Комментарии 3 страница. чугуна. Пустота улицы, где отъезд моей жены не был ничем отпразднован, кроме

чугуна. Пустота улицы, где отъезд моей жены не был ничем отпразднован, кроме

как в грязи горевшей стразовой пуговицей (оброненной после того, что она

хранила ее три никому не нужных года в сломанной шкатулке), вероятно, спасла

меня от разбитого в кровь носа. Но все равно: в должный срок я был отомщен.

Человек из Пасадены сказал мне как-то, что миссис Максимович, рожденная

Зборовская, умерла от родов в 1945-ом году. Она с мужем каким-то образом

попала из Франции в Калифорнию; там, в продолжение целого года, за отличный

оклад, они служили объектами опыта, производившегося известным американским

этнологом. Опыт имел целью установить человеческие (индивидуальные и

расовые) реакции на питание одними бананами и финиками при постоянном

пребывании на четвереньках. Мой осведомитель, по профессии доктор, клялся

мне, что видел своими глазами обоих - тучную Валечку и ее полковника, к тому

времени поседевшего и тоже сильно потолстевшего, - прилежно ползающими по

полированным полам, через ряд яркоосвещенных помещений (в одном были фрукты,

в другом вода, в третьем подстилки и т. д.), в обществе нескольких других

наемных четвероногих, набранных из бедствующих и беззащитных слоев. Я тогда

же пробовал отыскать в антропологическом журнале результаты этих испытаний,

но, по-видимому, они еще не были опубликованы. Разумеется, этим научным

плодам нужно время для полного созревания. Надеюсь, что отчет будет

иллюстрирован хорошими фотографиями, когда он появится, хотя не очень

вероятно, чтобы тюремные библиотеки получали такого рода ученые труды. Та,

которой я принужден ныне пользоваться, служит отличным примером нелепого

эклектизма, руководящего выбором книг в учреждениях этого рода. Тут есть

Библия, конечно, и есть Диккенс (старое многотомное издание Дилингама,

Нью-Йорк, MDCCCLXXXVII); есть и "Детская Энциклопедия" (в которой попадаются

довольно милые фотографии солнечноволосых герл-скаутов в трусиках), есть и

детективный роман Агаты Кристи "Объявлено Убийство"; но, кроме того, есть

такие пустячки, как "Бродяга в Италии" Перси Эльфинстона, автора "Снова

Венеция", Бостон, 1868, и сравнительно недавний (1946) "Who's Who in

theLimelight" - перечень актеров, режиссеров, драматургов и снимки

статических сцен. Просматривая вчера последнюю из упомянутых книг, я был

награжден одним из тех ослепительных совпадений, которых логик не терпит, а

поэт обожает. Переписываю большую часть страницы:

Пим, Роланд. Родился в Лунди, Массачусетс, 1922. Получил сценическое

образование в Эльсинорском Театре, Дерби, Нью-Йорк. Дебютировал в

"Прорвавшемся Солнце". Среди множества других пьес, в которых он играл,

были: "В Соседнем Квартале", "Девушка в Зеленом", "Перетасованные Мужья",

"Странный Гриб", "На волоске", "Джон Ловли", "Ты Снилась Мне".

Куильти, Клэр. Американский драматург. Родился в Ошан Сити, Нью-Джерси,

1911. Окончил Колумбийский Университет. Начал работать по коммерческой

линии, но потом обратился к писанию пьес. Автор "Маленькой Нимфы", "Дамы,

Любившей Молнию" (в сотрудничестве с Вивиан Дамор-Блок), "Темных Лет",

"Странного Гриба", "Любви Отца" и других. Достойны внимания его

многочисленные пьесы для детей. "Маленькая Нимфа" (1940) выдержала турне в

14.000 миль и давалась 280 раз в провинции за одну зиму, прежде чем дойти до

Нью-Йорка. Любимые развлечения: полугоночные автомобили, фотография,

домашние зверьки.

Квайн, Долорес. Родилась в 1882-ом году, в Дэйтоне, Огайо. Изучала

сценическое искусство в Американской Академии. Дебютировала в Оттаве, в

1900-ом году. Дебют в Нйю-Йорке состоялся в 1904-ом году в "Не разговаривай

с Чужими". С тех пор пропала в таких-то пьесах...

Какой беспомощной мукой терзаюсь при одном виде имени моей милой любви,

даже тут, при фамилии какой-то гнусной старой комедиантки! Ведь может быть и

она стала бы актрисой! Родилась в 1935-ом году, выступала (кстати вижу, что

в конце предыдущего параграфа у меня описка - но пожалуйста не поправляйте,

уважаемый издатель) в "Убитом Драматурге". Квайн-Швайн. Убил ты Куилты. О,

Лолита моя, все что могу теперь, - это играть словами.

Канитель с разводом заставила меня отложить отплытие, и мрак еще одной

Мировой Войны уже окутал земной шар, когда, после скучной зимы в Португалии,

где я перенес воспаление легких, я наконец достиг берегов Америки. В

Нью-Йорке я охотно принял предлагаемую судьбой легкую службу: она

заключалась главным образом в изобретении и редактировании парфюмерных

объявлений. Я приветствовал ее поверхностный характер и псевдолитературный

налет и занимался ею кое-как, когда вздумается. С другой стороны, новый,

военного времени, университет в Нью-Йорке уговаривал меня дописать мою

сравнительную историю французской литературы. Первый том занял у меня года

два работы, причем я редкий день трудился меньше пятнадцати часов.

Оглядываясь на этот период, я вижу его аккуратно разделенным на просторный

свет и узкую тень: свет относится к радостям изысканий в чертогах библиотек;

тень - к пытке желаний, к бессоннице - словом, к тому, о чем я уже

достаточно поговорил. Знакомый со мною читатель легко себе представит, как

усердно, в пыльную жару, я высматривал - увы, всегда издали - нимфеток,

играющих в Центральном Парке, и как мне были отвратительны декоративные,

дезодоризованные секретарши и конторщицы, которыми один из шутников у нас в

деле все старался меня прельстить. Опустим все это. Гибельный упадок

душевных сил привел меня в санаторию на полтора года; я вернулся к работе -

и вскоре опять занемог.

Выздоровление могла обещать бодрая жизнь на вольном воздухе. Любимый

мой врач, очаровательный циник с короткой темной бородкой, познакомил меня

со своим братом, который собирался вести экспедицию в приполярные области

Канады. Я к ней был прикомандирован в качестве "наблюдателя за психическими

реакциями". От времени до времени я делил (не очень, впрочем, успешно) с

двумя молодыми ботаниками и старым плотником пухлявые прелести одной из

наших специалисток по питанию, докторши Аниты Джонсон - которую вскоре

услали на самолете восвояси, о чем вспоминаю с удовольствием. Цель

экспедиции не представлялась мне ясно. Судя по многочисленности

метеорологов, участвовавших в ней, можно было подумать, что мы прослеживаем

к его берлоге (где-то, по-видимому, на Острове Принца Уэльского) блуждающий

и шаткий северный магнитный полюс. Одна из групп основала с помощью канадцев

метеорологическую станцию на Пьеровой Стрелке в Мельвильском Зунде. Другая,

тоже заблуждавшаяся группа собирала планктон. Третья изучала связь между

туберкулезом и тундрой. Берт, фильмовой фотограф, очень неуверенный в себе

тип, вместе с которым меня заставляли одно время усиленно заниматься

физическим трудом (у него, как и у меня, были психические нелады) уверял,

что "большие люди" в нашей экспедиции, настоящие ее руководители, которых мы

никогда не видали, имели целью проверить влияние климатического потепления

на мех полярной лисы.

Мы жили в разборных избах среди докембрийского гранитного мира. У нас

была уйма припасов - комплект "Reader's Digest", мешалка для мороженого,

химические клозеты, колпаки из цветной бумаги, чтобы справлять Рождество. Я

удивительно хорошо поправился, несмотря на неописуемую пустоту и скуку

жизни. Окруженный унылой растительностью Арктики - мелким ивняком,

лишайниками, - пронизанный и, как полагаю, прочищенный свистящим ветром, я

сидел, бывало, на круглом камне, под совершенно прозрачным небом (сквозь

которое, однако, не просвечивало ничего важного) и чувствовал себя до

странности отчужденным от своего "я". Упитанные, лоснистые маленькие

эскимоски с личиками морских свинок, рыбным запахом и отталкивающей вороньей

чернотой прямых волос, возбуждали во мне даже меньше вожделения, чем

Джонсон. Нимфетки не водятся в арктических областях.

Я предоставил более знающим людям анализировать дрейфование льдов,

друмлины, гремлины, кремлины, и некоторое время пытался записывать то, что я

простодушно принимал за "психические реакции" (я заметил, например, что при

полночном солнце сновидения бывают ярко окрашены, что подтвердил мой друг

фотограф). Кроме того, мне полагалось допрашивать разных своих товарищей о

множестве предметов, каковы: ностальгия, боязнь неизвестных зверей,

гастрономические и половые мечтания, любимые развлечения, любимые

радиопрограммы, изменения в образе мыслей и так далее. Всем это так

приелось, что я бросил - и только в конце моей двадцатимесячной "приполярной

каторги" (как шутливо выразился один из ботаников) настрочил сплошь

выдуманный и очень красочный рапорт; любопытный читатель найдет его

напечатанным в "Annals of Adult Psychophysics" за 1945 или 1946 год, а также

в выпуске "Arctic Explorations", посвященном нашей экспедиции - которая,

замечу в заключение, не имела в действительности никакого отношения к медным

залежам на Острове Виктории и тому подобным пустякам, как мне впоследствии

удалось узнать от моего благодушного врача, ибо настоящая цель экспедиции

была, как говорится, "секретного" порядка, и посему позволю себе только

добавить, что в чем бы цель ни была, она была полностью достигнута.

Читатель узнает с сожалением, что вскоре по моем возвращении в

цивилизованный мир мне пришлось снова бороться с помрачением рассудка (если

только это жестокое определение применимо к меланхолии и чувству

невыносимого томления). Окончательным выздоровлением я обязан открытию,

сделанному мной во время лечения в очень дорогом санатории. Я открыл

неисчерпаемый источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров,

хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь все их

профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в чисто классическом

стиле (которые заставляли их самих, вымогателей снов, видеть сны и по ночам

просыпаться с криком), дразня их подложными воспоминаниями о будто бы

подсмотренных "исконных сценах" родительского сожительства и не позволяя им

даже отдаленно догадываться о действительной беде их пациента. Подкупив

сестру, я получил доступ к архивам лечебницы и там нашел, не без смеха,

фишки, обзывавшие меня "потенциальным гомосексуалистом" и "абсолютным

импотентом". Эта забава мне так нравилась, и действие ее на меня было столь

благотворным, что я остался лишний месяц после выздоровления (причем чудно

спал и ел с аппетитом школьницы). А после этого я еще прикинул недельку

единственно ради того, чтобы иметь удовольствие потягаться с могучим новым

профессором из "перемещенных лиц", или Ди-Пи (от"Дементии Прекокс"), очень

знаменитым, который славился тем, что умел заставить больного поверить, что

тот был свидетелем собственного зачатия.

По выходе из больницы, я решил приискать себе деревушку в Новой Англии,

или какой-нибудь сонный городок (ильмы, белая церковь), где бы я мог

провести литературное лето, пробавляясь коробом накопившихся у меня заметок

и купаясь в ближнем озере. Работа над учебником стала увлекать меня снова, а

участие в дядюшкиных посмертных благовониях я к тому времени уже свел к

минимуму.

Один из бывших его служащих, отпрыск почтенного рода, предложил мне

поселиться на несколько месяцев в пригородном доме своих обедневших

родственников по фамилии Мак-Ку, которые желали сдать верхний этаж, где до

смерти своей чинно ютилась старая тетка. Он сказал, что у них две дочки,

одна совсем маленькая, а другая двенадцати лет, и прекрасный сад невдалеке

от прекрасного озера, и я сказал, что все это предвещает совершенно

замечательное лето.

Мы обменялись письмами, и я убедил господина Мак-Ку, что не гажу в

углах. Ночь в поезде была фантастическая: я старался представить себе со

всеми возможными подробностями таинственную нимфетку, которую буду учить

по-французски и ласкать по-гумбертски. Никто меня не встретил на игрушечном

вокзальчике, где я вышел со своим новым дорогим чемоданом, и никто не

отозвался на телефонный звонок. Через некоторое время, однако, в

единственную гостиницу зелено-розового Рамздэля явился расстроенный,

промокший Мак-Ку с известием, что его дом только что сгорел дотла - быть

может, вследствие одновременного пожара, пылавшего у меня всю ночь в жилах.

Мак-Ку объяснил, что его жена с дочками уехала на семейном автомобиле искать

приюта на какой-то им принадлежавшей мызе, но что подруга жены, госпожа

Гейз, прекрасная женщина, 342, Лоун Стрит, готова сдать мне комнату.

Старуха, жившая как раз против госпожи Гейз, одолжила Мак-Ку свой лимузин,

допотопную махину с прямоугольным верхом, которой управлял веселый негр. Я

же подумал про себя, что раз исчезла единственная причина моего приезда

именно в Рамздэль, новое устройство, предложенное мне - просто бред. Какое

было мне дело до того, что ему придется отстроить заново дом - ведь, наверно

же, все было хорошо застраховано. Я чувствовал раздражение, разочарование и

скуку, но будучи вежливым европейцем, не мог отказаться от того, чтобы быть

отвезенным на Лоун Стрит в этом погребальном лимузине, да я, кроме того,

чуял, что в противном случае Мак-Ку придумает какой-нибудь еще более сложный

способ распорядиться моей персоной. Я видел, как он засеменил прочь, и как

мой шофер покачал головой с легкой усмешкой. Во время пути я все клялся

себе, что не останусь в Рамздэле ни при каких обстоятельствах, а вылечу в

тот же день в направлении Бермудских или Багамских или Чортовоматерных

Островов. Еще недавно по хребту у меня трепетом проходили некоторые

сладостные возможности в связи с цветными снимками морских курортов, и по

правде сказать, именно Мак-Ку резко отвлек меня от этих планов своим

благонамеренным, но как теперь выяснилось, абсолютно несбыточным

предложением.

Кстати насчет резких отвлечений в сторону: мы едва не раздавили

навязчивую пригородную собаку (из тех, что устраивают засады автомобилям),

как только повернули на Лоун Стрит. Показался Гейзовский дом - досчатый,

беленый, ужасный, потускневший от старости, скорее серый, чем белый - тот

род жилья, в котором знаешь, что найдешь вместо душа клистирную кишку,

натягиваемую на ванный кран. Я дал на чай шоферу и понадеялся, что он сразу

отъедет, - это позволило бы мне незаметно спетлить обратно к гостинице,

чтобы подобрать чемодан; но он попросту причалил к противоположному дому, с

веранды которого старая мисс Визави окликала его. Что мне было делать? Я

нажал на дверную кнопку.

Чернокожая горничная впустила меня и оставила стоять на половике,

покамест мчалась назад на кухню, где что-то горело или, вернее, подгорало.

Прихожую украшали гроздь дверных колокольчиков, белоглазое деревянное

чудище мексиканского производства для туристов, и ван Гог ("Арлезианка") -

банальный баловень изысканной части буржуазного класса.

Справа, приотворенная дверь позволяла увидеть уголок гостиной с

добавочным мексиканским вздором в стеклянном шкафу и полосатым диваном вдоль

стены. Впереди, в глубине прихожей, была лестница, и, пока я стоял, вытирая

платком лоб (только теперь я отдал себе отчет в том, какая жара была на

дворе) и глядя на случайно подвернувшийся предмет - старый серый теннисный

мячик, лежавший на дубовом бауле, - донесся с верхней площадки контральтовый

голос госпожи Гейз, которая, перегнувшись через перила, мелодично спросила

"Это мсье Гумберт?" В придачу оттуда упало немножко папиросного пепла. Затем

сама дама (сандалии, темно-красные штаны, желтая шелковая блузка, несколько

прямоугольное лицо - в этом порядке) сошла по ступеням лестницы, все еще

постукивая указательным пальцем по папиросе.

Я, пожалуй, тут же и опишу госпожу Гейз, чтобы разделаться с ней.

Бедной этой даме было лет тридцать пять, у нее был гладкий лоб, выщипанные

брови и совсем простые, хотя и довольно привлекательные черты лица того

типа, который можно определить как слабый раствор Марлены Дитрих. Похлопывая

ладонью по бронзоватому шиньону на затылке, она повела меня в гостиную, где

мы поговорили с минуту о сгоревшем доме Мак-Ку и преимуществах жизни в

Рамздэле. Ее широко расставленные аквамариновые глаза имели привычку

окидывать всего собеседника, прилежно избегая только его собственных глаз.

Ее улыбка сводилась к вопросительному вскидыванию одной брови; и пока она

говорила, она как бы развертывала кольца своего тела, совершая с дивана

судорожные маленькие вылазки в направлении трех пепельниц и камина (в

котором лежала коричневая сердцевина яблока); после чего она снова

откидывалась, подложив под себя одну ногу. Она явно принадлежала к числу тех

женщин, чьи отполированные слова могут отразить дамский кружок чтения или

дамский кружок бриджа, но отразить душу не могут; женщин, совершенно

лишенных чувства юмора, женщин, в сущности вполне равнодушных к

десяти-двенадцати знакомым им темам салонного разговора, но при этом весьма

привередливых в отношении разговорных правил, сквозь солнечный целофан коих

ясно проступают затаенные, подавленные и не очень аппетитные вещи. Я вполне

понимал, что ежели по какому-либо невероятному стечению обстоятельств

оказался бы ее жильцом, она бы методически принялась делать из меня то, что

ей представлялось под словом "жилец", и я был бы вовлечен в одну из тех

скучных любовных историй, которые мне были так знакомы.

Впрочем, никакой не могло быть речи о том, чтобы мне тут поселиться. Я

не думал, что мог бы жить счастливо в доме, где на каждом стуле валяется

истрепанный журнальчик и где гнусно смешивается комедия "функциональной"

современной мебели с трагедией ветхих качалок и шатких столиков с мертвыми

лампами на них. Мадам повела меня наверх и налево, в "мою" комнату. Я

осмотрел ее сквозь туман моего отказа от нее, но несмотря на эту туманность,

заметил над "моей" постелью репродукцию "Крейцеровой Сонаты" Ренэ Принэ. И

эту-то конуру для прислуги она называла "полустудией"! Вон отсюда,

немедленно вон, мысленно кричал я себе, притворяясь, что обдумываю

пониженную до смешного цену, которую с мечтательной и грозной надеждой

хозяйка просила за полный пансион.

Старосветская учтивость заставляла меня, однако, длить пытку. Мы

перешли через площадку лестницы на правую сторону дома ("Тут живу я, а тут

живет Ло" - вероятно горничная, подумал я), и квартирант-любовник едва мог

скрыть содрогание, когда ему, весьма утонченному мужчине, было дано заранее

узреть единственную в доме ванную - закут (между площадкой и комнатой уже

упомянутой Ло), в котором бесформенные, мокрые вещи нависали над

сомнительной ванной, отмеченной вопросительным знаком оставшегося в ней

волоска; и тут-то и встретили меня предвиденные мной извивы резиновой змеи и

другой, чем-то сродный ей, предмет: мохнато-розовая попонка, жеманно

покрывавшая доску клозета.

"Я вижу, впечатление у вас не очень благоприятное", - сказала моя дама,

уронив на миг руку ко мне на рукав. В ней сочеталась хладнокровная

предприимчивость (переизбыток того, что называется, кажется, "спокойной

грацией") с какой-то застенчивостью и печалью, из-за чего особая

тщательность, скоторой она выбирала слова, казалась столь же неестественной,

как интонации преподавателя дикции. "Мой дом не очень опрятен, признаюсь", -

продолжала милая обреченная бедняжка, - "но я вас уверяю (глаза ее

скользнули по моим губам), вам здесь будет хорошо, очень даже хорошо.

Давайте-ка я еще Покажу вам столовую и сад" (последнее произнесено было

живее, точно она заманчиво взмахнула голосом).

Я неохотно последовал за ней опять в нижний этаж; прошли через прихожую

и через кухню, находившуюся на правой стороне дома, на той же стороне, где

были столовая и гостиная (между тем как слева от прихожей, под "моей"

комнатой ничего не было, кроме гаража). На кухне плотная молодая негритянка

проговорила, снимая свою большую глянцевито-черную сумку с ручки двери,

ведшей на заднее крыльцо: "Я теперь пойду, миссис Гейз". "Хорошо, Луиза", -

со вздохом ответила та. - "Я заплачу вам в пятницу". Мы прошли через

небольшое помещение для посуды и хлеба и очутились в столовой, смежной с

гостиной, которой мы недавно любовались. Я заметил белый носок на полу.

Недовольно крякнув, госпожа Гейз нагнулась за ним на ходу и бросила его в

какой-то шкаф. Мы бегло оглядели стол из красного дерева с фруктовой вазой

посередке, ничего не содержавшей, кроме одной, еще блестевшей, сливовой

косточки. Между тем я нащупал в кармане расписание поездов и незаметно его

выудил, чтобы как только будет возможно, ознакомиться с ним. Я все еще шел

следом за госпожой Гейз через столовую, когда вдруг в конце ее вспыхнула

зелень. "Вот и веранда", пропела моя водительница, и затем, без малейшего

предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с

камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях,

поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня

глянула поверх темных очков.

Это было то же дитя - те же тонкие, медового оттенка плечи, та же

шелковистая, гибкая, обнаженная спина, та же русая шапка волос. Черный в

белую горошинку платок, повязанный вокруг ее торса, скрывал от моих

постаревших горилловых глаз - но не от взора молодой памяти - полуразвитую

грудь, которую я так ласкал в тот бессмертный день. И как если бы я был

сказочной нянькой маленькой принцессы (потерявшейся, украденной, найденной,

одетой в цыганские лохмотья, сквозь которые ее нагота улыбается королю и ее

гончим), я узнал темно-коричневое родимое пятнышко у нее на боку. Со

священным ужасом и упоением (король рыдает от радости, трубы трубят, нянька

пьяна) я снова увидел прелестный впалый живот, где мои на юг направлявшиеся

губы мимоходом остановились, и эти мальчишеские бедра, на которых я целовал

зубчатый отпечаток от пояска трусиков - в тот безумный, бессмертный день у

Розовых Скал. Четверть века с тех пор, прожитая мной, сузилась, образовала

трепещущее острие и исчезла.

Необыкновенно трудно мне выразить с требуемой силой этот взрыв, эту

дрожь, этот толчок страстного узнавания. В тот солнцем пронизанный миг, за

который мой взгляд успел оползти коленопреклоненную девочку (моргавшую

поверх строгих темных очков - о, маленький Herr Doktor, которому было

суждено вылечить меня ото всех болей), пока я шел мимо нее под личиной

зрелости (в образе статного мужественного красавца, героя экрана), пустота

моей души успела вобрать все подробности ее яркой прелести и сравнить их с

чертами моей умершей невесты. Позже, разумеется, она, эта nova, эта Лолита,

моя Лолита, должна была полностью затмить свой прототип. Я только стремлюсь

подчеркнуть, что откровение на американской веранде было только следствием

того "княжества у моря" в моем страдальческом отрочестве. Все, что произошло

между этими двумя событиями, сводилось к череде слепых исканий и заблуждений

и ложных зачатков радости. Все, что было общего между этими двумя

существами, делало их единым для меня.

У меня, впрочем, никаких нет иллюзий. Мои судьи усмотрят в

вышесказанном лишь кривлянья сумасшедшего, попросту любящего lefruit vert. В

конце концов, мне это совершенно все равно. Знаю только, что пока Гейзиха и

я спускались по ступеням в затаивший дыхание сад, колени у меня были, как

отражение колен в зыбкой воде, а губы были как песок.

"Это была моя Ло", - произнесла она, - "а вот мои лилии".

"Да", - сказал я, - "да. Они дивные, дивные, дивные".

Экспонат номер два - записная книжечка в черном переплете из

искусственной кожи, с тисненым золотым годом (1947) лесенкой в верхнем левом

углу. Описываю это аккуратное изделие фирмы Бланк, Бланктон, Массач., как

если бы оно вправду лежало передо мной. На самом же деле, оно было

уничтожено пять лет тому назад, и то, что мы ныне рассматриваем (благодаря

любезности Мнемозины, запечатлевшей его) - только мгновенное воплощение,

щуплый выпадыш из гнезда Феникса.

Отчетливость, с которой помню свой дневник, объясняется тем, что писал

я его дважды. Сначала я пользовался блокнотом большого формата, на отрывных

листах которого я делал карандашные заметки со многими подчистками и

поправками; все это с некоторыми сокращениями я переписал мельчайшим и самым

бесовским из своих почерков в черную книжечку.

Тридцатое число мая официально объявлено Днем Постным в Нью-Гампшире,

но в Каролинах, например, это не так. В 1947 году в этот день из-за поветрия

так называемой "желудочной инфлюэнцы" рамздэльская городская управа уже

закрыла на лето свои школы. Незадолго до того я въехал в Гейзовский дом, и

дневничок, с которым я теперь собираюсь познакомить читателя (вроде того как

шпион передает наизусть содержание им проглоченного донесения), покрывает

большую часть июня. Мои замечания насчет погоды читатель может проверить в

номерах местной газеты за 1947 год.

Четверг. Очень жарко. С удобного наблюдательного пункта (из окна ванной

комнаты) увидел, как Долорес снимает белье с веревки в яблочно-зеленом свете

по ту сторону дома. Вышел, как бы прогуливаясь. Она была в клетчатой

рубашке, синих ковбойских панталонах и полотняных тапочках. Каждым своим

движением среди круглых солнечных бликов она дотрагивалась до самой тайной и

чувствительной струны моей низменной плоти. Немного погодя села около меня

на нижнюю ступень заднего крыльца и принялась подбирать мелкие камешки,

лежавшие на земле между ее ступнями - острые, острые камешки, - и в придачу

к ним крученый осколок молочной бутылки, похожий на губу огрызающегося

животного, и кидать ими в валявшуюся поблизости жестянку. Дзинк. Второй раз

не можешь, не можешь - что за дикая пытка - не можешь попасть второй раз.

Дзинк. Чудесная кожа, и нежная и загорелая, ни малейшего изъяна. Мороженое с

сиропом вызывает сыпь: слишком обильное выделение из сальных желез, питающих

фолликулы кожи, ведет к раздражению, а последнее открывает путь заразе. Но у

нимфеток, хоть они и наедаются до отвала всякой жирной пищей, прыщиков не

бывает. Боже, какая пытка - этот атласистый отлив за виском, переходящий в

ярко русые волосы! А эта косточка, вздрагивающая сбоку у запыленной

лодыжки...

"Дочка мистера Мак-Ку? Дженни Мак-Ку? Ах - ужасная уродина! И подлая. И

хромая. Чуть не умерла от полиомиелита".

Дзинк. Блестящая штриховка волосков вдоль руки ниже локтя. Когда она

встала, чтобы внести в дом белье, я издали проследил обожающим взглядом

выцветшую сзади голубизну ее закаченных штанов. Из середины поляны г-жа

Гейз, вооруженная кодаком, преспокойно выросла, как фальшивое дерево факира,

и после некоторых светотехнических хлопот - грустный взгляд вверх, довольный

взгляд вниз - позволила себе снять сидящего на ступеньке смущенного Humbert

le Bel.

Пятница. Видел, как она шла куда-то с Розой, темноволосой подругой.

Почему меня так чудовищно волнует детская - ведь попросту же детская - ее

походка? Разберемся в этом. Чуть туповато ставимые носки. Какая-то

разболтанность, продленная до конца шага в движении ног пониже колен. Едва

Поиск по сайту: