От переводчика. Никлас Луман все годы своей профессуры провел в одном университете

Никлас Луман все годы своей профессуры провел в одном университете. В 1968 г., занимая кафедру общей социологии и социологии права только что открытого Билефельдского уни­верситета, он произнес знаменитую речь «Социологическое просвещение», которая не только стала программой новой со­циологии Лумана, основанной на теории систем, но и дала название многотомной серии его трудов. В 1993 г., выходя в отставку, он произнес прощальную речь, которая менее всего походила на подведение итогов. По существу, она стала про­граммным документом нового этапа в идейной эволюции Лу­мана и может служить введением ко всем его теоретическим публикациям 90-х гг.

Перевод с немецкого А. Ф. Филиппова

Юрген Хабермас.
ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ СИСТЕМОЙ И ЖИЗНЕННЫМ МИРОМ В УСЛОВИЯХ ПОЗДНЕГО КАПИТАЛИЗМА*

* Печатается по: Хабермас Ю. Отношения между системой и жизненным миром в условиях позднего капитализма // THESIS. Весна 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 123-136.

** «Жизненный мир» (нем. Lebensweli) — термин, восходящий к Э. Гуссерлю. Означает интерсубъективную и изначально очевидную данность мира, предшест­вующую его научным тематизациям. «Жизненный мир» носит субъектно-относительный характер применительно как к коллективам, так и к индивидуальным субъектам. — Прим. ред.

Критическое рассмотрение теории стоимости позволяет вклю­чить динамичный процесс накопления, ставший самодостаточным, в модель взаимоотношений, складывающихся между «системой» (экономикой и государством), с одной стороны, и «жизненным ми­ром»** (частной и общественной сферами) — с другой (см. табли­цу 1). Эта модель позволяет избежать односторонне экономистской интерпретации развития общества, сосредоточить внимание на вза­имодействии государства и экономики и таким образом выявить основные характеристики политических систем развитых капита­листических обществ.

В данном разделе я хотел бы: (I) показать те теоретические изъя­ны, которые мешают марксизму интерпретировать поздний капита­лизм и особенно государственное вмешательство, массовую демократию и государство всеобщего благоденствия: (II) предложить модель, объясняющую компромиссы, присущие структурам поздне­го капитализма, и внутренние разломы этих структур; (III) еще раз вернуться к роли культуры, к которой так несправедлива марксист­ская теория идеологии.

I

Государственное вмешательство. Если принять за основу модель, в рамках которой существуют две взаимодополняющие подсисте­мы*, то теория кризисов, будучи сформулированной только в эко­номических терминах, окажется несостоятельной. Даже если воз­никающие в рамках системы проблемы вызваны в первую очередь процессом экономического развития, неизбежно сопровождаемого кризисами, экономическое неравновесие, возникающее в хозяйст­ве, может корректироваться благодаря вторжению государства в функциональное пространство рынка. Однако замещение рыноч­ных функций государственными возможно лишь при безусловном сохранении суверенных прав частных предпринимателей в области инвестирования. Если бы власть использовалась для регулирования процесса производства, то экономическое развитие лишилось бы своей собственно капиталистической динамики, а хозяйство пришло бы в упадок. Нельзя допустить, чтобы государственное вмешатель­ство нарушало принцип разделения труда между экономикой, зави­сящей от рынка, и непродуктивным в экономическом отношении государством. Во всех трех основных сферах (военное и органи­зационно-правовое обеспечение условий существования способа производства; влияние на деловой цикл и забота о развитии инф­раструктуры, благоприятствующей воспроизводству капитала) государственное вмешательство выступает в форме косвенного воз­действия на граничные условия принятия решений частными пред­принимателями и, в случае необходимости, предотвращения или смягчения возникающих в ходе его действий побочных эффектов. Движущий механизм хозяйства, управляемого деньгами, диктует именно такой ограниченный способ использования административ­ной власти (см. табл.).

* Экономика и государство. — Прим. ред.

Отношения между системой и жизненным миром с точки зрения системного анализа

G — опосредование через деньги, М — опосредованно через власть

Следствием этой структурной дилеммы явилось то, что обуслов­ленные экономикой кризисные тенденции не только подвергаются административному воздействию, смягчаются и приглушаются, но и сами непроизвольно переносятся в административную систему действия. Здесь они могут принимать различные формы: например, конфликта между целями политики в области конъюнктуры и ин­фраструктуры; перерасхода ресурсов (государственная задолжен­ность); излишнее увлечение бюрократическим планированием и т. д. В то же время это может привести к выработке новых страте­гий преодоления кризиса с целью переноса всей тяжести пробле­мы назад, в систему экономики. Клаус Оффе пытался объяснить в первую очередь именно этот сложный механизм кризисных про­цессов, имеющих форму колебаний, переходящих из одной подси­стемы в другую или из одного состояния в другое, и маневров по их преодолению (Offe, 1972).

Массовая демократия. Если исходить из модели с двумя систе­мами управления, т. е. с помощью денег и власти, то экономическая теория демократии, сформулированная в терминах марксистского функционализма, представляется весьма несовершенной. Сравнивая оба метода управления, мы видим, что власть требует более глубо­кой институционализации, чем деньги. Деньги укореняются в жиз­ненном мире через институты буржуазного частного права, поэтому теория стоимости может отталкиваться от договорных отношений между наемными работниками и владельцами капитала. Напротив, для осуществления властных полномочий недостаточно создать общественно-правовой аналог организации управления, существу­ющий в экономической системе (я имею в виду законодательное регулирование публичной сферы), помимо этого существует необ­ходимость легитимации господствующего порядка. А в условиях рационального общества, для которого характерна высокая степень индивидуализации субъектов, с нормами, которые стали абстракт­ными, безусловно позитивными и нуждающимися в подтвержде­нии, и традициями, рефлексивно и коммуникативно размытыми в части требований, предъявляемых к власти, — легитимации мож­но достичь в основном демократическими методами политиче­ского волеизъявления (Habermas, 1976, S. 271ff). В этом смысле и организованное рабочее движение, и движения за права граждан преследуют одни и те же цели. В результате процесс легитимации упорядочивается — опираясь на принципы свободы слова и орга­низаций и многопартийной системы — в форме свободных, тайных и всеобщих выборов. Конечно, структура накладывает определен­ные ограничения на участие граждан в политическом управлении. Между капитализмом и демократией устанавливаются тесные, но напряженные отношения. В этом противостоянии задействова­ны два противоположных принципа социальной интеграции. Со­временные общества, исходя из самопонимания, выраженного в принципах демократических конституций, утверждают примат жизненного мира над подсистемами, которые вычленились из их организационных структур. Нормативный смысл демократии сво­дится к следующей теоретической формуле: интегрированные в системы сферы действия должны функционировать, не нарушая целостности жизненного мира, т. е. сферы действия должны зани­мать подчиненное положение по отношению к социальной целост­ности. В то же время динамика развития капиталистического хо­зяйства сохраняется только в той мере, в какой процесс накопления активнее процесса потребления. Ограничения, защищающие жиз­ненный мир, а также требования легитимации, связанные с дей­ствиями административной системы, не должны, по возможности, затрагивать движущего механизма хозяйственной системы. Внут­ренняя логика системы капитализма сводится к следующей тео­ретической формуле: системно интегрированные сферы действия должны, если потребуется, функционировать даже ценой технизации жизненного мира. Системный функционализм Лумана незаметно преобразует этот практический постулат в теоретический, тем самым до неузнаваемости изменяя его нормативное содержание.

Напряженные отношения между капитализмом и демократией, обусловленные конкуренцией между двумя противоположными принципами социальной интеграции, с помощью парадокса опи­сывает К. Оффе: «Капиталистические общества отличаются от всех других обществ не способом собственного воспроизводства, т. е. согласованности принципов целости и системности общества, но тем, что эта основная для всех обществ проблема решается одно­временно двумя логически взаимоисключающими способами: пол­ным вычленением, т. е. приватизацией производства, и его полити­зацией или обобществлением. Обе стратегии перекрещиваются и обоюдно нейтрализуются. В результате система неизменно сталки­вается с дилеммой: она должна абстрагироваться от нормативных правил действия и смысловых отношений субъектов и в то же вре­мя не в состоянии сделать этого. Политическая нейтрализация сфер труда, производства и распределения утверждается и опровергает­ся одновременно (Offe, 1979. S. 315). Этот парадокс выражается еще и в том, что партии, если они приходят к власти или хотят ее сохранить, должны одновременно завоевать доверие масс и част­ных инвесторов.

Оба императива сталкиваются прежде всего в общественно-политической сфере, где автономия жизненного мира должна быть защищена от действий административной системы. «Общественное мнение», охраняющее жизненный мир, имеет смысл, отличный от точки зрения государственного аппарата, выражающего интересы системы (Luhmann, 1971. S. 9ff). Социология политики концентри­рует внимание либо на одном, либо на другом, разрабатывая соот­ветственно теорию поведения и теорию систем. В зависимости от выбора используется концепция плюрализма, критики идеологии или авторитаризма. Итак, с одной стороны, общественное мнение, выявленное в процессе опросов, или воля избирателей, партий и союзов считаются плюралистическим выражением общих интере­сов. При этом общественное согласие рассматривается как первое звено в процессе формирования политического волеизъявления и как основа легитимации. С другой стороны, то же согласие считается результатом достижения легитимации, или последним звеном в процессе обеспечения лояльности масс. Лояльность позволяет по­литической системе обрести независимость от ограничений, нала­гаемых принципами автономии частной и общественной сфер жиз­ни. Оба варианта интерпретации ошибочно противопоставляются друг другу как нормативный и эмпирический подходы к демокра­тии. Фактически же каждая точка зрения затрагивает лишь один аспект массовой демократии. Процесс волеизъявления, происходя­щий под влиянием партийной борьбы, есть результат и того, и дру­гого: с одной стороны, интенсивного развития коммуникативных процессов формирования ценностей и норм, с другой — организа­ционных усилий политической системы.

Политическая система обеспечивает лояльность масс как кон­структивным, так и селективным способом. В первом случае — выдвигая проекты социальных программ на государственном уровне, во втором — исключая из публичных дискуссий опреде­ленные темы и сообщения. Последнее достигается с помощью либо социально-структурных фильтров доступа к формированию общественного мнения, либо деформацией структур обществен­ной коммуникации с помощью бюрократических методов, либо манипулированием потоками информации.

Взаимодействием этих переменных объясняются существенные расхождения между символическими презентациями позиций по­литических элит и реальными процессами принятия решений в рамках политической системы (Edelmann, 1964; Sears et al., 1980. P. 670ff). Этому соответствует и вычленение роли избирателя, к ко­торой, в общем, и свелось участие в процессах политического уп­равления. Принятое в результате выборов решение определяет в целом только персоналии руководящего состава, а его мотивы ока­зываются за пределами дискурсивного контекста, воздействующе­го на волеизъявление. Такой механизм нейтрализует возможнос­ти политического участия, которые в правовом отношении открыты для гражданина государства¹.

Государство с развитой системой социальной защиты. Если исходить из модели отношений обмена между формально органи­зованными подсистемами экономики и политики, с одной стороны, и коммуникативно структурированными сферами частной и общественной жизни — с другой, то следует учитывать, что проблемы, возникающие в области общественного труда, переносятся из сфе­ры частной в сферу общественной жизни. И здесь в условиях кон­курентно-демократического волеизъявления они превращаются в гарантии легитимации. Социальное бремя классового конфликта, ощутимое прежде всего в частной жизни, невозможно удержать за границами политической сферы. Таким образом, развитая система социальной защиты становится политическим содержанием массо­вой демократии. Отсюда следует, что политическая система не мо­жет полностью освободиться от ориентации граждан на потребле­ние. Она также не в состоянии добиться беспредельной лояльности масс и поэтому для придания легитимности своим действиям дол­жна предлагать государственные и социальные программы, выпол­нение которых подлежит контролю.

Основой реформистской политики стала правовая институцио-нализация коллективных переговоров. Механизм коллективных пе­реговоров, использующий развитую систему государственной со­циальной защиты, оказался эффективным средством регулирования классового конфликта. Трудовое и социальное законодательство предусматривает надлежащие меры для страхования и обеспечения существования наемных рабочих и уравновешивает рыночные по­зиции более слабых в структурном отношении слоев (наемных ра­ботников, арендаторов, потребителей и т. д.). Социальная политика ликвидирует крайние диспропорции и проявления незащищеннос­ти, не затрагивая, однако, обусловленного структурой неравенства собственности, дохода и власти. Но государство с развитой систе­мой социальной защиты в своих установках и стремлениях ориен­тируется не только на достижение социального равновесия с помо­щью выплаты индивидуальных компенсаций, но и на преодоление и предотвращение неблагоприятных для всего общества ситуаций, например в областях, связанных с экологией. К подобным действи­ям по социальной защите относятся меры охраны экологии горо­дов, энергетическая политика и забота о гидроресурсах, защита ок­ружающей среды, а также поддержка здравоохранения, культуры и образования.

Однако политика, направленная на развитие государственной системы социальной защиты, оказывается перед дилеммой. На финансовом уровне она сводится к игре с нулевой суммой между государственными расходами на меры социальной защиты, с одной стороны, и затратами на стимулирование предпринимательства и совершенствование инфраструктуры с целью обеспечения экономи­ческого роста — с другой. Дилемма состоит в том, что государство с развитой системой социальной защиты неизбежно переносит непо­средственно на жизненный мир как негативные воздействия капи­талистически организованной системы занятости, так и дисфун­кциональные побочные последствия экономического развития, регулируемого процессом накопления капитала. При этом оно не смеет изменить форму организации, структуру и механизм хо­зяйственного производства. Государство с развитой системой со­циальной защиты не может нарушать условия стабильности и тре­бования мобильности капиталистического развития именно потому, что вмешательство в систему распределения социальных компенса­ций с целью ее корректировки только тогда не вызывает ответных реакций со стороны привилегированных групп, когда оно компенси­руется приростом общественного продукта, не затрагивающим рас­пределения уже имеющегося богатства. В противном случае меры по социальной защите не могут выполнять функцию сдерживания и предотвращения классового конфликта.

Таким образом, не только налоговые ограничители влияют на объем государственных расходов на социальные нужды, но и структура государственных социальных расходов, и организация социальной помощи подчиняются императиву структуры взаимо­отношений между формально организованными сферами действия и их социальной средой, реализуемых с помощью денег и власти.

В случае если политической системе в развитых капиталистиче­ских обществах удается преодолеть структурные трудности, встре­чающиеся на пути государственного вмешательства в экономику, массовой демократии и государственной системы социальной за­щиты, складываются структуры позднего капитализма, которые, с точки зрения марксистской теории (с характерным для нее экономическим подходом) должны казаться парадоксальными. Умиротворение классового конфликта в государстве с развитой системой социальной защиты происходит в условиях продолжающегося про­цесса накопления. При этом государственное вмешательство от­нюдь не изменяет капиталистический механизм этого процесса, а, наоборот, гарантирует его. Такова социально-экономическая про­грамма реформ, опирающаяся на совокупность средств кейнсов-ской модели, провозглашенная и реализуемая в западных странах, независимо от того, находится ли у власти социал-демократичес­кое или консервативное правительство. С 1945 г. (особенно в пе­риод восстановления и наращивания уничтоженных производ­ственных мощностей) реформизм добился бесспорных успехов в экономической и общественно-политической сферах.

Сформировавшиеся при этом общественные структуры нельзя, однако, рассматривать (в духе теоретиков австромарксизма, таких, как Отто Бауэр или Карл Реннер) как результат классового компро­мисса. В ходе институционализации классового конфликта соци­альные противоречия, возникающие на почве частного права рас­поряжаться средствами производства общественного богатства, постепенно теряют способность структурировать жизненный мир социальных групп. При этом данное противоречие по-прежнему остается основополагающим для структуры самой хозяйственной системы. Поздний капитализм по-своему использует относитель­ное расхождение между системой и жизненным миром. Классовая структура, перемещенная из жизненного мира в систему, теряет свою исторически конкретную форму. Неравное распределение со­циальных благ теперь отражает структуру привилегий, которые нельзя больше объяснять исключительно классовым положением. Прежние источники неравенства, конечно, сохраняются. Однако их в значительной мере нейтрализуют не только государственно-благотворительные компенсации, но и новые виды неравенства. Примером могут служить различия, порождающие конфликты меж­ду маргинальными группами. Чем лучше регулируется классовый конфликт, существование которого обусловлено частнохозяйствен­ной формой накопления, чем дольше он сохраняет латентную фор­му, тем в большей мере выступают на передний план проблемы, которые не ущемляют непосредственно специфические классовые интересы.

Я не хочу здесь углубляться в сложнейшую проблему того, как изменяются правила построения модели социального неравенства в период позднего капитализма. Меня больше интересует, каким обра­зом возникает новый тип эффекта овеществления, который не яв­ляется специфически классовым, и почему эти эффекты (прошед­шие, конечно, дифференцированный отбор и профильтрованные через сито социального неравенства) сегодня проявляются прежде всего в коммуникативно структурированных сферах действия.

Компромиссный характер государства с развитой системой со­циальной защиты изменяет условия четырех видов взаимодействия, существующих между системой (экономикой и государством) и жизненным миром (частной и общественной сферами), вокруг ко­торых кристаллизуются социальные роли наемного рабочего и по­требителя, клиента бюрократической общественной системы и гражданина государства (см. табл.). В своей теории стоимости Маркс все внимание сконцентрировал исключительно на процессе обмена рабочей силы на заработную плату и обнаружил симптомы овеществления в сфере общественного труда. У него перед глазами был исторически определенный тип отчуждения, который описан, например, Энгельсом в работе «Положение рабочего класса в Анг­лии» (Энгельс, 1955). Маркс сформулировал концепцию отчужде­ния, исходя из модели отчужденного фабричного труда на ранних стадиях процесса индустриализации. Свою модель он перенес на весь жизненный мир пролетариата. Эта концепция не делает раз­личия между распадом традиционного и разрушением посттради­ционного жизненных миров. Она также не проводит границу меж­ду обнищанием, которое распространяется на сферу материального воспроизводства жизненного мира, и кризисами в сфере символи­ческого воспроизводства жизненного мира, т. е., говоря словами Вебера, между проблемами, возникающими в сферах внешних и внутренних потребностей. Однако по мере становления государства с развитой системой социальной защиты этот тип отчуждения все дальше отходит на задний план.

В государстве с развитой системой социальной защиты роли, которые предлагает система занятости, являются, если можно так выразиться, общепризнанными. В рамках посттрадиционного жиз­ненного мира структурная дифференциация между организациями становится привычной. Тяготы, связанные с самим характером на­емного труда, облегчаются, по меньшей мере субъективно, если не «гуманизацией» рабочего места, то наличием денежных компенса­ций или юридически оформленных гарантий. Это значительно сни­жает напряжение, ущерб и риск, которые связаны обычно со стату­сом рабочих и служащих. Роль работающего по найму теряет свои болезненно пролетарские черты благодаря непрерывному повыше­нию жизненного уровня, хотя и дифференцированного по соци­альным слоям. Ограждение частной сферы от очевидных послед­ствий действующих в мире труда императивов системы лишило взрывной силы конфликты, которые возникают в области распре­деления. Только в исключительных по своей драматичности случа­ях они становятся актуальной темой, выходящей за пределы кол­лективных переговоров.

Это новое равновесие, установившееся между нормализовав­шейся профессиональной ролью и возросшей по своей значимости ролью потребителя, является, как было показано, результатом дея­тельности государства с развитой системой социальной защиты, осуществляемой в легитимных условиях массовой демократии. Напрасно теория стоимости уделяла так мало внимания отношени­ям обмена между политической системой и жизненным миром. Ведь умиротворение сферы общественного труда является лишь контрагентом равновесия, устанавливающегося на другой стороне модели — между возросшей и вместе с тем ставшей одновремен­но нейтральной ролью гражданина и искусственно раздутой ро­лью клиента. Утверждение основных политических прав в рамках массовой демократии свидетельствует, с одной стороны, об универ­сализации гражданина, а с другой — об отделении этой роли от процесса принятия решений, в результате чего политическое учас­тие лишается конкретного содержания. Лояльность масс и легитим-ность образуют сплав, содержимое которого не разлагается на со­ставные компоненты и не может быть проанализировано самими участниками политического процесса.

За нейтрализацию роли гражданина государство с развитой сис­темой социальной защиты тоже платит потребительными стоимос­тями, которые получают граждане как клиенты бюрократической системы государства всеобщего благоденствия. Клиенты — это потребители, которые пользуются преимуществами государства с развитой системой социальной защиты. При этом роль клиента де­лает приемлемым ставшее абстракцией, лишившееся смысла поли­тическое участие. Роль клиента облегчает груз последствий инсти-туционализации отчужденного модуса участия, так же как роль потребителя облегчает тяжесть отчужденного труда. Именно эти роли в первую очередь аккумулируют в себе новый конфликтный потенциал позднекапиталистического общества, который приводит марксистов в раздражение. В этом отношении такие представители критической теории, как Маркузе и Адорно, составляют исключе­ние. Однако рамки теории критики инструментального разума, в пре­делах которой остаются эти авторы, оказываются слишком узкими. Только с помощью теории критики функционалистского разума мож­но убедительно показать, почему вообще в условиях относительного компромисса, присущего государству с развитой системой социаль­ной защиты, еще могут возникать конфликты, которые не принима­ют специфически классовую форму, но все же коренятся в классовой структуре, вытесненной в системно интегрированные сферы дей­ствия. Наша весьма стилизованная модель позднекапиталистических обществ, работающая лишь с очень ограниченным кругом предпо­ложений, предлагает следующее объяснение.

Массовая демократия, присущая государству с развитой системой социальной защиты, является устройством, которое смягчает классо­вый антагонизм, по-прежнему содержащийся в недрах хозяйственной системы. Но это возможно лишь при условии, предполагающем, что капиталистическая динамика экономического развития, защищенная политикой государственного вмешательства, не ослабевает. Ибо толь­ко в этом случае появляются средства для выплаты социальных компенсаций, которые распределяются согласно неявным критери­ям через институционализированный механизм участия различных социальных групп в дележе этих средств. Только тогда появляется воз­можность так распределять эти средства, удовлетворяя одновременно ролевые функции потребителя и клиента, что структуры отчужденно­го труда и отчужденного политического участия не проявляют своей взрывной силы. Динамика развития хозяйственной системы, опираю­щаяся на политические меры, обеспечивает более или менее стабиль­ный процесс усложнения системы, что означает как расширение, так и внутреннее уплотнение формально организованных сфер действия. Это относится прежде всего к отношениям, складывающимся внутри подсистем экономики и общественного управления, а также к связям подсистем между собой. Такое внутреннее развитие объясняет не только процессы концентрации на рынках товаров, капитала и тру­да, тенденцию к централизации управления предприятиями и уч­реждениями, но также расширение функций и сфер государствен­ной деятельности (что выражается, например, в соответствующем увеличении государственного бюджета).

В то же время рост всего этого комплекса затрагивает отноше­ния обмена, складывающиеся между указанными подсистемами и теми сферами жизненного мира, которые по отношению к системе выступают в качестве внешней среды. В первую очередь это отно­сится к домохозяйствам, сориентированным на систему массового потребления, а также к клиентельным отношениям, связанным с бюрократическим регулированием жизненного мира.

Согласно предпосылкам нашей модели, именно по этим двум каналам поступают компенсации, которые государство с развитой системой социальной защиты использует для обеспечения мира в сфере общественного труда и блокирования участия в процессах принятия политических решений. Если не принимать во внимание вызываемые кризисами нарушения равновесия, которые трансли­руются в жизненный мир в административных формах, то можно сказать, что капиталистический рост вызывает конфликты в жиз­ненном мире прежде всего вследствие расширения и внутреннего уплотнения монетарно-бюрократического комплекса. Конфликты возникают прежде всего там, где роли потребителя и клиента из­меняют социальный контекст жизни, ассимилируя его с системно интегрированными сферами действия. Эти процессы всегда были составной частью процесса капиталистической модернизации; ис­торически они успешно преодолевали защитные барьеры затраги­ваемых ими сфер в тех случаях, когда речь шла о перемещении материального воспроизводства жизненного мира в формально организованные сферы действия. Но когда под угрозой оказывают­ся функции символического воспроизводства жизненного мира, он оказывает упорное сопротивление и успешно удерживает линию фронта между собой и системой.

Прежде чем углубиться в эмпирические проблемы, придется вос­становить прерванную ранее цепь рассуждений. Я истолковал те­зис Макса Вебера о потере свободы в том смысле, что речь идет о систематически индуцированном овеществлении коммуникативно структурированных сфер действия; затем, используя метод крити­ческого анализа теоретико-ценностного подхода, я предложил ги­потезы, которые могут объяснить, почему вообще в развитых ка­питалистических обществах все еще существуют тенденции к овеществлению, хотя бы и в видоизмененной форме. Но как увя­зать второй культурно-критический постулат Макса Вебера, касаю­щийся распада религиозно-метафизического мировоззрения и фе­номена потери смысла, с принятием тезиса Маркса? У Маркса и Лукача теория овеществления дополняется и подкрепляется теори­ей классового сознания. Ее критический пафос отличается идеоло­гическим характером и направлен против господствующих форм сознания. Одновременно она обосновывает право другой стороны выработать собственное мировоззрение. Однако в условиях, когда социальное государство сгладило остроту классовых противоречий, перед лицом растущей анонимности классовых структур теория классового сознания не находит эмпирического подтверждения. К обществу, в котором все труднее выделить специфически классо­вые миры, она уже неприменима. Поэтому Хоркхаймер и его еди­номышленники выдвинули вместо нее теорию массовой культуры. Маркс разработал свое диалектическое понимание идеологии на примере буржуазной культуры XVIII в. Идеалы самосозидания, нашедшие свое классическое выражение в науке и философии, ес­тественном праве и политической экономии, искусстве и литерату­ре, не только вошли как в самосознание, так и в частную жизнь буржуазии и обуржуазившегося дворянства, но и воплотились в принципах государственного устройства. Маркс постиг амбивален­тное содержание буржуазной культуры. С одной стороны, в своих претензиях на независимость и научность, индивидуальную свобо­ду и универсализм, на романтическое радикальное самовыражение она представляет собой результат рационализации культуры. Ли­шенная прикрытия, которое обеспечивают авторитет и традиция, она стала открытой для критики и самокритики. С другой стороны, нормативное содержание ее абстрактных и внеисторичных, выхо­дящих за пределы социальной реальности идей может служить руководством не только для критически преобразующей практики, но и для утверждения идеалистических построений в реальной действительности. Этот двойственный характер буржуазной куль­туры — утопический и идеологический одновременно — от Марк­са до Маркузе снова и снова становился объектом изучения². Такое описание как раз соответствует тем структурам сознания, появле­ние которых обусловливают современные формы понимания.

«Современную форму понимания» мы определили как структу­ру коммуникации, которая в сферах мирской деятельности харак­теризуется неоднозначно. С одной стороны, коммуникативные дей­ствия сильнее отрываются от нормативного контекста и в основном концентрируются в сфере непредсказуемых ситуаций. С другой стороны, формы аргументации различаются в зависимости от инсти­тутов, а именно: теоретический дискурс — в научном учреждении; морально-практический — в общественно-политической сфере и правовой системе; наконец, эстетический критицизм — в литера­туре и искусстве. В начальной стадии современного периода об­ласть сакрального еще полностью не исчезла; в секуляризирован­ной форме она сохранялась в еще не лишившемся ауры созерцании произведений искусства, в переходных формах еще не вполне свет­ской буржуазной культуры, в религиозных и философских тради­циях. Но по мере того как этот островок сакрального сужается, выявляется также синдром «претензий на значимость», становится заметной «потеря смысла», так занимавшая Вебера. Исчезает раз­личие степени рациональности, которое всегда существовало меж­ду областями сакрального и мирского. Потенциал рациональности, высвобождаемый в области обыденной жизни, до того времени ограничивался и нейтрализовался мировоззрением. С точки зрения структурного подхода, мировоззрения отличались более низким уровнем рациональности по сравнению с повседневно-бытовым сознанием, но в то же время они были лучше проработаны и артику­лированы интеллектуально. Более того, мифические или религиоз­ные взгляды на мир столь глубоко укоренились в практике соверше­ния ритуалов и отправления культов, что мотивы и ценностные ориентации, ненасильственно сформированные в коллективных убеждениях, были защищены от влияния противоречащего им опы­та и рационализма повседневной жизни. В результате секуляриза­ции буржуазной культуры положение меняется. Исчезает иррацио­нальная, свято сохранявшаяся связующая сила, ограничивавшая рационализм сферой повседневной жизни. Испаряется субстанция фундаментальных убеждений, освященных культурой и не требо­вавших обоснования.

На основании логики процесса рационализации культуры можно определить тот пункт, в направлении которого происходит развитие модерна в культуре: с ликвидацией разницы в уровне рационализма между сферой мирского поведения и решительно утратившей свое очарование культурой последняя лишается тех свойств, благодаря которым она была в состоянии выполнять идеологические функции.

Правда, этого состояния, которое Дэниел Белл охарактеризовал как «конец идеологии», приходится долго ждать. Французская ре­волюция, которая совершалась под знаменем буржуазных идеалов, ознаменовала начало эпохи массовых движений, вдохновленных идеологией. Классические буржуазные освободительные движе­ния, с одной стороны, вызвали традиционалистскую реакцию, в которой проявлялось стремление вернуться к прочным устоям до-буржуазного времени. С другой стороны, возник и комплекс раз­нородных идеологических доктрин, характерных для нового вре­мени. Спектр этих научных, а по большей части псевдонаучных воззрений весьма широк — от анархизма, коммунизма и социализ­ма через синдикалистские, радикально-демократические и консер­вативно-революционные ориентации до фашизма и национал-соци­ализма. Таково второе поколение идеологий, возникших на почве буржуазного общества. При всех различиях в уровне формализа­ции и способности к синтезированию у них есть нечто общее: в отличие от классических буржуазных идеологий эти мировоззре­ния, уходящие своими корнями в XIX в., разработали специфиче­ски современные представления об экспроприации и отчуждении, т. е. о тяготах, которые были привнесены в жизненный мир в ре­зультате социальной модернизации. Эта тенденция проявилась, на­пример, в прожектах морального или эстетического обновления общественно-политической сферы, возрождения политики, свободной от монополии бюрократического аппарата. Тенденция к мо­рализированию находит свое выражение в идеалах автономии и участия, преобладающих в основном в радикально-демократичес­ких и социалистических движениях. Тенденция к эстетизации про­является в потребности экспрессивного самовыражения и аутен­тичности; она может преобладать как в авторитарных движениях (фашизм), так и в антиавторитарных (анархизм). Обе тенденции со­звучны с современностью в той мере, в какой они не превращаются в метафизические или религиозные мировоззрения, ориентирован­ные на «спасение» моральных или экспрессивных проявлений жиз­ни, которые подавляются или которыми пренебрегают в условиях капиталистической модернизации. В процессе модернизации они пытаются реализоваться на практике в новых формах жизни того или иного революционного общества.

Несмотря на различия в содержании, эти мировоззрения разделяют с идеологиями первого поколения — «отпрысками» рационального ес­тественного права, утилитаризма, буржуазной социальной философии и философии истории — еще и форму целостных представлений о ми­ровом порядке, которые характерны для политического сознания сорат­ников по борьбе. Тем не менее именно эта форма способного к инте­грации и глобального общего толкования, спроецированного под углом зрения жизненного мира, должна распасться в коммуникационной структуре развитого современного общества.

Когда угасает отсвет ауры сакрального и исчезает синтезирую­щая образ мира власть воображения, форма понимания, основан­ная на силе аргументов, становится столь прозрачной, что повсед­невная практика коммуникации не оставляет больше никакой ниши для господства идеологических структур. Императивы ставших са­мостоятельными подсистем должны тогда оказывать заметное вли­яние извне на социально интегрированные сферы действия! Они не могут более скрываться за различием в уровне рациональности между сакральной и мирской сферами и незаметно воздействовать на ориентации поведения, вовлекая жизненный мир в интуитивные, недоступные пониманию функциональные взаимосвязи.

Если, однако, структуры рационализированного жизненного мира все больше утрачивают возможности для формирования идео­логии, если становится дольше невозможно пренебрегать фактами, свидетельствующими в пользу инструментализации жизненного мира, то следует ожидать, что возникнет открытая конкуренция между формами системной и социальной интеграции. Однако опыт позднекапиталистических обществ «социально-государственного умиротворения» не подтверждает этого предположения. Очевидно, что они нашли какой-то функциональный заменитель идеологичес­ких построений. На место позитивной задачи удовлетворения оп­ределенной потребности в идеологическом обосновании выдвину­лось негативное требование подавить в зародыше любые попытки создать целостную идеологическую интерпретацию. Мир жизни всегда конституируется в форме глобального знания, интерсубъек­тивно разделенного между членами общества. Таким образом, при­емлемой заменой отсутствующих ныне идеологий может быть по­просту то обстоятельство, что повседневные знания, появляющиеся в целостной форме, остаются рассеянными или, по крайней мере, никогда не достигают такого уровня артикуляции, когда только одно знание может быть принято как имеющее силу в соответствии со стандартами современной культуры. Происходит ограбление по­вседневного сознания, оно лишается своей способности к синтези­рованию, становится фрагментированным.

Что-то подобное и происходит в действительности. Характер­ная для западного рационализма дифференциация науки, морали и искусства не только приводит к их обособленному существованию как отдельных сфер, разрабатываемых специалистами, но и к их отделению от самобытно развивающегося в процессе повседнев­ной практики потока традиций. Этот раскол снова и снова заявляет о себе как проблема. Попытки упразднить «философию» и искус­ство были бунтом против структур, которые подчинили повседнев­ное сознание стандартам эксклюзивных экспертных культур, тво­римых специалистами, развивающихся в соответствии со своей собственной логикой и недоступных широким массам³.

Повседневное сознание, отосланное к традициям, претензии которых на значимость уже отвергнуты, оказывается вне сферы влияния традиционализма и пребывает в состоянии безнадежного распада. Место «ложного» занимает «фрагментированное» созна­ние, которое препятствует просвещению с помощью механизма овеществления. Только таким образом выполняются условия колонизации жизненного мира: императивы автономных подсистем, сбросив идеологические покровы, завоевывают, подобно колониза­торам, пришедшим в первобытное общество, жизненный мир из­вне и навязывают ему процесс ассимиляции. При этом рассеянные осколки культуры периферии не складываются в целостную карти­ну, позволяющую ясно представить сущность игры, в которой уча­ствуют метрополии и мировой рынок.

Таким образом, теория позднекапиталистического' овеществ­ления, переформулированная в терминах системы и жизненного мира, должна быть дополнена анализом культурного модерна, ко­торый идет на смену устаревшей теории классового сознания. Вместо того чтобы заниматься критикой идеологии, этот анализ должен объяснить культурное обнищание и фрагментацию по­вседневного сознания. Вместо того чтобы гнаться по теряющему­ся следу революционного сознания, он должен исследовать усло­вия воссоединения рационализированной культуры и повседневной коммуникации, зависящей от жизненно важных традиций.

Поиск по сайту: