Фронтовые поэты: Межиров, Друнина, Орлов, Самойлов

Потрясения войны родили целое поколение молодых поэтов, которое потом назвали фронтовым: Александр Межиров, Юлия Друнина, СергейОрлов, Борис Слуцкий, Давид Самойлов и другие.

Первым из плеяды молодых поэтов-фронтовиков шагнул в большуюлитературу Семен Гудзенко. Его первые стихи сразу привлекли внимание.

Поэзия Межирова, в широком смысле слова, роман со сквозными лейтмотивами, роман, разыгрываемый по законам искусства. Это заявлено уже в названии первой книги «Дорога далека» (1947), перефразирующем четверостишие Н. И. Глазкова: «Я сам себе корежил жизнь, // Валяя дурака. // От моря лжи до поля ржи // Дорога далека».

Один из главных лейтмотивов в поэзии Межирова – «двойничество», возникший еще в 1944 году в стихотворении «Человек живет на белом свете…», где сопоставляются две судьбы – неизвестного человека, который живет мирной жизнью, входит в теплый дом с мороза, поднимается по лестнице в свою квартиру, и лирического героя, от чьего лица написано стихотворение, который лежит в холодном кювете, заметаемый снегом, ожидая приказа к атаке. Мотив этот развивается. Впоследствии стихотворения, посвященные жизни таких «двойников», были объединены в поэме «Alterego», куда упомянутые стихи включены в качестве пролога.

На самом деле за первым последовали сборники «Новые встречи» (1949), «Коммунисты, вперед!» (1955), «Возвращение» (1955), «Разные годы» (1956). И лишь затем появился сборник «Ветровое стекло» (1961) – по слову автора именно книга, то есть цельное художественное образование.

Таким образом, очерчены два круга тем. Стихи о войне, среди них и ставшее впоследствии хрестоматийным стихотворение «Музыка», где вновь разрабатывается тема если не «двойничества», то сопредельного, параллельного существования самых разных и незнакомых между собой людей: «Стенали яростно, // навзрыд, // Одной-единой страсти ради // На полустанке – инвалид // И Шостакович в Ленинграде», и не менее прославленные «Календарь», «Утром», «Воспоминание о пехоте», «Коммунисты, вперед!». Герой их, «нежный отрок, еще не остывший от игр и мечтаний» (Л. Аннинский). В нем живет мальчишество, нерастраченная детскость.

И тот же герой, уже возмужавший, ищет свое место в послевоенном мире. Для этого круга тем характерна «Баллада о цирке», повествующая о жизненном пути героя от рождения в цирковом шарабане, через войну, к литературе. Вертикальная стена, по которой он ездит на мотоцикле (популярный довоенный и послевоенный зрелищный номер) предстает новым кругом дантовского ада. «Но это все-таки работа…», – уговаривает он себя, признавая при том, что номер «ложный». Цирковая тема присутствует и в других стихотворениях.

«Разорванность» (вариант «двойничества») существует и в неявном, однако напрашивающемся сопоставлении большого мира, родины с ее просторами, приметами которой стали для автора такие московские уголки, как Лебяжий переулок и Арбат до реконструкции, и от сборника к сборнику приобретающего все более конкретные черты мира спорта, искусства, мира профессиональных игроков, кастового и потому для многих враждебного. Балетные студии, мастерские художников, ипподром, бильярдная, карточный стол, места, где случайность может разрушить то, чего добивался упорным трудом, неделями и месяцами репетиций и тренировок, но где везение либо азарт и дерзость способны принести внезапный успех, становятся для лирического героя в каком-то смысле заменой большого мира.

В такой художественной системе, независимо от авторских намерений, некоторые произведения воспринимаются как аллегории. Таковы стихи «Мы под Колпином скопом стоим, // Артиллерия бьет посвоим», стихотворение «Закрытый поворот», где желание вписаться в этот закрытый поворот опять-таки аллегорично (здесь и смелость, и безрассудство, и вызов, брошенный опасности). Для стихов этого периода характерно и стремление к афористичности, иногда в ущерб стилю: «До тридцати – поэтом быть почетно // И срам кромешный – после тридцати» («Всё то, что Гёте петь любовь заставило…»).

Межиров больше не пишет крупных вещей. В начале творческого пути он создал несколько неудачных поэм («На рубежах», «Годы Чкалова» и др.), где сюжет ослаблен или подменен риторикой, но вскоре понял, что его единица поэтического мышления – отдельное стихотворение. Отсутствие датировки дает возможность перетасовывать, выстраивать стихи, создавая сверхсюжет.

Произведения Межирова часто издаются, выходят многочисленные сборники: «Стихи и переводы» (1962), «Стихотворения» (1963), «Прощание со снегом» (1964), «Ладожский лед» (1965), «Подкова» (1967), «Лебяжий переулок» (1968), «Стихотворения» (1969), «Невская Дубровка» (1970), «Поздние стихи» (1971), «Тишайший снегопад» (1974), «Недолгая встреча» (1975), «Времена» (1976).

К концу семидесятых годов поэтика Межирова претерпевает заметные изменения. Тщательно сконструированный поэтический мир приобретает остросовременные черты, прошлое лирического героя подвергается переосмыслению, иногда получает отрицательную оценку.

Рефлексия автора постоянна, однако не очевидна, данная не впрямую, она также может восприниматься читателем как автопризнание лирического героя, смешиваемого, в свою очередь, с самим поэтом.

Драматична судьба персонажа одного из стихотворений, игрушечного мастера, выступающего в роли демиурга (разумеется, речь идет о любом творце, в частности, о литераторе): «Он был умен, бездушен, пустотел, – // Слагая строки полые, тугие, // Чем занимался и чего хотел, – Сказать неправду лучше, чем другие» («Мастер»). Созданные им игрушки – Петрушки, Матрешки и Буратино – многое у него переняли, и «простерли» над своим создателем «непререкаемую власть». Теперь мастер и его творения связаны навсегда, они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, не потерять равновесия.

Цирковая тема, как бы завершив круг, возвращается к исходной точке: «Быть может, номера у нас и ложные, – // Но все же мы работаем без лонжи, – // Упал – пропал, костей не соберешь. // Так размышляет он. И тем не менее – // Сомнительное самоутешение» («Зима»).

«Чужое», заимствованное слово встраивается в текст, столкновение разнородной лексики переходит в словесную какофонию: «Позвоню на виллу Сименону, // Сименон ажанам позвонит – // Тары-бары, и тебя без шмону // Выпустят в объятья аонид» («Alterego»). С одной стороны, так выражается жесткая ирония, почти сарказм поэта по отношению к описываемым характерам и ситуациями – быту богемы, псевдоинтеллектуалов, нуворишей, сильных мира сего (в действительности – замкнутого мирка), с другой стороны какофония эта противопоставлена высокой музыкальности, наличие которой в стихах Межирова неоднократно отмечали критики.

Теперь книги Межирова выходят чуть реже, но регулярно. Это сборники «Очертанья вещей» (1977), «Медальон» (1979), «Избранные произведения в двух томах» (1981), «Тысяча мелочей» (1984), «Теснина» (1984), «Закрытый поворот» (1985).

За сборник «Проза в стихах» (1982, 1989), где новая поэтика полностью утвердилась, Межиров был награжден Государственной премией СССР (1986).

Религиозные мотивы, неявно присутствовавшие и прежде, здесь превращаются в мотивы эсхатологические. Ожидание Страшного суда все томительней, все напряженней. Такая трактовка очевидна в свете событий, определивших судьбу поэта. Привычный ход жизни был в одночасье сломлен, весь порядок жизни нарушен. Работа над стихами и переводами – Межиров активно переводил литовских и особенно грузинских поэтов – ушла в прошлое.

В январе 1988 года Межиров, которой находился за рулем, сбил и скрылся с места аварии, пешеход скончался. Этот поступок, никак не вязавшийся с образом фронтовика, интеллигента, носителя высоких нравственных норм, и тайная неприязнь писательской массы к более удачливому и преуспевающему собрату по перу, стали причиной долгого разбирательства в Союзе писателей и резкого общественного осуждения. Поэт, в конце концов, не выдержал остракизма. С 1994 года Межиров живет в США. До отъезда увидели свет только книги «Избранное» (1989) и дважды изданная «Бормотуха» (1989, 1991).

Последняя на данный момент оригинальная книга Межирова «Поземка» (1997), где наряду со старыми стихами напечатаны и новые, продемонстрировала изменения в строе стиха: «чужое» слово почти сходит на нет, но утрачена и музыкальность. Привычная языковая стихия, будто бы отчуждается, волею случая поэт «обречен убыванию слова // Неродного-родного» («Потому что непреодолима граница…»). Тяжкое признание в устах литератора, для которого русская культура была почти всем. И томит вопрос без ответа: «За что? За то, что может быть однажды // Из вас случиться с каждым и любым…» («Набросок»).

Возвращение Межирова к российской аудитории началось с телепередачи, показанной по центральному телевидению осенью 2003 года и приуроченной к восьмидесятилетию поэта.

Поиск по сайту: