Универсальные символы

С помощью этого приема терапевт представляет свои вмешательства так, словно их поддерживают те или иные институты или группы единомышленников, более обширные, чем семья. Поэтому создается впечатление, будто он оперирует объективной реальностью.

При работе с некоторыми семьями можно принять за основу, что истинный путь предписан тем или иным моральным законом — Богом, обществом, правилами приличия и т. д. К этой категории вмешательств, при которых терапевт ставит себя в положение моралиста и становится представителем общественной морали, относятся проводимые Иваном Надем исследования взаимных обязанностей членов семьи1.

В семье Вестов, обратившейся за терапевтической помощью в связи с тем, что отец, священник, не справлялся с управлением двумя дочерьми-подростками, мистер Вест называет свою жену и дочерей "девочками". Терапевт встает, "останавливает часы" и назидательно произносит: "У вас, вероятно, сложные отношения с Богом, если вы не понимаете, что он создал семейную иерархию. В ней есть место, подобающее отцу, и есть место, подобающее детям". Избрав универсальные конструкции, соответствующие мировосприятию семьи, терапевт предлагает перестроить холоны.

Терапевт может добиться такого же эффекта, взывая к здравому смыслу или повседневному опыту. "Всем известно", что мир устроен определенным образом, и вырабатывать единое мнение по этому поводу нет необходимости. Есть время для игр и время для работы; старшие дети должны нести большую ответственность, чем младшие. В некоторых семьях полезно указать, что "раз ты старший (младший, старшая дочь, кормилец семьи), ты должен (должна)… а остальные члены семьи должны…" Для подкрепления своей мысли терапевт использует мощь всеобщего убеждения.

Полезно также принять как данность, что определенный образ действий предписан традицией. Любое общество приучает своих членов подчиняться магическому воздействию определенных последовательностей событий, и в ходе собственного развития любой индивид на опыте познакомился с их упорядоченностью. Поэтому конструкции, построенные на ритуалах, связанных с временем, могут в ходе трансформации приобретать магическую силу.

Могущество универсальных конструкций покоится именно на том факте, что они оперируют "общеизвестным". Они не вносят новой информации; они сразу же распознаются как всеобщая реальность. Это единогласие терапевт использует как фундамент, на котором строит для семьи иную реальность.

В семье Маннов семейная реальность состоит в том, что двадцативосьмилетний сын Билл, последние пять лет работавший за границей, возвращается домой в психотическом состоянии ажитированной депрессии, вызванном, по всей видимости, тем, что приятель выманил у него 1000 долларов путем нехитрой мошеннической операции, связанной с нефтью и арабскими шейхами. Остальные члены семьи — родители Пол и Мэри и двадцатитрехлетний брат Роб — сочувствуют идентифицированному пациенту, заботятся о нем и обеспокоены его дезорганизованным поведением.

Дисфункциональной структурой здесь является чрезмерная сосредоточенность членов семьи друг на друге, особенно в холоне отец-старший сын. Сын предан отцу и испытывает к нему уважение, граничащее с преклонением, но в то же время и глубоко скрытую, не проявляющуюся внешне неприязнь. Мать и младший сын не имеют влияния на эту сверхтесную диаду и даже не участвуют в ней.

Терапевтическая конструкция, выработанная на первом сеансе, сфокусирована на острой симптоматологии идентифицированного пациента. Терапевт придает ей характер нормы, объясняя и оправдывая его поведение с точки зрения универсальных представлений о взрослении как сужении альтернатив и отмирании какой-то части личности. Затем терапевт предлагает провести "погребальный" ритуал, чтобы сын мог стряхнуть с себя прежнее "я" и принять новую реальность как повзрослевший человек. Младшему брату и матери в этом ритуале отведены особые роли, в то время как отец от него отстранен. Эта конструкция помогает модифицировать семейную структуру, способствуя отделению старшего сына, созданию холона сиблингов и дистанцированию отца, чрезмерно сосредоточенного на сыне.

Минухин (Биллу): Как дела? Твой отец звонил мне вчера по поводу тебя. А сегодня твоя мать тоже говорила со мной по телефону, потому что они беспокоятся.

Билл: Что ж… (Начинает плакать.) Я не хотел бы совсем расклеиться. (Смотрит на отца, который тоже плачет.) Прости меня, папа, правда, мне очень жаль. Я не хотел бы… Не знаю, как это выразить. Простите меня… (Продолжает рыдать.)

Отец (плача): Ничего. Ничего страшного.

Минухин (отцу): Пол, если вы не в состоянии помочь, то выйдите из комнаты. Билл не должен стараться беречь вас, когда ему хочется плакать, потому что тогда он не будет свободен. У Билла сейчас есть потребность, есть желание плакать, и он должен быть свободен плакать, не думая о том, чтобы беречь вас. (Обращается к Биллу.) Так что ты можешь плакать. Если тебе надо плакать — плачь. Когда кончишь плакать, мы с тобой поговорим. А сейчас плачь. (Обращается к жене.) Почему Пол плачет?

Мать: Ну, такой уж он есть.

Минухин: Это нам ничуть не помогает, как вы можете видеть, потому что тогда ваш сын начинает думать о том, как бы поберечь отца.

Бывает, что людям хочется поплакать. Роб, тебе иногда хочется плакать?

Роб: Иногда. Но не часто.

Минухин: Ну, ты еще молод. Сколько тебе лет?

Роб: Двадцать три.

Минухин: Чем ты сейчас занимаешься?

Роб: Хожу на курсы при университете.

Терапевт начинает с конструкции, касающейся свободы плакать. Он представляет плач как право любого человека. Терапевт бросает вызов сдерживающему влиянию отца на Билла, превращает плач в норму — в проявление желания или потребности — и, разрешая Биллу плакать, дает понять, что это происходит под его контролем. Затем он отворачивается от Билла и разговаривает с Робом на нейтральные темы, ожидая, когда плач прекратится и он сможет вернуться к Биллу, что и делает через несколько минут.

Минухин: Билл, сколько времени прошло с тех пор, как ты вернулся домой?

Билл: Три недели.

Минухин: И ты прожил год в Венесуэле?

Билл: В общей сложности я прожил в Венесуэле два года, я туда приезжал и уезжал.

Минухин: А где еще ты был в Южной Америке, кроме Венесуэлы?

Билл: По всей Южной Америке. Я работал в Колумбии и Эквадоре.

Минухин: Ты говоришь по-испански?

Билл: Да.

Следующие пять минут разговор продолжается по-испански. Билл говорит, что "погорел на сделке с приятелем". Понимая, что его заманивают, он все же вложил 1000 долларов, потому что не знал, как выйти из положения. Терапевт пользуется возможностью поговорить по-испански в качестве маневра разграничения, укрепляя свою близость с пациентом и отделяя его от остальной семьи. Потом Билл снова принимается плакать.

Минухин: Я хочу, чтобы Билл плакал, когда ему захочется плакать, а потом, когда он сможет разговаривать, он снова будет говорить со мной. Пол, как вы думаете, что происходит с вашим сыном?

Отец: Для него семья — это все на свете. По моему мнению — не знаю, согласится ли с этим жена, — он готов сделать для семьи что угодно. (Начинает плакать.)

Минухин: Тогда почему вы плачете? Я хотел бы, чтобы вы вышли из комнаты — вернетесь, когда сможете держать себя в руках. (Обращается к жене.) Ваши мужчины легко плачут, правда, Мэри? (Отец встает, чтобы выйти. Билл протягивает руки, словно для того, чтобы его удержать, но терапевт останавливает его. Тогда Билл снова садится, рыдая.)

Мать: Они очень нежные, вот в чем дело.

Минухин: Хорошо. Видите ли, мне нужно, чтобы был кто-то, с кем я мог бы разговаривать. Ни Пол, ни Билл не в состоянии общаться, поэтому я хотел бы, чтобы вы пересели сюда, чтобы я мог разговаривать с вами, Мэри. (Мать пересаживается на то место, где сидел отец.) Билл, ты можешь плакать, пока не будешь готов разговаривать со мной. Мэри, как по-вашему, что происходит?

Мать: Мне кажется, это у него умственное переутомление. Он получил эту прекрасную работу шесть лет назад и с тех пор постоянно разъезжал.

Терапевт усиливает напряженность своей конструкции, касающейся свободы, выпроваживая отца из комнаты и поддерживая плачущего Билла, и в то же время определяя плач отца как отклонение. Далее терапевт продолжает разговаривать с матерью и Робом.

Минухин: Роб, ты можешь пригласить отца вернуться, если он в состоянии. Скажи ему, что если это будет тяжело для него, лучше ему не возвращаться. (Обращается к Биллу.) Ты готов?

Билл: Да.

Минухин: Я понимаю, что людям иногда нужно выплакаться. Так что всякий раз, как тебе захочется плакать, — плачь. Я буду разговаривать с ними, а с тобой поговорю потом.

Билл: Ладно.

Минухин: Я все еще не понимаю, что с тобой произошло.

Билл: Я сейчас объясню…

Минухин: Но когда тебе захочется плакать, плачь, а я пока займусь ими.

Билл: Ладно. Примерно месяц назад… нет, примерно шесть недель назад я работал у себя в офисе и совсем закрутился — может быть, и сам себя накрутил, — ну, однажды я пришел к себе в офис, и тут внезапно у меня как будто что-то оборвалось в мозгу. Не знаю, что это было, просто оборвалось (начинает плакать), и с того дня…

Минухин: Если хочется плакать, — плачь. Хорошо? Я займусь тобой, как только ты… (Поворачивается к матери.)

Билл: Я только…

Минухин: Нет, нет. Я вижу, ты сейчас не в состоянии.

Билл (сделав глубокий вдох): Я в порядке.

Минухин: Ладно.

Билл: А потом вдруг появилось какое-то чувство нереальности. Я потерял ориентировку. Я не мог спать и как будто хотел куда-то уехать… (Снова начинает плакать.)

Минухин: Роб, посмотри, не найдется ли в приемной несколько одноразовых платков. (Обращается к Биллу.) А ты расслабься, я потом снова тобой займусь. Я хочу, чтобы ты плакал, пока не выплачешься.

Терапевт отворачивается от Билла и разговаривает с остальными членами семьи. Он придал плачу характер нормы: плач мешает разговору, но к нему можно приспособиться, если немного переждать. Кроме того, он переложил управление плачем на Билла, снизив воздействие этого симптома в рамках системы. Пять минут спустя, спросив Роба, есть ли у него девушка, терапевт обнаружил, что Билл опять слушает.

Минухин: Билл, а у тебя есть девушка?

Билл: Нет.

Минухин: А была у тебя когда-нибудь девушка?

Билл: Да, одна или две.

Минухин: И подолгу?

Билл: Ну… по несколько месяцев. Понимаете, моя работа не позволяет постоянно встречаться с одной и той же девушкой, потому что я всегда в разъездах.

Минухин: Что это значит — всегда в разъездах?

Билл: Каждый месяц я примерно недели две в разъездах. Первый год, или первые пятнадцать месяцев, я был в Латинской Америке. Потом меня перевели на Дальний Восток и в Австралию, а потом я ездил…

Минухин: Дальний Восток и Австралия! Ничего себе расстояния!

Билл: Потом я провел два с половиной года на Дальнем Востоке, и все время в разъездах.

Минухин: Тоже каждые две недели?

Билл: Ну, иногда я задерживался на одном месте на полтора месяца.

Минухин: Значит, у тебя нет дома?

Билл: Здесь. Здесь мой дом.

Минухин: У тебя нет дома. Здесь тебя не было пять лет, а ни в каком другом месте ты корней не пустил.

Билл: Да.

Минухин: Сколько тебе лет?

Билл: Двадцать семь. (Начинает плакать.)

Минухин: Ладно. Я с тобой еще займусь. А сейчас я хочу поговорить о другом.

Терапевт разговаривает с семьей, пока не замечает, что Билл перестал плакать.

Отец: Доктор, позвольте мне рассказать о том, что случилось, когда он в последний раз был дома…

Минухин: Нет, нет, я не хочу, чтобы вы говорили о Билле, когда он не может сам говорить о себе.

Терапевт полагает, что, хотя начало эпизоду депрессии было положено в Венесуэле, в данный момент эта симптоматология поддерживается тесным резонансом между сыном и отцом. Терапевт не располагает подробной информацией об их дисфункциональных взаимодействиях, но действует по стандартному правилу: выступай против сверхтесных структур. Этот прием разграничения повторяется, чтобы подкрепить внушаемую терапевтом мысль о наличии у идентифицированного пациента ресурсов, которые он еще не полностью использует.

Билл: Я только…

Минухин: Ты готов?

Билл: Да.

Минухин: А ты уверен? Потому что если нет…

Билл: Все в порядке. Однажды я вошел в офис, и тут у меня что- то оборвалось в мозгу, и появилось какое-то ощущение нереальности, дезориентации, и бессонница…Однажды вечером я шел с работы домой с приятелем и не отпускал его, и тут у меня все как будто выплеснулось из головы, и я побежал, словно…

Минухин: Ладно, ты хочешь остановиться?

Билл: Я не мог ничего с собой поделать — как будто я оказался снаружи своего тела, понимаете, и я просто… у меня все как будто выплеснулось из головы, словно… ну, вы понимаете… я не знал, где я. У меня такое чувство, такое постоянное чувство, что я ничего не могу с собой поделать. Ощущение нереальности. Я знаю, что я дома, но я не могу… У меня в голове как будто что-то давит… как будто какой-то узел… такое постоянное давление. По ночам я не могу… я вроде как начинаю задыхаться, и у меня боли в… У меня постоянно что-то давит здесь, и я просто не могу спать, и не могу… Я сам не свой. Я хочу одного — чувствовать себя нормально.

Минухин: Нет, ты пока еще не можешь стать нормальным, потому что тебе сначала надо признать кое-какие реальные факты, касающиеся тебя и связанные с этими переживаниями. У тебя разрушено ощущение веры в себя. Может быть, тебе надо получше вглядеться в зеркало. (Указывает на одностороннее зеркало.) У тебя были странные представления о том, кто ты есть, а этот парень заставил тебя выглядеть простофилей, и тебе это совсем не нравится. И поэтому у тебя теперь ужасное чувство неуверенности.

Терапевт превращает описываемое событие в первую из серии конструкций, которые надстраиваются одна на другую, чтобы подвергнуть сомнению депрессивную психотическую организацию реальности, воспринимаемой идентифицированным пациентом. Этот процесс тщательно спланирован: терапевт ставит под сомнение реальность идентифицированного пациента, предлагая ему посмотреть на свое изображение в зеркале и сосредоточивая его внимание на том, что скажет ему о нем самом терапевт.

Билл: Да, мне приходят в голову всякие нелепости, и я не могу… Я не знаю, где я, в самом деле, понимаете, и это меня пугает…

Минухин: Да, это случается с людьми, когда что-то разрушает их веру в себя. Они возвращаются домой, а поскольку ты взрослый, ты не можешь найти себе места и дома. Правда, у вас сплоченная семья, но это не твой дом. Последние пять лет у тебя нет своего дома.

Билл: Я хочу, чтобы теперь это был мой дом.

Реальность идентифицированного пациента, полная страшных привидений, не отрицается, а всего лишь трактуется с точки зрения общепризнанных "объективных" фактов, известных каждому.

Минухин: То, о чем ты говоришь, — это ощущение, что твоя прежняя жизнь разрушена, и теперь ты хочешь создать новую жизнь. Но это нельзя сделать так быстро. Сначала ты должен оплакать эти последние пять лет — оплакать те возможности, которые тебе не представились, тех друзей, которых ты не завел, те мечты, которые не исполнились, то, что тебя обманывали, наверное, не один раз и не только в этом случае, те надежды, которые ты хотел питать, и тех девушек, с которыми ты не гулял, и тех друзей, которых чуть-чуть не завел, но ничего не получилось. Я думаю, тебе хочется оплакать все это и поэтому ты плачешь. Ты оплакиваешь свою жизнь, словно эти последние пять лет у тебя пропали зря, и если ты это чувствуешь, тебе хочется плакать. Понимаешь, я мог бы дать тебе какие-нибудь успокаивающие таблетки, но боюсь, что, если я дам тебе такие таблетки, ты не будешь плакать. А я хочу, чтобы ты плакал.

Терапевт вводит универсальную конструкцию. У каждого были "пути, которые он не избрал". Терапевт мало что знает об этом пациенте, но для него очевидно, что молодой человек страдает из-за упущенных возможностей. Он осторожно выстраивает свою конструкцию на основании конкретных фактов, которые сообщил пациент, добиваясь того, чтобы тот опознал свою собственную реальность. В то же время терапевт использует квазиритуальные повторы, подчеркивающие и его близость, и его власть, что облегчает принятие пациентом предлагаемого ему задания.

Минухин: Я уезжаю на четыре дня и хочу увидеться с тобой снова в понедельник. А эти четыре дня я прошу тебя провести дома. У тебя умирал какой-нибудь родственник?

Билл: Да, дедушка.

Минухин: Ты оплакивал его по еврейскому ритуалу?

Билл: Да.

Терапевт снова встраивает в свою универсальную символику элементы биографии пациента, которые должны привязать его предписания к конкретной реальности пациента.

Минухин: Я хочу, чтобы эти четыре дня, до понедельника, ты сидел у себя в комнате. Можешь читать, но я хочу, чтобы ты большей частью плакал, и вспоминал последние пять лет, и оплакивал все случаи, когда ты на что-то надеялся и эти надежды не сбывались. Ты понимаешь, чего я хочу? Я хочу, чтобы ты снова и снова припоминал свою жизнь, думая о том, что ты мог сделать и не сделал. Я хочу, чтобы ты увидел, что мог создать свой дом или завести друга в Венесуэле, но не сделал этого, что ты мог завести девушку в Австралии, которая как-нибудь особенно любила бы тебя, но не сделал этого. Я хочу, чтобы ты думал обо всех этих упущенных возможностях и очень тщательно все их перебрал: четыре дня — это не слишком много, чтобы припомнить пять лет. Время от времени, когда ты почувствуешь, что тебе хочется о чем-то кому-то рассказать, я хочу, чтобы ты звал Роба. Не отца или мать, потому что они слишком стары, а Роба. Роб, у тебя завтра есть занятия на курсах?

Роб: Да.

Минухин: А в пятницу?

Роб: Нет.

Минухин: Ты можешь пропустить завтрашние занятия?

Билл: Я не хочу, чтобы он пропускал занятия.

Минухин: Я тебя не спрашиваю. Это врачебное предписание. Ты можешь пропустить завтрашние занятия, Роб?

Роб: Да.

Минухин: Я хочу, чтобы ты тоже оставался дома. Не входи в комнату Билла, разве что он сам попросит. У вас одна комната на двоих или нет?

Роб: Нет, у меня своя комната.

Минухин: Так вот, Билл, ты будешь знать, что Роб здесь, в доме, под рукой, — потому что это важно — в любой момент, когда ты захочешь рассказать ему о том, что пережил три года назад или два года назад в Австралии или в Новой Зеландии, и ты, Роб, будешь слушать. Ты будешь ему сочувствовать, а он будет плакать. Ты не будешь пытаться помешать ему плакать, потому что я хочу, чтобы он плакал. Это важно, чтобы ты подумал обо всех этих упущенных возможностях и погрустил о них, и важно, чтобы Роб отнесся к этому с уважением. Он должен с уважением отнестись к тому, что тебе нужно погрустить. Понимаешь, я думаю, что в твоей семье не испытывают большого уважения к чужой личной жизни, к праву погрустить, к праву чувствовать стыд, потому что тебе очень стыдно. Ты растерян, и это абсолютно нормально. Люди должны иметь право и на это; они должны иметь право испытывать грусть, растерянность, иногда даже почувствовать себя сумасшедшими.

Терапевт организует вокруг "погребального" ритуала остальную семью. Мать должна купить бутылку хорошего виски и, как подобает правоверной еврейке при подобных ритуалах, приготовить поесть и выпить. Ей также поручается занимать чем-нибудь отца и не допускать его к Биллу и его горестям, потому что сострадание отца мешает Биллу плакать. А Роб будет находиться под рукой и проявлять сочувствие, когда это понадобится. Ритуал организуется вокруг реальности одного из членов семьи, потому что интенсивность его симптома требует немедленной реакции. Тем не менее, сплочение семьи вокруг идентифицированного пациента, ее участие в терапевтической конструкции в рамках терапевтической системы создает измененное семейное поле, отделяя отца от идентифицированного пациента и поддерживая холон сиблингов. По опыту терапевта, эти "погребальные" ритуалы со временем исчерпывают сами себя. Пациент может проплакать один-два дня, а потом перестанет. К понедельнику Билл был все еще беспокоен, но уже не так подавлен и более организован.

Во время второго сеанса, после обсуждения того, как было выполнено задание, и новой близости, которую это создало между сиблингами, Билл говорит о своем ощущении, что его родители очень великодушны и ему приходится сдерживать свои желания, иначе они немедленно выполняют их с большим избытком.

Билл: Мне надо вроде как сдерживаться, потому что, если я скажу отцу — ну, просто для примера: "Мне нравится этот галстук", — он купит мне галстуки пятнадцати разных расцветок. Поэтому я не стану говорить: "Мне нравится этот галстук".

Минухин: Ты действительно так думаешь?

Билл: Да. И если мне понравится костюм, он купит мне пять костюмов. Поэтому я не говорю, что чего-нибудь хочу. Если я попрошу бутылку виски, он купит мне целый ящик, или четыре бутылки, или три бутылки. Так что это теряет всякий смысл. Вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что меня слишком балуют?

Минухин: Конечно.

Билл: Я думаю, из-за этого я не могу ни о чем их попросить, потому что о чем бы я ни попросил, они перестараются. Так что мне приходится обходиться.

Минухин: На меня произвело большое впечатление то, что ты сказал. Во-первых, потому что ты очень наблюдателен. А второе — это то, что, на мой взгляд, ты — как заключенный в тюрьме. Понимаешь, твоя тюрьма — любовь, но это все равно тюрьма. Это взаимная любовь, но это тюрьма. Ты не можешь ничего захотеть, потому что тут же получишь все в избытке. Значит, ты заключенный, ты ничего не можешь получить.

Терапевт, стремясь помочь идентифицированному пациенту отделить себя от семьи и увеличить дистанцию между ним и отцом, вводит метафору, которая обрисовывает тормозящий эффект бездумной щедрости и преданности.

Минухин: Позволь мне поговорить минуту с твоим отцом, ладно? Позволь, потому что то, что ты сказал, меня очень беспокоит, и я этого просто не понимаю. (Отцу.) Это правда — то, что говорит Билл?

Отец: До некоторой степени. Нет на свете ничего такого, чего я не сделал бы для моих детей и чего моя жена не сделала бы для наших детей. Такие уж мы есть, и если наши дети стали жертвами того, что мы такие, мы попытаемся измениться. Последние несколько дней, когда Билл был дома, я старался держаться как можно дальше от него. Это было очень трудно. Я надеюсь, вы понимаете, что, если у вас такая любовь, как, мне кажется, у нас, то очень нелегко видеть своего ребенка в таком состоянии. Я пытался купить ему костюм, потому что у него ничего нет из одежды кроме того, что на нем. Он постоянно ходит в одной и той же провонявшей рубашке, а ведь он может открыть мой гардероб и взять все, что захочет…

Минухин: Вы покупали ему что-нибудь?

Мать: Мы ничего ему не покупали с тех пор, как он уехал.

Минухин: Очень хорошо. Хорошо, потому что проблема в том…

Отец: Эти туфли, которые на нем, — мои туфли.

Минухин: Билл, можно я на них посмотрю?

Билл: Да. (Снимает туфлю и протягивает терапевту.)

Решая проблемы отделения и самостоятельности с использованием реальностей повседневной жизни — одежды, одеколона, любви, — терапевт получает от отца новую информацию: "Туфли, которые на нем, — мои". В любой момент терапевтического процесса информация, имеющая отношение к цели терапии, немедленно становится существенной. Тот факт, что Билл носит обувь своего отца, необязательно должен оказаться полезным, хотя и заставляет тут же вспомнить любопытное выражение "идти по стопам отца". Однако терапевт, питающий пристрастие к конкретным метафорам, просит Билла дать ему туфлю. Он еще не сформулировал, что собирается делать с этой туфлей, но, разглядывая ее, избирает стратегию, которую будет проводить на протяжении всего остального сеанса.

Отец: У него нет ни одной пары обуви.

Минухин (разглядывая туфлю): Какого они размера?

Билл: У нас одинаковый размер — сорок пятый.

Минухин: Вы не дадите мне другую? (Берет обе туфли, заворачивает в бумагу и передает отцу.) Я хочу, чтобы вы взяли эти туфли, потому что это ваши туфли.

Мать: Тебе придется купить пару туфель.

Минухин (Биллу): Почему ты носишь туфли отца?

Билл: Потому что… Ну, они того же размера, что и у меня. Мои сносились. Это неважно, потому что они одного размера.

Минухин: Сколько денег на твоем счету в банке?

Билл: Около 4000 долларов.

Минухин: Четыре тысячи долларов. Это немного, потому что пара таких туфель должна стоить 50 долларов.

Отец: Вы ошибаетесь. Я заплатил за эти 14 долларов на оптовом складе, честное слово, клянусь.

Минухин (Биллу): Но когда ты пойдешь покупать туфли, ты купишь себе пару, которая будет стоить 50 долларов. Ты купишь пару туфель своего размера, которая будет стоить 50 долларов. Можешь купить и дороже, но не покупай дешевле. И я хочу, чтобы ты сам это сделал. Меня очень, очень беспокоит, что ты не будешь знать, где кончается твое тело, пока не начнешь разбираться в том, что непосредственно прилегает к своему телу. Я хочу помочь тебе понять, где ты, а начать хочу с того, что помогу тебе понять, кто ты. Мы начнем с самых простых вещей, например, с вещей, которые прилегают к твоему телу. Я хочу, чтобы ты пошел и купил себе пару туфель. Ты знаешь, как покупают одежду?

Терапевт придает туфлям значение конкретного носителя проблемы отделения, опираясь на простой здравый смысл: "Носить отцовскую обувь неудобно", "Поверхность тела человека — это его внешняя граница", "Нельзя знать, где ты, пока не узнаешь, кто ты". "Всякому известно", что это проявления объективной реальности. Исходя из этих универсальных истин, терапевт формирует задание, для выполнения которого идентифицированному пациенту потребуется вступить во взаимодействие с внесемейным миром.

Билл: Просто входят в магазин и покупают?

Минухин: Ты когда-нибудь выбирал себе одежду или ты из тех людей, кто всегда покупает одно и то же?

Билл: Обычно я мало что покупаю. Я покупаю одно и то же.

Минухин: Давай узнаем у Роба. (Робу.) Ты знаешь, как выбирать одежду для себя?

Роб: Да.

Минухин: Ты пойдешь с Биллом, но ничего не будешь делать, пока Билл тебе не скажет. (Биллу.) Если тебе понравится пара туфель и ты захочешь узнать чье-то мнение, ты можешь спросить Роба, и он скажет, да или нет. Но не спрашивай его, пока не решишь сам. Ладно?

Билл: Ладно.

Минухин: Ты купишь себе… Сколько у тебя рубашек?

Билл: Штук семь… Шесть или семь.

Минухин: Но эта тебе нравится больше всех? (Рубашка на пациенте тоже отцовская.) Почему?

Билл: Не больше и не меньше, чем другие.

Минухин: Но тебе нужна еще пара рубашек?

Билл: Да, наверное, рубашки мне всегда могут пригодиться. Но я могу носить отцовские.

Минухин: Нет, нет, нет, нет, потому что тогда ты не будешь знать, кто ты есть. Я хочу, чтобы ты начал понимать, что есть твое тело, покупая собственные вещи. Я хочу, чтобы вы с Робом выбрали какой-нибудь магазин, где ты купишь себе одежду. Я не хочу, чтобы ты носил отцовскую одежду. Это очень запутывает. Если хочешь знать, где ты, надо начать с того, чтобы узнать, что есть твое тело. А узнавать свое тело ты начинаешь с того, что будешь одевать его. Ладно? Пока ты в отцовской одежде, я не знаю, ты это или твой отец.

Билл: Ладно.

Из пары чужих туфель терапевт конструирует универсальный символ смысла индивидуации, который затем использует, чтобы усилить отделение сына от отца, поддержать холон сиблингов и облегчить идентифицированному пациенту новое вхождение во внесемейный контекст. Конструкция задания имеет конкретные элементы: идентифицированному пациенту кроме пары туфель предлагается купить еще четыре рубашки, две пары брюк и дюжину пар носков. Он уходит из кабинета босиком, а его отец несет туфли, завернутые в бумагу. Все эти элементы усиливают напряженность созданной терапевтом конструкции.

Терапия продолжается восемь месяцев. Идентифицированного пациента так и не госпитализируют, хотя у него на протяжении четырех месяцев бывают моменты дезорганизующей паники и суицидальные мысли. Обследование, проведенное пять лет спустя, показывает, что члены семьи функционируют хорошо. Идентифицированный пациент переехал из дома и работает самостоятельно, младший брат работает в отцовском деле, и родители соблюдают четкие, автономные границы.

Поиск по сайту: