Комментарии 6 страница. меня. Окаянный, умирающий Гумберт неуклюже погладил ее по копчику, и

меня. Окаянный, умирающий Гумберт неуклюже погладил ее по копчику, и

девчонка ударила его, пребольно, одной из сапожных колодок покойного

господина Гейза. "Подлый предатель", - сказала она, между тем как я побрел

вниз по лестнице, потирая плечо с видом большой обиды. Она не соизволила

обедать с Гумочкой и мамочкой: вымыла волосы и легла в постель вместе со

своими дурацкими книжонками; а в четверг беcстрастная мать повезла ее в

лагерь "Ку".

Как писали авторы почище моего: "Читатель легко может вообразить..." и

так далее. Впрочем, я, пожалуй, подтолкну пинком в зад это хваленое

воображение. Я знал, что влюбился в Лолиту навеки; но я знал и то, что она

не навеки останется Лолитой: 1-го января ей стукнет тринадцать лет. Года

через два она перестанет быть нимфеткой и превратится в "молодую девушку", а

там в "колледжгерл" - т. е. "студентку" - гаже чего трудно что-нибудь

придумать. Слово "навеки" относилось только к моей страсти, только к той

Лолите, которая незыблемо отражалась в моей крови. Лолиту же, подвздошные

косточки которой еще не раздались, Лолиту доступную сегодня моему осязанию и

обонянию, моему слуху и зрению, Лолиту резкоголосую и блестяще-русую, с

подровненными спереди и волнистыми с боков, а сзади локонами свисающими

волосами, Лолиту, у которой шейка была такая горячая и липкая, а лексикончик

такой вульгарный - "отвратно", "превкусно", "первый сорт", "типчик",

"дрипчик" - эту Лолиту, мою Лолиту бедный Катулл должен был потерять навеки.

Как же в таком случае мне прожить без нее два месяца - летних,

бессонных? Целых два месяца, изъятых из двух оставшихся годиков нимфетства!

Может быть - думал я - переодеться мне мрачной, старомодной девицей,

нескладной мадемуазель Гумберт, да разбить свою палатку около лагеря "Ку" в

надежде, что его рыжие от солнца нимфетки затараторят: "Ах, давайте примем к

себе в общежитие эту беженку с глубоким голосом!", - да и потащут к своему

костру грустную, робко улыбающуюся Berthe au Grand Pied. Берта разделит

койку с Долорес Гейз!

Досужие, сухие сны. Двум месяцам красоты, двум месяцам нежности,

предстояло быть навеки промотанным, и я не мог сделать против этого ничего,

mais rien.

Одну каплю редкостного меда этот четверг все-таки хранил для меня в

своей желудевой чашке. Госпожа Гейз должна была отвезти дочку в лагерь рано

утром, и когда разные звуки, связанные с отъездом, донеслись до меня, я

скатился с кровати и высунулся в окно. Внизу под тополями автомобиль уже

тарахтел. На тротуаре стояла Луиза, заслонив глаза рукой, словно маленькая

путешественница уже удалялась в низкий блеск утреннего солнца. Этот жест

оказался преждевременным. "Поторопись!", - крикнула Гейзиха, сидевшая за

рулем. Моя Лолита, которая уже наполовину влезла в автомобиль и собралась

было захлопнуть дверцу, опустить при помощи винтовой ручки оконное стекло,

помахать Луизе и тополям (ни ее, ни их Лолите не суждено было снова

увидеть), прервала течение судьбы: она взглянула вверх - и бросилась обратно

в дом (причем мать неистово орала ей вслед). Мгновение спустя я услышал шаги

моей возлюбленной, бежавшей вверх по лестнице. Сердце во мне увеличилось в

объеме так мощно, что едва ли не загородило весь мир. Я подтянул пижамные

штаны и отпахнул дверь; одновременно добежала до меня Лолита, топая, пыхтя,

одетая в свое тончайшее платье, и вот она уже была в моих объятьях, и ее

невинные уста таяли под хищным нажимом темных мужских челюстей - о, моя

трепещущая прелесть! В следующий миг я услышал ее - живую, неизнасилованную

- с грохотом сбегавшую вниз. Течение судьбы возобновилось. Втянулась

золотистая голень, автомобильная дверца захлопнулась - приотворилась и

захлопнулась попрочнее - и водительница машины, резко орудуя рулем,

сопровождая извиваниями резиново-красных губ свою гневную неслышимую речь,

умчала мою прелесть; между тем как незамеченная никем, кроме меня, мисс

Визави, больная старуха, жившая насупротив, слабо но ритмично махала со

своей виноградом обвитой веранды.

Впадина моей ладони еще была полна гладкого, как слоновая кость,

ощущения вогнутой по-детски спины Лолиты, клавишной скользкости ее кожи под

легким платьем, которое моя мнущая рука заставляла ездить вверх и вниз, пока

я держал девочку. Я кинулся в ее неубранную комнату, отворил дверь шкапа и

окунулся в ворох ее ношенного белья. Особенно запомнилась одна розовая

ткань, потертая, дырявая, слегка пахнувшая чем-то едким вдоль шва. В нее-то

я запеленал огромное, напряженное сердце Гумберта. Огненный хаос уже

поднимался во мне до края - однако мне пришлось все бросить и поспешно

оправиться, так как в это мгновение дошел до моего сознания бархатистый

голос служанки, тихо звавшей меня с лестницы. У нее было, по ее словам,

поручение ко мне, и увенчав мое автоматическое "спасибо" радушным "не за

что", добрая Луиза оставила странно-чистое, без марки и без помарки, письмо

в моей трясущейся руке.

"Это - признание: я люблю вас," - так начиналось письмо, и в

продолжение одной искаженной секунды я принял этот истерический почерк за

каракули школьницы:

"На днях, в воскресенье, во время службы (кстати хочу пожурить вас,

нехорошего, за отказ прийти посмотреть на дивные новые расписные окна в

нашей церкви), да, в это воскресенье, так недавно, когда я спросила Господа

Бога, что мне делать, мне было сказано поступить так, как поступаю теперь.

Другого исхода нет. Я люблю вас с первой минуты, как увидела вас. Я

страстная и одинокая женщина, и вы любовь моей жизни.

А теперь, мой дорогой, мой самый дорогой, mon cher, cher Monsieur, вы

это прочли; вы теперь знаете. Посему попрошу вас, пожалуйста, немедленно

уложить вещи и отбыть. Это вам приказывает квартирная хозяйка. Уезжайте!

Вон! Departez! Я вернусь к вечеру, если буду делать восемьдесят миль в час

туда и обратно - без крушения (впрочем, кому какое дело?) и не хочу вас

застать. Пожалуйста, пожалуйста, уезжайте тотчас, теперь жe, даже не читайте

этой смешной записки до конца. Уезжайте. Прощайте.

Положение, mon cheri, чрезвычайно простое. Разумеется, я знаю с

абсолютной несомненностью, что я для вас не значу ничего, ровно ничего. О

да, вы обожаете болтать со мной (и шутить надо мною, бедной); вы полюбили

наш гостеприимный дом, мне нравящиеся книги, мой чудный сад и даже проказы

моей шумной дочки; но я для вас - ничто. Так? Так. Совершенное ничто. Но,

если, по прочтении моего "признания", вы решили бы, как европеец и сумрачный

романтик, что я достаточно привлекательна для того, чтобы вам

воспользоваться моим письмом и завязать со мной "интрижку", тогда знайте,

это будет преступно - преступнее, чем было бы насилие над похищенным

ребенком. Видите ли, любимый, если бы вы решили остаться, если бы я вас

застала тут (чего, конечно, не случится, и потому могу так фантазировать),

самый факт вашего оставания мог бы быть истолкован только в одном смысле:

что вы для меня хотите стать тем же, чем я хочу стать для вас - спутником

жизни - и что вы готовы соединить навсегда свою жизнь с моей и быть отцом

моей девочки.

Позвольте мне еще чуточку побредить и побродить мыслью, мой

драгоценнейший; ведь я знаю, вы уже разорвали это письмо, и его куски

(неразборчиво) в водоворот клозета. Мой драгоценнейший, mon tres, tres cher,

какую гору любви я воздвигла для тебя в течение этого магического июня

месяца! Знаю, как вы сдержанны, как много в вас "британского". Возможно, что

вашу старосветскую замкнутость, ваше чувство приличия, покоробит прямота

бедной американочки! Вы, который скрываете ваши сильнейшие порывы, должны

почесть меня бесстыдной дурочкой за то, что раскрываю так широко свое

несчастное раненое сердце. В былые годы я испытала немало разочарований.

Мистер Гейз был прекрасный человек, надежный и цельный, но, увы, он был на

двадцать лет старше меня, так что - но не будем сплетничать о прошлом. Мой

дорогой, твое любопытство должно быть полностью удовлетворено, если ты

пренебрег моею просьбой и дочитал это письмо до горького конца. Впрочем, это

неважно. Уничтожь его - и уезжай. Не забудь оставить ключи у себя на столе.

И хоть какой-нибудь адрес, чтобы я могла вернуть двенадцать долларов,

заплаченные тобой за остаток месяца. Прощай, дорогой мой. Молись за меня -

если ты когда-нибудь молишься".

Ш.Г.

Вышеприведенное - это то, что помню из письма, и помню я это дословно

(включая исковерканные французские термины). Письмо было по крайней мере

вдвое длиннее. Я выпустил лирическое место, которое я тогда более или менее

проскочил - относительно брата Лолиты, умершего двух лет отроду, когда ей

было четыре года: высказывалось предположение, что я очень бы его полюбил.

Что же еще там было, дайте вспомнить. Да. Допускаю, что слова "в водоворот

клозета" (куда письмо в самом деле ушло) - мой собственный прозаический

вклад. Она, вероятно, умоляла меня раздуть какой-нибудь специальный огонь

для сожжения ее послания.

Отвращение - вот было первое мое чувство в ответ, и к нему

присоединилось желание смыться. За этим последовало нечто вроде ощущения

спокойной дружеской руки, опустившейся ко мне на плечо и приглашающей меня

не спешить. Я послушался. Я вышел из оцепенения и увидел, что все еще

нахожусь в комнате Лолиты. Реклама во всю страницу, вырванная ею из

глянцевитого журнала, была приколота к стене над постелью, между мордой

исполнителя задушевных песенок и длинными ресницами киноактрисы. На этом

цветном снимке изображен был темноволосый молодой муж. Во взгляде его

ирландских глаз было что-то изможденное. Он "моделировал" халат (такого-то

"дома") и держал перед собой за оба конца мостоподобный поднос (другой

фирмы) с утренним завтраком на две персоны. Надпись взята была из церковного

гимна, сочиненного священником Томасом Мореллем: "Вот идет он,

герой-победитель". Следовало, по-видимому, предположить, что основательно

побежденная новобрачная (не показанная на снимке) сидела среди подушек

двуспальной постели, готовая принять свой конец подноса, но каким образом ее

постельный партнер подлезет сам к ней под этот мост без катастрофы,

оставалось неясным. Рука Лолиты провела шуточную стрелку по направлению

опустошенного молодого супруга и приписала большими буквами: "Г.Г.";

действительно, несмотря на небольшую разницу в возрасте, сходство было

поразительным. Под этой картинкой была другая - тоже цветная фотография. На

ней известный драматург самозабвенно затягивался папиросой "Дромадер". Он,

мол, всегда курил "дромки". Он лишь слегка походил лицом на Г.Г. Ниже была

Лолитина девственная постель, усеянная лубочными журнальчиками. Эмаль сошла

там и сям с железных штанг изголовья, оставив кругловатые проплешины на

белом фоне. Убедившись в том, что Луиза ушла восвояси, я забрался в постель

Лолиты и перечел письмо.

Господа присяжные! Не могу поклясться, что некоторые действия,

относившиеся так сказать - простите за выражение - до синицы в руке, не

представлялись и прежде моему рассудку. Рассудок не удержал их в какой-либо

логической форме. Но не могу поклясться, повторяю, что я этих представлений

не ласкал бывало (если позволите употребить и такое выражение) в тумане

мечтаний, в темноте наваждения. Были случаи, не могли не быть случаи (я-то

хорошо Гумберта знаю!), когда я как бы вчуже рассматривал возникавшую идею

жениться на перезрелой вдовушке - (скажем, на Шарлотте Гейз), и именно на

такой, у которой не оставалось бы никакой родни во всем мире, широком, сером

- с единственной целью забрать ее маленькую дочь (Ло, Лолу, Лолиту). Я даже

готов сказать моим истязателям, что может быть, иной раз я и бросил холодный

взгляд оценщика на коралловые губы Шарлотты, на ее бронзоватые волосы и

преувеличенное декольте, смутно пытаясь вместить ее в раму правдоподобной

грезы. Делаю это признанье под пыткой: может быть пыткой воображаемой - но

тем более ужасной. Хотелось бы сделать тут отступление и рассказать вам

подробнее оpavor nocturnus, который меня отвратительно терзал и терзает по

ночам, когда застревает в мозгу случайный термин из беспорядочного чтения

моего отрочества - например, peine forteet dure (какой гений застенка

придумал это!) - или страшные, таинственные, вкрадчивые слова "травма",

"травматический факт" и "фрамуга". Впрочем, моя повесть достаточно корява и

без отступлений.

Уничтожив письмо и вернувшись к себе в комнату, я некоторое время

размышлял, ерошил себе волосы, дефилировал в своем фиолетовом халате, стонал

сквозь стиснутые зубы - и внезапно... Внезапно, господа присяжные, я почуял,

что сквозь самую эту гримасу, искажавшую мне рот, усмешечка из Достоевского

брезжит, как далекая и ужасная заря. В новых условиях улучшившейся видимости

я стал представлять себе все те ласки, которыми походя мог бы осыпать Лолиту

муж ее матери. Мне бы удалось всласть прижаться к ней раза три в день -

каждый день. Испарились бы все мои заботы. Я стал бы здоровым человеком.

"Легко и осторожно на коленях

Тебя держать и поцелуй отцовский

На нежной щечке запечатлевать"

- как когда-то сказал английский поэт.

О, начитанный Гумберт! Затем, со всевозможными предосторожностями,

двигаясь как бы на мысленных цыпочках, я вообразил Шарлотту как подругу

жизни. Неужели я не смог бы заставить себя подать ей в постель этот экономно

разрезанный на две порции помплимус, этот бессахарный брекфаст?

Гумберт Гумберт, обливаясь потом в луче безжалостно белого света и

подвергаясь окрикам и пинкам обливающихся потом полицейских, готов теперь

еще кое-что "показать" (quel mot!), по мере того как он выворачивает

наизнанку совесть и выдирает из нее сокровеннейшую подкладку. Я не для того

намеревался жениться на бедной Шарлотте, чтобы уничтожить ее каким-нибудь

пошлым, гнусным и рискованным способом, как, например, убийство при помощи

пяти сулемовых таблеток, растворенных в рюмке предобеденного хереса или

чего-либо в этом роде; но в моем гулком и мутном мозгу все же позвякивала

мысль, состоявшая в тонком родстве с фармацевтикой. Почему ограничивать себя

тем скромно прикрытым наслаждением, которое я уже однажды испробовал? Передо

мной другие образы любострастия выходили на сцену, покачиваясь и улыбаясь. Я

видел себя дающим сильное снотворное средство и матери и дочери

одновременно, для того чтобы ласкать вторую всю ночь безвозбранно. Дом

полнился храпом Шарлотты, Лолита едва дышала во сне, неподвижная, как будто

написанный маслом портрет отроковицы. "Мама, клянусь, что Кенни ко мне

никогда не притронулся!" "Ты или лжешь, Долорес, или это был ночной

оборотень". Впрочем, я постарался бы не обрюхатить малютки.

Так Гумберт Выворотень грезил и волхвовал - и алое солнце желания и

решимости (из этих двух и создается живой мир!) поднималось все выше, между

тем как на чередующихся балконах чередующиеся сибариты поднимали бокал за

прошлые и будущие ночи. Затем, говоря метафорически, я разбил бокал

вдребезги и смело представил себе (ибо к тому времени я был пьян от видений

и уже недооценивал природной своей кротости), как постепенно я перейду на

шантаж - о, совсем легкий, дымчатый шантажик - и заставлю большую Гейзиху

позволить мне общаться с маленькой, пригрозив бедной обожающей меня даме,

что брошу ее, коли она запретит мне играть с моей законной падчерицей.

Словом, перед этакой сенсационной офертой (как выражаются коммерсанты),

перед столь широкими и разнообразными перспективами я был податлив, как Адам

при предварительном просмотре малоазиатской истории, заснятой ввиде миража в

известном плодовом саду.

А теперь запишите следующее важное замечание: художественной стороне

своей натуры я дал заслонить мою коренную порядочность. Тем большего усилия

воли мне потребовалось, чтобы в сих записках настроить их слог на хамский

лад того дневника, который я вел еще во дни, когда госпожа Гейз была для

меня всего лишь препятствием. Этого дневника уже не существует; но я почел

за долг перед искусством сохранить его интонации, какими бы фальшивыми и

брутальными они ни казались мне теперь. К счастью, мой рассказ достиг теперь

того пункта, где я могу перестать поносить бедную Шарлотту ради

ретроспективной правды.

Желая избавить бедную Шарлотту от двух-трех часов сердечного замирания

на извилистой дороге (и предотвратить, быть может, автомобильное

столкновение, которое бы разбило нашу неодинаковую мечту), я очень

предупредительно, но безуспешно попытался с нею снестись по телефону:

позвонил в лагерь "Ку", но оказалось, что она вот уже час как выехала. Попав

вместо нее на Лолиту, я сказал - трепеща и упиваясь властью над роком - что

женюсь на ее матери. Мне пришлось это повторить, так как что-то мешало ей

отнестись с полным вниманием к моим словам. "Вот так здорово", - проговорила

она со смехом. - "Когда свадьба? Погодите секундочку - тут у меня щенок -

щенок занялся моим носком. Алло!" Она добавила, что, по-видимому,

развлечений у нее будет уйма... И я понял, повесив трубку, что двух часов в

детском лагере было достаточно, чтобы новые впечатления совершенно вытеснили

из головы маленькой Лолиты образ неотразимого господина Гумберта. Впрочем,

это теперь не имело значения. Получу ее обратно по истечении приличного

срока после венчания. "Букет венчальный на могиле едва увянуть бы успел", -

как выразился бы поэт. Но я не поэт. Я всего лишь очень добросовестный

историограф.

Подумавши, я осмотрел содержимое кухонного холодильника и, найдя оное

чрезмерно аскетическим, отправился в город и набрал самых пряных и жирных

продуктов, какие были. Купил, кроме того, спиртных напитков высокого

качества да несколько сортов витаминов. Я почти не сомневался, что с помощью

этих возбудительных средств да личных своих ресурсов мне удастся

предотвратить некоторый, так сказать, конфуз, который мог бы произойти от

недостатка чувства, когда придет время явить могучее и нетерпеливое пламя.

Снова и снова изворотливый Гумберт вызывал подобие Шарлотты, каким оно

виделось в замочную скважину мужского воображения. Тело у нее было холеное и

стройное, с этим никто не спорил, и, пожалуй, я мог подпереться мыслью, что

она как бы старшая сестра Лолиты - если только мне не представлялись

чересчур реально ее тяжелые бедра, округлые колени, роскошная грудь,

грубоватая розовая кожа шеи ("грубоватая" по сравнению с шелком и медом) и

все остальные черты того плачевного и скучного, именуемого: "красивая

женщина".

Солнце совершило свой обычный обход дома. День созрел и стал склоняться

к вечеру. Я опорожнил полный стакан спиртного. И еще один. И еще. Любимый

напиток мой, джинанас - смесь джина и ананасного сока - всегда удваивает мою

энергию. Решил подстричь запущенный лужок в нашем саду. Une petite

attention. Он был засорен одуванчиками, и чья-то проклятая собака - не

выношу собак - загадила каменные плиты, на которых некогда стояли солнечные

часы. Почти все одуванчики уже превратились из солнц в луны. Джин и Лолита

играли у меня в жилах, и я чуть не упал через складные стулья, которые хотел

убрать. Краснополосые зебры! Бывает такая отрыжка, которая звучит овацией -

по крайней мере моя так звучала. Ветхий забор позади сада отделял его от

соседских отбросов и сирени; но никаких преград не было между передним

концом нашего лужка (там, где он отлого спускался вдоль одной стороны дома)

и улицей. Поэтому я мог выглядывать (с ухмылкой человека, собирающегося

совершить доброе дело) возвращение Шарлотты: этот зуб следовало вырвать

сразу. Валко напирая на увлекавшую меня вперед ручную косилку - причем

сбритые травинки, подскакивая, и словно чирикая, поблескивали при низком

солнце, - я не сводил глаз с видного мне отрезка пригородной улицы. Она

загибалась к нам из-под свода огромных тенистых деревьев и затем быстро

спускалась все круче и круче мимо кирпичного, виноградом увитого дома

старушки Визави и ее пологого луга (значительно более опрятного, чем наш),

чтобы наконец скрыться за нашим передним крыльцом, не видным мне с того

места, где я радостно порыгивал и трудился. Одуванчики пали. Сочный травяной

дух смешивался с ананасным. Две девочки, Марион и Мабель, за чьими

прохождениями туда-сюда я, бывало, следил машинальным взглядом (но кто мог

заменить мою Лолиту?), прошли по направлению проспекта (откуда спускалась

наша Лоун Стрит): одна шла, толкая велосипед, другая на ходу питалась из

бумажного мешочка, и обе говорили во весь голос, с солнечной звонкостью.

Симпатичный Томсон, атлетический негр, служивший у старушки насупротив

садовником и шофером, широко улыбнувшись мне издали, крикнул, и повторно

крикнул, комментируя крик жестом, что я, мол, необычно энергичен нынче.

Дурак-пес, принадлежавший соседу нашему, разбогатевшему тряпичнику, бросился

догонять синий автомобиль - не Шарлоттин. Та из двух девочек, что была

покрасивее (Мабель, кажется), в коротких штанишках, в бюстодержателе с

бридочками, которому нечего было держать, и такая ярковолосая (нимфетка,

клянусь Паном!), пробежала обратно, уминая в руках пустой бумажный мешочек,

и пропала из поля зрения зеленого сего козла, зайдя за фронтон виллы г-на и

г-жи Гумберт. Автомобиль семейного типа выскочил из лиственной тени

проспекта, продолжая тащить некоторую ее часть с собой, пока этот узор не

распался у него на крыше, за край которой держался левой рукой, высунутой из

окна, полуголый водитель машины; она промахнула идиотским аллюром, а рядом

мчалась собака отставного тряпичника. Последовала нежная пауза - и затем, с

некиим трепетом в груди, я узрел возвращение Синего Седана. Он скользнул под

гору и исчез за углом дома. Я различил мельком ее спокойный, бледный

профиль. Мне подумалось, что покуда она не поднимется на второй этаж, она не

будет знать, уехал ли я или нет. Минуту спустя, с выражением большого

страдания на лице, она выглянула на меня из окошка Лолитиной комнатки. Я так

скоро взбежал по лестнице, что успел достичь комнатки до того, как она вышла

из нее.

Когда невеста - вдовица, а жених - вдовец; когда она прожила в "нашем

славном городке" меньше двух лет, он - не больше месяца; когда мосье ждет не

дождется, чтобы кончилась глупая канитель, а мадам уступает ему со

снисходительной улыбкой; тогда свадьба обыкновенно бывает довольно

"скромная". Невеста может обойтись и без тиары апельсиновых цветов, держащей

на месте короткую фату, и без белой орхидеи, заложенной в молитвенник. Дочка

невесты, пожалуй, внесла бы в церемонию бракосочетания Г. и Г. живой

малиновый блик; но я чувствовал, как рискованно было бы с моей стороны

оказать припертой к стенке Лолите слишком много ласки, и посему я

согласился, что не стоит отрывать девочку от ее любимого "Ку".

Моя так называемая "страстная и одинокая" Шарлотта была в повседневной

жизни практичной и общительной. Сверх того, я установил, что хотя она не

могла сдержать ни порывов сердца в повседневной жизни, ни криков на ложе

любви, она была женщина с принципами. Как только она стала более или менее

моей любовницей (невзирая на возбудительные средства, ее "нервный,

нетерпеливый cheri" - героический cheri, по правде сказать - не избежал

некоторых первоначальных затруднений, за которые, впрочем, он вполне ее

вознаградил прихотливейшим ассортиментом старосветских нежностей), милая

Шарлотта учинила мне допросец насчет моих отношений с Господом Богом. Я мог

бы ответить, что в этом смысле я был свободен ото всяких предубеждений;

вместо этого я сказал - отдавая дань благостному общему месту - что верю в

одухотворенность космоса. Разглядывая ногти, она спросила еще, нет ли у меня

в роду некоей посторонней примеси. Я ответил встречным вопросом - захотела

ли бы она все-таки за меня выйти, если бы дед матери моего отца оказался,

скажем, арабом. Она сказала, что это не имело бы никакого значения; но что

если бы ей когда-нибудь стало известно, что я не верю в нашего христианского

Бога, она бы покончила с собой. Она объявила это столь торжественно, что у

меня прошел мороз по коже. Тогда-то я понял, что она женщина с принципами.

О, она была благовоспитаннейшей мещанкой! Говорила "извините", если

случалось легчайшей отрыжке перебить ее плавную речь, произносила в

английском envelope (конверт) первый слог в нос на французский манер и,

говоря со знакомой дамой, называла меня "мистер Гумберт". Я подумал, что ей

доставит удовольствие, если, входя в местное общество, я приволоку за собой

романтическую тень. В день нашей свадьбы появилось маленькое интервью со

мной в светской рубрике рамздэльской газеты, с фотографией Шарлотты: одна

бровь приподнята, а фамилия с опечаткой: Гейзер. Несмотря на эту беду,

реклама согрела фарфоровые створки ее сердца и вызвала издевательское

дребезжание моих змеиных гремушек. Тем, что она участвовала в работе

церковно-благотворительных кружков, и тем еще, что успела перезнакомиться с

наиболее задающимися мамашами Лолитиных товарок, Шарлотта за полтора года

изловчилась стать если не перворазрядным, то во всяком случае приемлемым

членом местного общества; но никогда еще не доводилось ей попасть в эту

восхитительную газетную рубрику, и попала она туда благодаря мне, г-ну

Эдгару Г.Гумберту (этого "Эдгара" я подкинул из чистого ухарства), "писателю

и исследователю". Репортер, брат моего Мак-Ку, записывая это, спросил, что

именно я написал. Ответа моего не помню, но вышло у него так: "несколько

трудов о Верлене, Рэмбодлере и других поэтах". В интервью было также

отмечено, что мы с Шарлоттой были знакомы уже несколько лет и что я

приходился дальним родственником ее первому мужу. Я намекнул, что у меня был

с нею роман тринадцать лет тому назад, но в газете этого не появилось.

Шарлотте я сказал, что светскую рубрику блестки опечаток только красят.

Будем продолжать сию любопытную повесть. Когда от меня потребовалось

пожать плоды моего повышения из жильцов в сожители, испытал ли я лишь горечь

и неохоту? Нет. Гумберт не мог не признаться в легком зуде тщеславия, в едва

уловимом умилении, даже в некоем узоре изящного раскаяния, шедшем по стали

его заговорщического кинжала. Я бы никогда не подумал, что довольно нелепая,

хоть и довольно благообразная, г-жа Гейз, с ее слепой верой в мудрость своей

религии и своего книжного клуба, ужимками дикции, жестким, холодным,

презрительным отношением к обольстительной, голорукой, пушистенькой

двенадцатилетней девочке - может обратиться в такое трогательное,

беспомощное существо, как только наложу на нее руки - что случилось на

пороге Лолитиной комнатки, в которую она отступала, прерывисто бормоча:

"нет, нет, пожалуйста, нет..."

Перемена пошла впрок ее внешности. Ее улыбка, бывшая до тех пор столь

искусственной, отныне сделалась сиянием совершенного обожания, - сиянием,

полным чего-то мягкого и влажного, в котором я с изумлением различал

сходство с обаятельным, бессмысленным, потерянным взглядом Лолиты,

упивающейся какой-нибудь новой смесью сиропов в молочном баре или безмолвно

Поиск по сайту: