III. Радикальное сомнение

Для того чтобы сконструировать научный объект, прежде всего, нуж­но отказаться от здравого смысла, т. е. от представлений, которые разделяют все, будь то простые банальности повседневного суще­ствования или официальные представления, часто закрепленные за институтами и присутствующие таким образом в объективных соци­альных организациях и в сознании их участников. Пред-сконстру-ированное есть повсюду. Социолог буквально окружен этим, как, впрочем, и все остальные. Таким образом, социолог озадачивает себя познанием объекта — социального мира, — продуктом которого он сам, в известном смысле, является, так что велика возможность того, что проблемы, которые он поднимает в связи с этим познани­ем, и понятия, которые он использует, будут продуктом самого это­го объекта. Это особенно касается классифицирующих понятий, которые он использует в целях познания своего объекта, таких об­щих понятий, как названия профессий, или понятия, принятые в сре­де ученых, вроде тех, которые передаются из поколения в поколение традицией данной дисциплины. Их самоочевидный характер являет­ся следствием соответствия между объективными и субъективными структурами, что спасает их от вопросов.

Как может социолог на практике реализовать это радикальное сомнение, необходимое для вынесения за скобки всех исходных предпосылок, заложенных в самом факте, что (социолог) — соци­альное существо, а потому социализирован и должен чувствовать себя «как рыба в воде» в том социальном мире, структуры которого он интернализировал? Как он может воспрепятствовать тому, чтобы социальный мир сам конструировал объект, через его (социолога) посредство, с помощью естественных действий или бессознательных процессов, субъектом которых он оказывается? Не конструировать, как поступает позитивистский гиперэмпиризм, когда некритически принимает предлагаемые ему понятия: «достижение», «предписа­ние», «профессия», «актор», «роль» и т. д. — уже означает констру­ировать, потому что это равносильно сообщению, а тем самым и утверждению о том, что нечто уже сконструировано. Обычная социо­логия, которая обходится без радикального сомнения по поводу своих собственных операций и своих собственных инструментов мышле­ния, и которая, несомненно, будет считать подобную рефлексивную интенцию реликтом философского менталитета, пережитком дона-учных времен, основательно заполнена объектом, который она яко­бы знает, но который она фактически не может знать, поскольку не знает самое себя. Научная деятельность без сомнений и вопросов относительно себя самой, собственно говоря, сама не знает, что де­лает. Воспринимая объект, заложенный в ней или считающийся само собой разумеющимся как объект научной деятельности, она открыва­ет в нем кое-что, но лишь то, что, по сути дела, не объективировано, поскольку в ее состав входят и сами принципы понимания объекта.

Можно было бы легко продемонстрировать, что эта полу-знаю-щая наука²³ заимствует свои проблемы, свои понятия, свои сред­ства познания у социального мира и что зачастую она фиксирует как данное, как эмпирическое наблюдение, независимое от акта познания и от науки, которая осуществляет это познание, факты, представления или институты, являющиеся продуктом предше­ствующей стадии науки. Короче говоря, она фиксирует себя самое, не узнавая себя...

Позвольте мне на минуту остановиться на каждом из этих мо­ментов. Социальная наука всегда готова получать из изучаемого ею социального мира вопросы, которые она задает относительно этого мира. Каждое общество в каждый момент вырабатывает ряд социальных проблем, которые считаются легитимированными, за­служивающими публичного обсуждения, а иногда и становящими­ся официальными, т. е. в некотором смысле — гарантированными государством. Например, существуют проблемы, находящиеся в ве­дении комиссий высокого уровня, которым официально предписано изучать их, или проблемы, которые более или менее непосредственно относятся к компетенции самих социологов благодаря разного рода бюрократическим заявкам, исследовательским и фондовым програм­мам, контрактам, грантам, субсидиям и т. д.²⁴. Значительная часть объектов, признанных официальной социальной наукой так же, как и множество названий исследовательских проектов — не что иное, как социальные проблемы, окольным путями проникшие в социоло­гию: бедность, преступность, молодежь, не окончившая высшую школу, досуг, «пьяное вождение» и т. д., которые видоизменяются в зависимости от колебаний социального и научного сознания того или иного времени. Это подтверждает анализ эволюции основных реа­листичных подразделений социологии (представление о них мож­но получить из заголовков в специализированных журналах или из названий исследовательских групп или секций, собирающихся пе­риодически на мировые социологические конгрессы)²⁵.

Это один из посредников, с помощью которого социальный мир конструирует свой собственный образ, используя для этой цели со­циологию и социологов. Для социолога больше, чем для любого другого мыслителя, оставить свою мысль в состоянии не-мысли (impense) — значит обречь себя быть не более чем инструментом того, кто претендует на то, чтобы думать.

Как мы должны переломить ситуацию? Как может социолог от­делаться от подспудной убежденности, которая тревожит его всякий раз, как он смотрит телевизор, читает газеты или даже работы своих коллег? Одного того, что ты — настороже, явно недостаточно, хотя это важно. Одно из самых надежных средств решения этой задачи — социальная история проблем, объектов и инструментов мышления, т. е. история процесса социального конструирования реальности (хранимого в таких общих представлениях, как роль, культура, мо­лодежь и т. д. или в таксономиях), который совершается и в самом социальном мире в целом, и в каждом отдельном поле, и особенно в поле социальных наук. (Это должно было бы привести к тому, что изучение социальной истории социальных наук стало бы обязатель­ным — истории, которую, по большей части, еще предстоит напи­сать, — и эта цель совершенно отлична от той, которую мы пресле­дуем сегодня.) Значительная часть коллективного труда, вышедшего в «Actes de la recherche en sciences sociale» («Ученые труды по со­циальным наукам»), посвящена рассмотрению социальной истории самых обычных объектов повседневного существования. Я думаю, к примеру, обо всех тех вещах, которые стали столь же обычными, сколь и само собой разумеющимися, так что никто не обращает на них никакого внимания: структура судебного права, пространство музея, кабина для голосования, понятие «профессиональная травма», «кадр», квадратная таблица или, еще проще, процесс написания или печатания²⁶. Понимаемая таким образом история руководствуется не антикварным интересом, но желанием постичь, почему и как проис­ходит процесс понимания общее мнение ученых.

Чтобы не стать объектом проблем, которые вы исследуете как свой объект, вы должны проследить историю возникновения этих проблем, их постепенного становления, т. е. коллективной работы, зачастую совершаемой, несмотря на борьбу и конкуренцию, которая оказывается необходимой для того, чтобы сделать те или иные воп­росы узнанными и признанными (faire connaitre et reconnoitre) в ка­честве легитимных проблем, которые открыто признаны, обнародо­ваны, известны общественности и властям. Кто-то думает сейчас о проблеме «рабочего травматизма» или профессионального риска, изучаемых Реми Ленуаром (1980), или об изобретении понятия «по­жилые» (troisieme age), которых исследовал Патрик Шампань (1979), или о таких еще более общих столпах социологии «социальных проб­лем», как семья, развод, преступность, наркотики или участие жен­щин на рынке труда. Во всех этих случаях мы обнаружим, что пробле­ма, которую обыденный позитивизм (являющийся первым камнем преткновения для каждого исследователя) считает само собой разу­меющейся, — это социальный продукт, созданный в процессе и бла­годаря коллективной деятельности по конструированию социальной реальности²¹; для решения которой собираются митинги и комите­ты, ассоциации и лиги, партийные совещания и движения, демонст­рации и ходатайства, прошения и обсуждения, публика и голоса, про­екты, программы и резолюции. И все для того, чтобы превратить частную, отдельную, единичную проблему в социальную проблему, общественный вопрос, который может быть интересен и адресован широкой публике (вспомните обсуждения абортов и гомосексуализ­ма)²⁸, или даже в официальную проблему, которая становится объек­том государственной политики, права, декретов, решений.

Здесь следовало бы проанализировать исключительную роль по­литического поля (Bourdieu, 198la) и особенно — бюрократического поля. Благодаря весьма своеобразной логике административных полномочий, логике, которую я в данный момент изучаю в связи с рассмотрением публичной политики по вопросу поддержки индиви­дуального домовладения во Франции около 1975 г.²⁹, бюрократичес­кое поле во многом способствует появлению и освящению «универ­сальных» социальных проблем. Наложение проблематики, которой социолог — как и любой другой социальный агент — подвержен в своей жизни и которой он оказывает поддержку всякий раз, когда он сам задает вопросы, являющиеся выражением социально-политиче­ского духа времени (например, включая их в свой опросник или, что еще хуже, строя на них свое исследование), вероятнее всего, происходит в тот момент, когда проблемы, считающиеся само собой разумеющимися в данном социальном универсуме — оказываются теми проблемами, которые имеют больше всего шансов получить гранты^⁰, материальные или символические, будучи, как мы скажем по-французски, Ыеп vus (очевидными), пользующимися большой благосклонностью у научного бюрократического руководства и у таких бюрократических структур, как исследовательские фонды, частные фирмы или правительственные агентства. (Этим объясняет­ся, почему опросы общественного мнения, «наука без ученых» все­гда получают одобрение тех, у кого есть средства их субсидировать и кто в других случаях оказывается весьма критичным по отноше­нию к социологии, независимо от того, следует ли последняя их тре­бованиям и указаниям или нет³¹.)

Добавлю только, чтобы несколько усложнить ситуацию и дать вам понять, насколько трудно, по сути дела, почти безнадежно поло­жение социолога, что деятельность по производству официальных проблем, т. е. проблем, обладающих такого рода универсальностью, которая дается гарантиями со стороны государства, — почти всегда дает возможность вступить в дело тем, кого сегодня называют экс­пертами. Среди этих так называемых экспертов есть социологи, ко­торые используют авторитет науки, чтобы подтвердить универсаль­ность, объективность и незаинтересованность бюрократического представления проблем. Значит, стоит сказать, что любой социолог, достойный этого имени, т. е., в соответствии с моей концепцией, тот, кто делает то, что требуется, чтобы иметь некий шанс занять пози­цию субъекта по отношению к проблемам, которые социолог может поставить по поводу социального мира, — должен включать в свой объект все, что совершенно чистосердечно делают социология и социологи (т. е. его собственные коллеги) для производства офици­альных проблем — даже если это может показаться признаком не­выносимой самонадеянности или предательством профессиональной солидарности и корпоративных интересов.

Как мы отлично знаем, в социальных науках эпистемологиче-ские бреши зачастую оказываются социальными брешами, разры­вами с основными верованиями группы, а иногда и с главными ве­рованиями корпуса профессионалов, с совокупностью разделяемых многими несомненных фактов, составляющих communis doctorum opinio*. Практика радикального сомнения в социологии чем-то сродни положению вне закона. Это, несомненно, остро чувствовал Декарт, который, к ужасу своих комментаторов, никогда не распро­странял на политику образ мышления, который он так бесстрашно вводил в сфере знания (посмотрите, с какой осторожностью он го­ворит о Макиавелли).

* Общее мнение ученых (фр.).— Прим. ред.

Сейчас я подхожу к понятиям, словам и методам, которые «про­фессия» использует, чтобы говорить и думать о социальном мире. Язык ставит социолога перед весьма драматической проблемой: он, по сути дела, оказывается неисчерпаемым кладезем натурализован­ных заранее сконструированных конструктов³², а значит, таких кон­структов, которые игнорируются в качестве таковых и которые могут функционировать как бессознательные инструменты конст­руирования. Я мог бы привести здесь пример с профессиональны­ми таксономиями, будь то названия профессий, распространенные в повседневной жизни, или социально-экономические категории INSEE (Французского национального института экономических и статистических исследований), единичные примеры бюрократи­ческой концептуализации, бюрократического универсума и еще более общий пример всех таксономии (возрастные группы, моло­дежь и старики, тендерные категории, которые, как мы знаем, не свободны от социальной двусмысленности), которые социологи используют, не раздумывая о них слишком много, потому что это — социальные категории понимания, разделяемые всем обществом³⁴. Или в случае, который я назвал «категориями профессорского суж­дения» (система парных прилагательных, используемая для оцен­ки студенческих работ или добродетелей коллег (Бурдье, 1988а. Р. 194-225), они имеют отношение к профессиональной корпора­ции (при этом не исключается, что в окончательном анализе они будут основываться на гомологиях структур, т. е. на основных про­тивоположностях социального пространства, таких, как редкий/ба­нальный, уникальный/общий и т. д.).

Но я полагаю, что следует идти дальше и обратить внимание не только на классификацию профессий и на понятия, используемые для обозначения разных видов деятельности, но также и на само понятие занятия или профессии, которое служит основой целой ис­следовательской традиции и которое к тому же оказывается своего рода методологическим двигателем. Я хорошо понимаю, что поня­тие «профессия» и ее производные (профессионализм, профессио­нализация и т. д.) были жестко и плодотворно подвергнуты сомне­нию в работах Магали Сарфатти Ларсона (1977), Рэндалла Коллинза (1979), Эллиота Фридсона (1986) и, в частности, Эндрю Эббота, который среди многого другого выдвинул на первый план конфлик­ты, присущие профессиональному миру. Но я думаю, что мы долж­ны встать выше этой критики, сколь бы радикальной она ни была, и постараться, как я, заменить это понятие понятием поля.

Понятие профессии становится все более опасным, потому что оно выглядит, как всегда в подобных случаях, совершенно нейтраль­но в своих предпочтениях и еще потому, что его использование было усовершенствованием по сравнению с теоретическим беспорядком (bouillie) Парсонса. Говорить о «профессии» — значит пристально смотреть на подлинную реальность, на совокупность людей, кото­рых объединяет одно и то же название (например, они все «юрис­ты»); они наделяются примерно равным экономическим статусом, и, что важнее, они входят в состав «профессиональных ассоциаций», у которых есть свой этический кодекс и коллективные формы, уста­навливающие правила приема, и т. д. «Профессия» — это обыден­ное понятие, которое незаконно проникло в научный язык, привнеся в него тем самым все социальное бессознательное. Это понятие — социальный продукт исторической деятельности по конструирова­нию групп и репрезентации групп, которое исподтишка вводится в науку самой этой группой. Вот почему это «понятие» работает так хорошо или, в некотором смысле, даже слишком хорошо: если вы принимаете его для конструирования своего объекта, то получаете и находящиеся под рукой рекомендации, составленные списки и биографии, собранные библиографии, центры информации и базы данных, уже сделанные «профессиональными» организациями, и при условии, что вы будете проницательными, у вас будут средства, чтобы изучать его (как это очень часто происходит, к примеру, в слу­чае с юристами). Категория профессии имеет отношение к реально­стям, которые в известном отношении «слишком реальны», чтобы быть подлинными, поскольку она сразу схватывает и ментальную, и социальную категории как социальный продукт, созданный в про­цессе вытеснения и ликвидации всех видов экономических, соци­альных и этнических различий, которые составляют «профессию» юриста, к примеру — пространство конкуренции и борьбы³⁵.

Все становится иным и гораздо более трудным, если вместо того, чтобы считать понятие «профессии» наличной ценностью, я отнесусь всерьез к процессу агрегации и символического наложения, которые были необходимы для его создания, и если я буду исследовать его как поле, т. е. как структурированное пространство социальных сил и со­циальной борьбы³⁶. Как вы делаете выборку поля? Если, следуя кано­ну, предписываемому ортодоксальной методологией, вы берете слу­чайную выборку, то искажаете сам объект, который собираетесь конструировать. Если, изучая, к примеру, юридическое поле, вы не изображаете высшую справедливость Верховного суда, или, исследуя французское интеллектуальное поле 1950-х гг., вы оставляете в сторо­не Ж. П. Сартра, или при изучении американской академической жиз­ни упускаете Принстонский университет, ваше поле разрушается, по­скольку одни эти личности или институты занимают в нем решающую позицию. Их позиции в поле являются определяющими для всей структуры³⁷. Со случайной или репрезентативной выборкой художни­ков или интеллектуалов как «профессии», однако, нет проблем.

Если вы принимаете понятие профессии скорее как инструмент, чем как объект анализа, то не возникает никаких трудностей. Пока вы считаете его тем, за что оно себя выдает, данное (свято почитае­мые данные социологов-позитивистов) отдает вам себя без каких-либо затруднений. Все идет гладко, все само собой разумеется. Две­ри и рты широко открыты. Какая группа смогла бы отказаться от характеристики социального ученого, имеющей отношение к ее сак­рализации и натурализации? Исследования епископов и корпоратив­ных лидеров, которые (молчаливо) одобряют церковную или деловую проблематику, получат поддержку епископата или бизнес-совета, а кардиналы и корпоративные лидеры, которые будут рьяно коммен­тировать результаты этих исследований, пожалуют тем самым сер­тификат объективности социологу, который преуспеет в придании объективной, т. е. общественной, реальности субъективной репрезен­тации, которая у них имеется относительно их собственного соци­ального бытия. Короче говоря, пока вы не выходите за рамки облас­ти социально сконструированных и социально санкционированных видимостей, — и таков порядок, к которому относится понятие «про­фессии», — все эти видимости будут с вами и для вас, даже види­мость научности. И наоборот, как только вы попробуете воздейство­вать на подлинный сконструированный объект, все станет трудным: «теоретический» прогресс приведет к дополнительным «методоло­гическим» трудностям. Методологам, со своей стороны, не составит труда придраться к действиям, которые должны были быть выпол­нены для того, чтобы понять сконструированный объект так глубо­ко, насколько это возможно. (Методология — это наука дураков, что по-французски звучит как с 'est la science des ones. Она представляет собой компендиум ошибок, о которых можно сказать: нужно быть немым, чтобы совершить большинство из них.) Среди рассматрива­емых трудностей есть вопрос, которого я касался раньше, связанный с границами поля. Самые смелые из позитивистов решают этот вопрос — если просто не отказываются задавать его, используя предсуществующие списки, — с помощью того, что они называ­ют «операциональным определением» («в данном исследовании я буду называть писателем...»; «я буду считать полупрофессией...»), не понимая, что проблема определения («такой-то и такой-то не являет­ся настоящим писателем») — весьма рискованное дело в рамках са­мого объекта³⁸. В рамках объекта идет борьба за то, кто является ча­стью игры и кто фактически заслуживает названия автора. Само понятие писателя так же, как юриста, доктора или социолога, не­смотря на все ошибки кодификации и гомогенизации (посредством идентификации), подвергается риску в поле писателей (или юристов и т. д.); борьба за легитимное определение, ставка в которой — само слово «определение» говорит об этом — границы, пределы, право признания, иногда numerus clausus (количественное ограничение), — универсальное свойство полей³⁹.

Эмпирицистский отказ, у которого есть все эти внешние проявле­ния, получает всяческое одобрение, поскольку, избегая сознательного конструирования, он оставляет решающие операции научного кон­струирования — выбор проблемы, разработку понятий и анали­тических категорий — самому социальному миру как таковому, установившемуся порядку, выполняя тем самым (хотя бы и своим бездействием) консервативную, по самой своей сути, функцию рати­фикации доксы. Из всех препятствий, стоящих на пути развития на­учной социологии, самым серьезным является тот факт, что настоя­щие научные открытия требуют огромнейших затрат и приносят наименьшую выгоду не только на обычных рынках социального су­ществования, но, зачастую, и на академическом рынке, от которого можно было бы ждать большей независимости. Подобно тому, как я старался показать характерные социальные и научные затраты и приобретения понятий «профессия» и «поле», часто для того, что­бы создавать науку, бывает необходимо отказываться от видимос-тей научности, даже если это противоречит существующим нормам и подвергает сомнению критерии научной строгости. Видимости в чести у очевидности. Настоящая наука очень часто не производит хорошего впечатления, и, чтобы ее развивать, зачастую приходится подвергаться риску не демонстрировать всех внешних признаков на­учности (мы к тому же забываем, как легко их симулировать). Среди других причин, по которым слабоумные или придурки как называл их Паскаль, концентрирующие свое внимание на внешних наруше­ниях канонов элементарной «методологии», оказываются в полном подчинении у своей позитивистской самоуверенности воспринимать методологические альтернативы как многочисленные «ошибки», как следствия некомпетентности или невежества, — умышленный отказ пользоваться спасительными люками «методологии».

Нет нужды говорить, что чрезмерная рефлексивность, являю­щаяся условием строгой научной практики, не имеет ничего обще­го с ложным радикализмом, — который сейчас быстро распростра­няется, — который состоит в том, чтобы подвергать сомнению науку. (Я сейчас думаю о тех, кто обращается к очень давней фило­софской критике науки, более или менее обновленной и приве­денной в соответствие с модой, господствующей в американской социальной науке, чей иммунитет был разрушен, как это ни пара­доксально, несколькими поколениями позитивистской «методоло­гии».) Среди этих критиков особое место должны занять этноме-тодологи, несмотря на то, что в некоторых своих формулировках они сходятся с заключениями тех, кто сводит научный дискурс к _г риторическим стратегиям относительно самого мира, редуцирован­ного к тексту. Анализ логики практики и спонтанных теорий, кото­рыми она сама вооружается, чтобы придать смысл миру, — не са­моцель, это не более чем критика предпосылок обыденной (т. е. нерефлексивной) социологии, особенно в ее использовании стати­стических методов. Это весьма решительный момент (но только момент) разрыва с предпосылками обыденного и научного здраво­го смысла. Если схемы практического смысла объективируются, то не с целью доказать, что социология может предложить только одну из многих точку зрения на мир, — ни более, ни менее научную, чем любая другая, но с целью изъять научный разум из сферы прак­тического разума, помешать последнему смешаться с первым, уйти от обсуждения как инструмента познания того, что должно быть объектом познания, — всего того, что составляет практический смысл социального мира: исходных предпосылок, схем восприятия и понимания, которые дают живому миру его структуру. Взять в качестве объекта обыденное понимание и первичное восприятие социального мира — в качестве нететического (не безапелляцион­ного) признания мира, который не конструируется, как объект, про­тивостоящий субъекту, — это именно то средство, с помощью ко­торого можно избежать «попадания в ловушку» объекта. Это — способ подвергнуть тщательному исследованию все, что делает возможным доксическое восприятие мира, т. е. не только пред-скон-струированную репрезентацию этого мира (представление о мире, основанное на конструктах первого порядка), но также когнитив­ные схемы, лежащие в основе создания этого образа. И те этноме-тодологи, которые удовлетворяются лишь описанием этого опыта (восприятия), не задавая вопросов относительно социальных усло­вий, делающих его возможным, т. е. соответствия между социальны­ми и ментальными структурами, объективными структурами мира и когнитивными структурами, с помощью которых последний по­стигается, — только и делают, что повторяют самые традиционные вопросы самой традиционной философии относительно реальности реальности. Чтобы оценить ограничения этого подобия радикализ­ма, представляющие собой следствия эпистемологического популиз­ма (сводящегося к реабилитации обыденного мышления), нам нуж­но только отметить, что этнометодологи никогда не замечали, что политическая ангажированность лексического восприятия мира (отличаясь абсолютным принятием установленного порядка, а пото­му и находясь вне критики) оказывается наиболее безопасным осно­ванием консерватизма, более радикального, чем тот консерватизм, который стремится к установлению политической ортодоксии⁴⁰.

Поиск по сайту: