Глава 3. Основания познания в гуманитарных науках

Деление законов естествознания и истории на номотетические и идиографические, введенное Виндельбандом и Риккертом, возникло на рубеже веков в недрах неокантианства и подкрепленное трудами философов истории первой половины XX века, это представление в настоящее время приобрело характер устойчивого философского предрассудка. Сыграв, в свое время, безусловно, положительную роль в качестве эвристического принципа, направленного на разработку специфической методологии исторической науки, к концу XX века оно настолько разошлось с результатами и практикой конкретных исторических исследований, что превратилось в своеобразную пропасть, разделяющую ученых гуманитариев и философов.

Действительно, современные исследования в науковедении показали, что различие между естествознанием и гуманитарными науками по целому ряду показателей не столь велико. Скорее нужно выделять особенности, нежели принципиальные различия. Эти особенности имеют место практически по всем показателям. Другой разговор – насколько они существенны.

Начнем рассуждение с обыденного опыта. В моем детстве произошло некое событие. Оно почему-то хорошо запомнилось. И даже во сне время от времени проигрывается. Иногда эти сны приятные, иногда напоминают кошмар. А во время бодрствования в различных ситуациях общения мне почему-то хочется рассказать об этом событии. Я заметил, что каждый раз рассказ получается своеобразным. Рефлексируя по этому поводу, я задался вопросом: «Отчего это зависит?». Анализ показал, что модификация зависит от времени, места, настроения, задачи (назидание, поучение, желание сопереживающего сочувствия, просто «выплакаться», встроиться в разговор с рассказом по аналогии и т.д.) и слушателя. Такой способ самопознания автор этих строк в конце 80-х годов назвал «Миф о моей жизни».

Однако продолжим дальше наше повествование. В конце концов, меня озаботило это обстоятельство, напоминающее навязчивость памяти (иногда это в обыденном сознании называют зацикленностью или пунктиком). Я обращаюсь за консультацией к знатокам. Всех знатоков с их советами можно разделить на две партии: одни предлагают стереть из памяти это событие, другие разобраться – что же на самом деле произошло тогда в детстве. Первое не подходит, т.к. может привести к изменению личности, ведь это же часть меня как «Я».

Второе создает определенные трудности: что и как восстанавливать. По первому пункту следует отметить, что прошлое событие это ситуация общения, где есть Я и другие. Для того чтобы эту ситуацию восстановить, необходимо выяснить: причины (внешние обстоятельства и внутренние – мотивы каждого из участников, включая меня), и как бы со стороны описать событие.

Для того чтобы осуществить второе, мне необходимо создать методику, с помощью которой я смог бы объективно взглянуть на событие прошлого. Внешние обстоятельства могли оставить какие-то следы, которые можно разделить на две части: следы от обстоятельств ставших причиной данного события (например, физические – обвал, наводнение, пожар и проч.), следы от самого события, сохранившиеся материально (например, последствия взрыва, который я учинил, или пенёк от почитаемого в семье дерева из сада, которое я спилил и т.д.). Что касается второго пункта (внутренние причины), то с уверенностью можно сказать, что побудительные мотивы не восстановимы. Во-первых, потому что участники не контролируют целиком мотивы. Во-вторых, мотивы относятся к ценностной характеристике сознания и связаны с конкретной ситуацией. То, что было значимо тогда для моего детского сознания, может иметь совсем другое значение для меня сегодняшнего (то же и с другими участниками).

Остается еще один метод – промоделировать событие, т.е. построить эксперимент. И тогда опытным путем понять событие само по себе. Даже если мне удастся вернуться каким-то образом к той ситуации (например, с помощью машины времени снова стать ребенком), то я должен буду удвоиться – быть одновременно ребенком и взрослым, т.е. иметь две системы ценностей одновременно, которые бы могли между собой кореллировать.

Увы, никто не в состоянии проверить свое знание опытным путем. Объект этого знания исчез. История всегда «прóшла» и ученый имеет дело только с ее следом.

В принципе, как в обыденном опыте, так и в гуманитарной науке все мы историки. Всякое событие, как только оно закончилось, сразу же по окончании становится прошлым. Его оценка и воспроизведение есть рассказ (по-гречески – миф) о нем. Проблема состоит в том, чтó считать прошлым, чтó взять в качестве критерия для размежевания прошлого и настоящего. Реальность прошлого – это не то же самое, что реальность актуального настоящего. Это – реальности разных видов, различающиеся способом существования. Некогда Я.Лукасевич, представитель львовско-варшавской школы, утверждал, что «к прошлому мы должны относиться точно так же, как и к будущему». Даже «всевидящий разум» о некоторых событиях прошлого не мог бы утверждать, «что они были, но лишь, что они были возможны»*. По-видимому, события прошлого всегда могут иметь определенную долю вероятности. Полное избавление от вероятности, превращение прошлого в настоящее означает конец истории.

Для определения настоящего необходимы временные параметры, которые следует привязывать к жизненным ситуациям (общественным или индивидуальным). Время, даже если мы определим его упрощенно как характеристику процессов, всегда структурировано, т.е. упорядочено. Поэтому оно может быть размечено (например, по эпохам, по поколениям, по возрастам). Проблема оценки того или иного события сводится к проблеме преодоления указанных границ. Преодоление такой границы означает попадание в иной мир. Время как таковое тут ни причем. Например, мне не приходит в голову, что я старше своего отражения в зеркале. Едва ли историк будет называть настоящим промежуток времени в одну секунду, настоящее расположение материков для геолога длится годами и так далее. Прошлое начинается за рамками интервала настоящего, имеющего различную продолжительность для разных областей реальности (в зависимости от характерной скорости изменения наполняющих время событий). Так, для науковедения является не безразличным выражение «история современного искусства». Невольно возникает вопрос: что считать современным. Или выражение – «история новейшего времени» – наводит на мысль о границах новейшего. Оба выражения в принципе парадоксальны. Если мы находимся в рамках новейшего или современного, то мы – современники этих событий, и они для нас не являются прошлыми.

Мы уже утверждали, что события даются в качестве следов. По сути, след события всегда фрагментарен и неполно характеризует событие, его оставившее. Но историческая реальность – это реальность совокупности следов. Обязательно найдутся такие свойства событий, которые будут отсутствовать в совокупности соответствующих следов. "Отсутствовать" в смысле невозможности обоснованно утверждать ни то, что эти свойства были, ни то, что их не было.

На основании сказанного можно сделать вывод, что переходящее в прошлое событие теряет предикаты. В результате мы имеем не само событие, а его след. След можно определить как событие, потерявшее часть предикатов. С каждым тактом времени (в соответствующем событию временном масштабе) процесс потери предикатов продолжается. Это не темподесиненция (растворение события во времени; мы не принимаем теорию субстанциальности времени в чистом виде), поскольку в реальности следа уже онтологически нет актуальной реальности вызвавшего его события. Следовательно, не может быть гносеологического описания этой отсутствующей реальности. Так что вопрос о возможности «восстановления» свойств отпадает сам собой.

В противоположность прошлому, переход в будущее есть процесс приобретения предикатов. В момент актуализации будущего события оно приобретает максимальную определенность всех своих характеристик. Но событие обладает полнотой свойств лишь тогда, пока оно находится в настоящем. Как процесс приобретения, так и процесс потери предикатов является недетерминированным. Если бы эти процессы были детерминированными, то можно было бы предсказывать будущее и актуалистически описывать прошлое. В действительности наши прогностические способности очень ограничены, а память о прошлом ненадежна и неполна. Каким будет будущее – в значительной мере зависит от нашего выбора. Менее тривиально звучит утверждение, что в определенной мере от нас зависит, каким будет прошлое. Не только в том смысле, что, выбирая будущее, мы тем самым определяем и то, что перейдет в прошлое, но и в том смысле, что даже тогда, когда событие уже оказалось в прошлом, от нас зависит, насколько быстро будет протекать процесс потери этим событием своих предикатов.

Но в любом случае требовать от историка детальной реконструкции событий – значит совершать гносеологическую ошибку. Прошлое восстановимо с точностью до определенных предикатов. Однако даже в такой форме данный тезис – лишь идеал, цель, к которой надлежит стремиться. Ведь требуется еще установить (а сделать это нелегко из-за ограниченности наших знаний), какие предикаты следа приведут к определенным предикатам прошлого объекта.

Согласно фон Вригту, «пересмотр отдаленного прошлого в свете более недавних событий в высшей степени характерен для научного исследования, именуемого историографией». Данным обстоятельством фон Вригт объясняет невозможность полного и окончательного описания исторического прошлого. Дело, поясняет он, не только в тривиальном явлении открытия новых фактов о прошлом. «Нетривиальное основание заключается в том, что в процессе понимания и объяснения более недавних событий историк приписывает прошлым событиям такую роль и значение, которыми они не обладали до появления этих новых событий. А поскольку полностью будущее нам неизвестно, мы не можем сейчас знать все характеристики настоящего и прошлого»*. Более того, «можно было бы сказать, что полное понимание исторического прошлого предполагает, что будущего нет, что история окончена» (там же).

В соответствии со всем вышесказанным определимся с самим субъектом высказывания – историком. Можно выделить три категории историков, каждая из которых выражает определенное отношение к прошлому. Эти отношения суть следующие: историцизм, актуализм и логицизм.

Первая позиция может быть охарактеризована как наивная. Она пытается представить событие прошлого с точки зрения «как это было на самом деле». Отношение к природе исторического факта как атомарного, неразложимого в своей формальной структуре знания остается преобладающим как в эпоху Возрождения, так и в течение всего Нового времени. Вплоть до конца XIX – начала XX веков на знамени освободившейся от христианских догм европейской исторической науки было начертано: “wie es eigentlich gewesen ist” (“как это было на самом деле”). Именно так сформулировал суть и смысл исторического знания Леопольд Ранке, вместе с которым позитивистская школа исторической фактологии пришла к своему апофеозу.

Вторая позиция оценивает и описывает исторический факт (событие) с точки зрения настоящего (например, социального заказа). Что “было на самом деле” в реальности, каждый историк понимает по-своему. Содержание его понимания зависит от его национальной, социальной, и идеологической принадлежности. Оно зависит от его возраста и таланта, от его образования и вкуса, от многих бытовых деталей его повседневной жизни и т.д. и т.п.

В такой ситуации естественно, что исторический факт перестает рассматриваться как источник знания, а превращается в его продукт. В значительной мере он лишается своего объективного характера, приобретя субъективную окраску в качестве обязательной составляющей своей структуры, переставшей представляться столь простой, как прежде. Типичным представителем этой позиции был древнеримский поэт Вергилий.

Третья позиция при самом первом приближении напоминает компромисс между первыми двумя. Согласно этой позиции, факты исторических событий следует излагать в их логической последовательности. С одной стороны, факты признаются «как если бы это было на самом деле», с другой, с ними можно поступать по своему усмотрению. Типичным представителем этой позиции был Гегель.

Идея “двух историй” – научного исследования и рассказа о неповторимых событиях прошлого – восходит, по крайней мере, к Фихте. Он делил историю на априорную (теоретическую) и апостериорную (эмпирическую).

Близость исторического повествования к литературному жанру дает основания для опасений по поводу доказательности исторического знания. Дело в том, что сам объект исторического знания имеет в значительной степени эстетическую структуру. Оценка историка исходит из потребности в раскрытии этических, эстетических, религиозных и иных ценностных аспектов прошлого, в особенности позитивных. Мы на опыте знаем, насколько привлекательной является книга (например, по искусствоведению), когда она написана ярким, живым языком, когда ее текст расцвечен метафорами и сравнениями, когда он буквально живописует содержание излагаемого материала. И мы чувствуем подкупающую убедительность изложения.

Возрастание удельного веса познания посредством образов и метафор в арсенале современной социально-философской литературы свидетельствует и о большем понимании гуманитарного характера истории как науки и языка в качестве ее инструмента. В этом выразилась также новая степень интеграции в современной науке, так как метафора – одно из важных средств реализации этого процесса и средств его осмысления.

Историческую действительность нельзя воспроизвести, поскольку уже нет носителей этой действительности. Единственный выход из положения – интерпретация, которая придала бы фактам тот смысл, который заново создаст историк. Применительно же к ценностям это фактически будет повторной интерпретацией, в основе которой лежат предпочтения историка, то есть оценка. В предельном случае отход от оценки означает, что высказывание об историческом событии не оценивается даже историками, а представляет собой логическую конструкцию. Ценности не существуют, а значат. Их сущность состоит в их значимости, а не в фактичности.

О достоверности своих знаний субъективного смысла действия историк может говорить в двух смыслах. Мотивационная интерпретация действия основана на реконструкции контекста значений. Она в смысловом отношении очевидна, но в плане эмпирических каузальных связей не достоверна. Причинную достоверность она обретает лишь тогда, когда на основе эмпирических наблюдений исследователь убеждается в том, что приписываемые им человеческим индивидам мотивы всегда или часто приводят к одним и тем же действиям людей в различное время. Понимание, таким образом, требует определения степени статистической вероятности того, что действия определенного типа при известных обстоятельствах будут совершаться и впредь.

Оказалось, что ученый, работающий с документами, объективность которых доказана, или со свидетельскими показаниями, содержание которых более или менее «очищено» точными вспомогательными средствами, тем не менее, сам, своей собственной личностью изменяет содержание факта, вкрапляясь тем самым в его сложную гносеологическую структуру. Ибо селекция конкретных фактов, понимание каждого из них (в герменевтическом смысле этого слова), а также взаимное сочетание отдельных фактов в ходе построения концепции исторического события исключительно зависит, в конечном счете, от субъективных устремлений, предпочтений, оценок и способностей ученого. Итак, факты – это не объективные “атомы”, не заданные извне кирпичики, из которых строится здание исторического знания. Каждый из них – это целая теория, где объективное и субъективное тесно переплетаются, так что их даже не всегда можно абсолютно отделить друг от друга. А ведь факты, как говорится, это воздух науки.

Таким образом, во весь рост встает проблема факта. «Несовершенство» социально-гносеологической природы исторического факта как такового начало осознаваться еще в конце XIX столетия, постепенно и все чаще становилось предметом глубоких методологических изысканий и, наконец, было широко выявлено и обнародовано усилиями историков, философов и методологов социального познания во всем мире в течение последних 30-40 лет. Если позитивистская методологическая школа отождествляет исторический факт с естественнонаучным, то есть абсолютизирует его эмпирический статус в качестве независимого от исследователя, то следующее поколение историков-методологов, настаивая на специфике исторического исследования, выявляет в качестве главного ее проявления взаимодействие познающего субъекта с познаваемым объектом. Так рождается культур-центристская схема отношения к историческому знанию в целом, которая развивается постепенно, начиная с осмысления особенностей чисто формальных, логических процедур, реализующих цели исторической науки, и через углубление в специфику самих этих целей приходит к выяснению значимости для характера и содержания исторической истины всего культурного горизонта эпохи, современной субъекту исторического знания.

Согласно новейшей позиции, факт – это безусловная реальность. И историческая «правда» факта есть, прежде всего, достоверность самого его существования, которая либо гарантируется непосредственностью взгляда очевидца, сообщающего о ней, либо основана на рациональной критике мнения, почерпнутого не из первых рук. Задача историка – «угадать» эту правду независимо от ее содержательной стороны, сделать ее самоочевидной для всех, то есть найти такое из всех возможных суждений о событии, которое восходит к его простейшему и несомненному варианту, связанному с реальной жизнью, а потому не может быть оспорено в пределах разумных допущений. Только такое суждение может быть отождествлено с реальным телом факта, что и удостоверяется историком, способным прекрасно различить само событие и суждение о нем.

Исполненным глубокого методологического смысла остается понимание исторического факта как более или менее удачного теоретического конструкта, воссоздающего историческое событие в качестве объекта социального познания. Задача состоит отныне в том, чтобы, не отказываясь от возможности выявления объективной истины о прошлом существовании человечества, учесть, однако, сложную специфику методов поиска этой истины, которая среди прочего заключается еще и в том, что факт – это многослойное образование, требующее не простой констатации, а глубокого концептуального подхода, опирающегося на то или иное мировоззрение.

Методология, опирающаяся на исследование социально-культурных практик, их формирования, функционирования и изменения, позволяет перейти от общих теоретических конструкций общества к конкретному исследованию самой реальности, соединить сущностный подход с описанием феноменов, социальную структуру и деятельность индивидов. Социальная действительность может быть представлена как взаимодействие трех основных сфер:

П. Монсон говорит о круге: «...индивидуальные поступки (то, что создает) – образцы поведения (то, что формирует) – социальные структуры (то, что оказывает влияние) – индивидуальные поступки – это основная социальная форма, в которой мы, люди, проживаем наши жизни»*.

Поле наблюдения социальных наук изначально структурировано значением и системой релевантностей участников изучаемых событий. Важнейшим понятием для характеристики человеческого поведения является значение (что делает науки о человеке герменевтическими). В социальных науках не может быть «грубых данных» – чисто физических акций. Интерсубъективные значения есть конститутивная часть социальной реальности, базис социаль­ной общности. Эмпирическая теория не способна включить в себя эти значения описания социальной реальности в терминах значений, не приписываемых как мнения определенному индивиду. Интерпретация не может использоваться в науках о человеке лишь в контексте открытия с тем, чтобы подтверждение опиралось в них также на точные предсказания. Это связано и с тем, что измеримая точность на базе интерпретации недостижима, и, главным образом, с тем, что за различием способов интерпретации стоят различия социального бытия, фундаментальных жизненных выборов, способов самоопределения человека, которые несоизме­римы.

Такой подход предполагает следующее направление исследования: от социальных фактов, событий, социальной системы интерес перемещается к способам их конституирования интер­претациями участников. Социальная система, с этой точки зрения, не обладает природой, независимой от представлений о ней. Она в то же время реальна, ее реальность подтверждается организацией нашей деятельности. Социальный порядок реален, реализуясь в ролевом поведении. Через исполняемые нами социальные роли, социальные институты воплощаются в индивидуальном опыте. Исполняя эти роли, индивиды становятся участниками социального мира. С другой стороны, социальный порядок определяет характер ролей и придает им объективный смысл. Объективная реальность социальной системы сохраняется постольку, поскольку институцио­нальные определения ситуаций имеют приоритет над субъективны­ми их значениями для отдельных людей. Усвоение социальных и институциональных способов интерпретации значений происходит в ходе социализации. Интернализация – усвоение социальных значе­ний – является основой понимания мира и других людей.

Контекст обоснования вовсе не является независимым от контекста открытия, т.е. процессов выработки первоначального образа социальных явлений. Это значит, что понимание того, что имеет место, которое представляется естественным и не тематизируется, определяет теоретические объяснения. Остановимся подробнее на некоторых моментах.

Во-первых, интерсубъективная интерпретационная схема, которая конституирует социальную реальность, независима от индивидуального сознания, ее усвоение – неотъемлемая составляющая процесса социализации. Причем этот процесс нельзя рассматривать как приведение в соответствие с социальными нормами готового человека. Формирование человеческого сознания и социализация – один и тот же процесс, человек одновременно становится человеком и учится определенным образом восприни­мать социальную реальность, в которой он живет, в соответствии с общей интерпретативной схемой.

Во-вторых, историки не интересуются анализом внутренних психических процессов в силу их недоступности. Их задача состоит в том, чтобы понять правила, исполь­зуемые индивидами для выявления значений, воплощенных в действиях, жестах, поступках и мыслях других людей.

В-третьих, историк остается членом этого мира и не может стать над ним в позицию объективного наблюдателя. Социальное иссле­дование должно избегать жесткого деления на субъект и объект: обыденное мышление с его системой интерсубъективных значений является и тем и другим. Изучая социальный мир, невозможно не опираться на обыденное понимание значений. Поэтому социологи­ческие объяснения не могут претендовать на большую по сравне­нию с другими объяснениями социального мира объективность, не обладают привилегированным статусом. То, что мы познаем в социально-гуманитарных дис­циплинах, не может стать для нас чистым объектом, оно неискоре­нимо присутствует в нас (в субъекте) и участвует в нашем исследовании самого себя, причем не контролируемым до конца образом.

Главная черта повседневной реальности – то, что она принимается на веру как знакомая нам. Повседневный социальный мир изначально интерсубъективен. Он изначально воспринимается как значимый: поведение – как намеренные действия других людей, понимаемые в терминах целей и мотивов, а культурные объекты – в терминах действий, результатом которых они являются.

Ситуация, в которой осознает себя субъект в этом мире всегда является биографически детерминированной, связанной с его целями и интересами. Последние определяют систему релевантностей субъекта, от которой зависит его выбор типизации. Объекты всегда воспринимаются как типичные, мир обыденного сознания как совокуп­ность не индивидуальных уникальных объектов, а знакомых нам гор, деревьев, животных и т.д. Но в повседневном опыте мы связаны лишь с определенными аспектами этих типизированных объектов, релевантность которых связана с нашими интересами и с биографически определенной ситуацией. Таким образом, компонентами ситуации являются не только онтологическая структура мира, но и актуальная биографическая позиция человека, включая его фонд подручного знания. Все элементы мира стоят для субъекта в смысловых отношениях к системам интересов, проблем, проектов как средства и цели.

Подручное знание социально по своему проис­хождению, лишь его малая часть коренится в индивидуальном опыте. Главным источником типизации обыденного мышления и систем релевантностей является родной язык. Язык – основное средство передачи социально одобренного знания, он содержит типизации, идеализации, ориентирует относительно того, что вообще заслуживает выражения. Система же релевантностей и типизации как часть социального наследства определяет, какие факты будут рассматриваться как одинаковые, что трансформирует индивидуальные действия уникальных существ в типичные функции носителей типичных социальных ролей, направленные на типичные цели, задает нам схемы интерпретации.

Буквальное описание (явля­ющееся нормой в естествознании) относит явление к некоторому четко определяемому классу и специфицирует необходимые для такого отнесения черты, которые демонстративно узнаются любым членом сообщества независимо от других черт. Буквальное описа­ние может быть расширено, но не изменено, оно не отменяется обнаружением других черт явления. Описания социальных взаимо­действий не таковы: дополнение описания может изменить понима­ние значения события полностью. Описание социаль­ных взаимодействий не может быть буквальным в силу взаимной детерминации события и контекста и постоянного пересмотра описаний в свете новых событий, информации и рефлексии.

История – источник опыта, а не материал для внешнего сопоставления и комбинирования. События воспринимаются как исторические в контексте определен­ных ожиданий и возможных действий. Поэтому окончательное определение значения исторических событий возможно лишь в философии истории, предвосхищающей точку зрения "последнего историка", созерцающего завершенную историю. Такая позиция необходима для "полного" понимания значения событий, но она невозможна, т.к. внутренне противоречива. Для того чтобы все произошедшее сложилось для такого историка в историю, он должен иметь горизонт ожиданий и действовать в нем. Но тогда и история не завершена, т.к. действующий человек производит новые отношения и создает новые истории.

Другая ограниченность гуманитарной науки состоит в том, что она касается лишь средств. Наука может взвесить различные пути достижения цели, но не различные цели, разве что лишь как промежуточные (т.е. опять-таки как средства) на пути к некоторой всеобъемлющей. Рациональное взвешивание целей имело бы смысл в рамках всеобъемлющей картины природного и социального мира (в которой история человечества не была бы открытой, была бы завершена), но как она может быть всеобъемлющей, если человек как субъект заведомо исключен из нее? Рациональному расчету, таким образом, подлежат лишь средства. Следовательно, не подлежат контролю науки и цели, в которых используются ее результаты. Поэтому различные формы знания, выходящие за пределы научной методоло­гии, ценны хотя бы для того, чтобы прояснить что-то в сферах, до которых опредмечивающее знание в принципе неспособно добрать­ся.

Понимание – диалог с текстом. Герменевтичес­кий опыт предполагает активность спрашивания, но вопросы – функция нашей ситуации, предрассудков и укоренившихся мнений. Любая мысль непонятна, если неизвестен вопрос, ответом на который она является. Высказывание всегда мотивировано: стоящий за высказыванием вопрос придает ему смысл, вводит спрашиваемое в определенную перспективу. Поэтому понимание – диалог, а не акт, обратный творчеству.

Поскольку предметной основой гуманитарных наук является текст, то мощным средством анализа гуманитарных явлений выступает язык. Во многих герменевтических концепциях язык объявляется средоточием всех гуманитарных проблем. И более того, слово выполняет культурологическую функцию, представая в качестве системообразующего элемента культуры. Именно здесь находится центральный пункт, главное звено герменевтической методологии гуманитарных наук. Если слово есть принцип культуры, то принципы анализа слова должны быть последовательно распространены на анализ культуры.

Еще одним свойством герменевтического методологического подхода является разделение областей специфически знакового содержания (объективный смысл текста) и психологических моментов, оправдывающих принцип лучшего понимания, который выполним, скорее, как целевая установка, нежели как реально достижимый идеал. Текст обладает свойствами чувственно воспринимаемых объектов, но чтобы его понять, следует учесть, что он связан со смыслом и значением. Вещественные компоненты текста мы воспринимаем, идеальную сторону текста понимаем. Субъективные намерения автора, его психологические характеристики и его внутренний мир, зависящий от образования, увлечений, религиозности, воспитания, принадлежности к определенному классу или сословию, системы архетипов коллективных бессознательных представлений, материальных условий его жизни, составляют тот фон, который оказывает существенное влияние на смысл текста. Он является внелингвистическим контекстом, в котором, в частности, и выделяются указанные моменты.

Учет внелингвистических факторов, мотивационных установок, бессознательных моментов, социокультурных факторов при реконструкции субъективных условий, в которых складывался объективный смысл текста, является необходимым моментом гуманитарного познания и специфицирует структуру предварительного понимания.

Часть 3. Методы и формы научного познания

Метод, в самом широком смысле, означает систему правил, приемов и регулятивных принципов, определяющих подход к изучению явлений и закономерностей природы, общества и сознания. Истинно научный метод призван направить ищущий разум к познанию объективных закономерностей. Только в таком случае метод сам станет отражением закономерностей мира. Обычно в науковедении выделяют две группы методов исследования: общенаучные и методы, применяемые в конкретных науках. Для наших целей в дальнейшем будем обсуждать только общенаучные методы, причем применительно к наукам социально-гуманитарного цикла.

Термин «форма», применяемый в данном случае, не совпадает с категорией «форма» как противоположности «содержанию». Здесь имеется в виду оформление определенного состояния познающего субъекта. Форма познания, в самом широком смысле слова, есть такое целостное образование, в котором сознание группирует элементы своего отношения к бытию по какому-либо принципу. Из этого определения следует, что под формой познания подразумевается и конкретное смысловое образование, и связь между такими образованиями. Поскольку познание есть процесс, то связь между образованиями, да и они сами, подвижны. Подвижный характер связей обусловлен строгой закономерностью. Формой она является в смысле организации субъективной стороны познаваемого отношения, а методом – в смысле объективации этого отношения на познаваемое.

В целом формы познания подразделяются на: чувственные и рациональные. К чувственным формам познания относятся: ощущение, восприятие, представление. В научном познании ощущение и восприятие связаны в большей степени с методом наблюдения, даже в том случае, когда прибор «закрывает» объект. Преставление является формой перехода к абстрактному мышлению и обратно.

К рациональным формам познания относятся: понятия, суждения, умозаключения, модель, теория. Такие формы познания как проблема, вопрос, принцип, закон, идея и т.п., обычно относят к разновидностям суждений. Но они как раз и представляют для нас наибольший интерес, как чаще всего употребляемые формы научного познания.

Поиск по сайту: