию, и добавил: – В конечном счете почему нет? К тому же, я сейчас вспоминаю, Марк однажды, как бы невзначай, по какому‑то совсем другому поводу, сказал, что ему не только необходимы нестандартные условия, но, более того – помести его в стандартные рамки и подержи там подольше, и он задохнется.

Вернувшись из прошлого, Рон окинул взглядом глубину кафетерия, но ни на чем не задержался.

– То есть он, конечно, не совсем такими словами сказал, – как бы извиняясь за искаженное цитирование, Рон слегка пожал плечами. – Дело давно было, но мысль я передаю верно. В любом случае не нам судить: тот факт, что мы что‑то не понимаем, не означает, что это «что‑то» неправильно. Если Марк так чувствовал, значит, он прав.

– А что случилось с его идеями, с прорывами, как ты их называешь? – спросила я больше из любопытства, потому что это был последний штрих, в котором оставалась хоть какая‑то загадка. – Я никогда не встречала ни его работ, ни статей.

– Он написал несколько статей, впрочем, давно, в самом начале, а потом и это перестал делать, сказал, что не хочет времени тратить на пустое.

– Ну, и куда они, все остальные, ненапечатанные идеи подевались? – не отставала я.

– А никуда не подевались, – невозмутимо сказал Рон. – Он их раздал.

– Как это раздал? – Моя голова от изумления качнулась назад, увлекая за собой и шею, и плечи, и все тело. – Разве свои работы раздают?

– Нет, как правило, собственные идеи не раздают, но ты опять впадаешь в ту же ошибку – не оценивай Марка шаблонно. Он раздавал, и для него это было настолько естественно, насколько неестественным кажется для нас.

– И кому он их раздавал?

Я все еще не могла очухаться от услышанного.

– Разным людям, – так же беззаботно ответил Рон, как будто он сам каждый день дарит идеи кому попало. – Тем, кто был поближе, тем и раздал. К тому же его идеи хоть и были хорошо наработаны, все‑таки требовали большей доводки для печати или публичного представления.

Я сидела, оглушенная, всякие странные мысли, в бессвязности своей, в своей лихорадочной суете толкающие меня на сопоставления, мешали сложиться чему‑то общему.

Рон тоже не стал делать секрета из того факта, что он, как и я, видит некоторые пугающие параллели, хотя тут же постарался их сгладить:

–Но, должно быть, все изменилось, – сказал он. – Смотри, как вы долго работаете вместе, уже столько лет! – Он понимающе, добродушно улыбнулся и, подбадривая, похлопал меня по руке: – Я пошел, уже опаздываю. На этот раз он не посмотрел на часы.

– Спасибо, что нашел время, Рон, – только и успела сказать я, оставшись сидеть, пораженная и раздавленная, не знающая еще, как начать складывать себя по кусочкам.

– Послушай, – раздалось надо мной.

Рон, оказывается, вернулся. Выражение его лица, его рука, неуверенно оттягивающая вниз подбородок, – все выдавало несколько застенчивое колебание.

– Слушай, – повторил он, – ты ведь все равно всего этого есть не будешь? – кивнул он в сторону своих продовольственных закупок, – А я по дороге все же перекушу. Ты не против? – спросил он для проформы, уже сгребая кулечки.

Я ничего не ответила, так как ответа от меня и не требовалось.

– Да, и последнее, – его голос слегка изменился, – разреши я повторю: не относись к Марку шаблонно, это будет ошибкой и для тебя, и для него, потому что он нешаблонен. Если тебе покажутся странными его поведение или поступки, или мысли, постарайся понять, что он действует в соответствии со своим очень отличным от нашего внутренним пониманием, которое иногда нам просто недоступно, и поэтому мы не можем его ни оценить, ни осудить. Хорошо?

Он, правда, нерешительно, но все же дотронулся до моего плеча, как бы ободряя меня, как будто мы с ним только что о чем‑то договорились.

Я осталась сидеть и, взяв чашку кофе со сливками, стала пробираться по нерасчищенной дороге обманчивых чувств, ускользающих мыслей, впечатлений и прочих ассоциаций, которые в своем хитром, хаотичном переплетении и составляют пресловутое «шестое чувство», часто принимаемое за интуицию.

Во‑первых, сразу сказала я себе, стараясь по возможности заглушить предательски подкрадывающиеся порывы, ты не должна верить всему, что наговорил тут этот обжора. Даже если он ничего не придумал, ничего не преувеличил – это только его частное, субъективное мнение, и оно вполне может быть ошибочным, уж мы‑то знаем, что так бывает. К тому же, продолжала я уговаривать себя, обрати внимание: говорил он с тобой как бы отечески заботливо и потому свысока. А эта роль всегда приятна, ее играют при каждом удобном случае. И не в том дело, что Рон так уж хотел самоутвердиться за твой счет, просто ты сама подставилась – мол, расскажите мне, дядечка, о человеке, с которым я живу вот уже шесть лет. А то я сама чего‑то никак не разберусь.

Конечно, кто не откликнется и не предложит: дай‑ка я, детка, глазки твои неразумные приоткрою. И хотя говорил он, конечно, из хороших побуждений, но в этом‑то и хитрость, – почему бы не понарассказывать всякого разного, в том числе и слегка неприятного, впрочем, едва заметного – ведь все делается исключительно из лучших побуждений.

Но Бог с ним, думала я, пусть далее Рон ничего не преувеличил, ничего не выпятил и даже нигде не расставил своих личностных акцентов – во что, конечно, не верится, – пусть так, ну и что? Что он такого сказал, чтобы мне вот так сидеть здесь раздавленной?

Ну хорошо, сказал, что Марк гений: ну ладно, гений не гений это вопрос терминов, но что он страшно способный и талантливый, это я и сама знала и ценила. Может быть, конечно, недостаточно ценила, но ведь известно: нет пророков в отечестве своем, да и как оценить по‑настоящему, как разглядеть, когда спишь вместе? Ладно, что там дальше? Марк придумывал чего‑то и бросал и переходил к другой задаче.

Ну и что?

Конечно, странно, хотя тоже понятно – ему так больше нравилось: идей куча, и если самое главное для него – это реализоваться через них, а остальное – признание, слава, звания– все ерунда (а все это действительно ерунда), то почему бы так не поступать, особенно если именно такой подход приносит удовольствие?! Ничего в этом нет ни странного, ни неординарного – нормальный, здоровый подход, альтернативный стандарту, куча людей так живет.

Но я тут же прервала свои предательские рассуждения: кончай, перестань обманывать себя! Понятно, что тебе не хочется замечать, но ты же заметила, так и не делай вид, что не поняла главного. Дело ведь не в том, что он много чего придумывал, а потом брался за новое – в этом‑то ничего плохого нет, дело в том, что уж очень эта практика напоминает то, что происходит с тобой.

Я вздрогнула от расчетливой, холодной очевидности мысли. Подожди, тут же воспротивилась я, о чем же напоминает? О том, что он навел меня на ту идею для студенческого конкурса? Конечно, он помог мне, но, в конце концов, я же сама пришла к результату, он сам признался, что мое решение было другим и лучше, чем его. Да и какое это имеет значение?

А что действительно имеет значение, это то, что мы сейчас работаем над новой задачей со странной целью: «взорвать науку», сделать что‑то немыслимо большое. И еще важно то, что Марк считает, будто нам это по силам, и даже смог как‑то незаметно убедить меня.

Ну хорошо, что. же в этом плохого, или подозрительного, или тревожного – что тебя гложет? Работаем мы вместе, я, как мне кажется, не хуже его, мои аргументы принимаются не реже, чем аргументы Марка, – это по‑честному совместная работа. В любом случае ситуация никак не напоминает ту, когда Марк создает, а потом дарит мне. Да к тому же еще и не создано‑то ничего. Да и вообще, я не просто та, кто рядом, я люблю его...

Меня вдруг поразило, как давно я не вспоминала о своих чувствах к Марку. И он, Марк, – я всегда была уверена – любит меня, и мы вместе уже столько времени, целый кусок жизни. Мы уже так свыклись, притерлись и сроднились, что на самом деле создали новый, необычный организм, который нельзя оценить привычными мерками стандартных человеческих отношений. Поэтому ерунда все это – все эти сравнения, ассоциации, подозрения, которые посеял во мне Рон. Полная ерунда!

Мне сразу стало легко. Вот, сказала я себе, сколько раз убеждалась, что нельзя поддаваться порывам: вот и сейчас разложила все по полочкам, и все сразу заняло свои места, и ничего уже нет страшного, пугающего. Все нормально, даже отлично и не вызывает опасений.

Это все Рон – незаметно, как это говорится, тихой сапой, якобы из лучших побуждений, якобы и плохого ничего не сказал, а вот так хитро зародил во мне червоточинку. Как же ему удалось так повернуть разговор, чтобы оставить во мне неприятный, зудящий осадок?

И о Марке‑то как говорил, образ‑то какой создал! Странный он, видишь ли, и подходи к его странностям с пониманием.

Это Марк странный?!

Да на себя‑то посмотри! К зеркалу‑то хоть раз в жизни подходил? На весы когда последний раз становился, да и где их такие нашел, чтобы выдержали?

Подумаешь, Марк рожи корчит, кстати, на самом деле очень смешные и правдоподобные! Подумаешь, перестал бриться каждый день! Разве это странность – не бриться? Это полнейшая нормальность.

Я вдруг подумала о Роне с неприязнью. У меня исчезло всякое сомнение в том, что он специально, вот так, под видом дружеской откровенности, прикрываясь несомненно притворным желанием помочь, ничего, собственно, и не говоря плохого, даже наоборот, только хорошее, сумел вселить в меня подленькое подозрение. Я предположила, что это и есть самый хитрый и самый традиционный путь зарождения сомнения, вот так – недосказанными дружескими полунамеками, и вспомнила классического Яго, хотя сравнивать его с неклассическим Роном было, конечно, смешно.

Откуда я знаю, думала я, что там в душе у этого Рона? Откуда я знаю все нюансы их отношений с Марком, они так давно знакомы, а когда люди долго общаются, всегда появляются нюансы. Кстати, чего это он там говорил о зависти?

Вот так добравшись до сути, я успокоилась и уже в совершенно другом' настроении, настроении героя, распознавшего и победившего в невидимой борьбе подлючество, допила остывший и потому особенно пахнущий жирными сливками кофе и заставила себя вернуться к своим поджимающим со всех сторон земным надобностям.

Поиск по сайту: