Комментарии 8 страница. Крик становился все глуше по мере того, как я осознавал печальную истину,

Крик становился все глуше по мере того, как я осознавал печальную истину,

что ни завтра, ни в пятницу, и ни в какой другой день или ночь не удастся

мне себя заставить ее убить. О, я мог вообразить, что ужасными шлепками

нарушаю симметрию Валечкиных грудей, или что как-нибудь иначе причиняю ей

боль, - и так же ясно мог увидеть себя всаживающим пулю в брюхо ее

любовника, так, чтобы он охнул и сел. Но Шарлотту убить я не мог - особенно

когда, в общем, положение не было, может быть, столь безнадежным, как оно

казалось на первый вздрог в то ужасное утро. Поймай я ее за сильную

отбивающуюся ногу, увидь я ее изумленный взгляд, услышь я ее страшный голос,

пройди я все-таки через это испытание, ее призрак преследовал бы меня всю

жизнь. Быть может, если бы мы жили в 1447-ом году, а не в 1947-ом, я обманул

бы свою кроткую природу, подсыпав ей классического яду из полого агата на

перстне, напоив ее роковым сладким зельем. Но в нашу буржуазную эру, когда

все суют нос в чужие дела, это не сошло бы мне так, как сходило в обитых

парчой глухих чертогах прошлого. В наши дни убийца должен быть химиком. Нет,

нет, я не был ни тем ни другим. Господа присяжные, милостивые государи и

столь же милостивые государыни! Большинство обвиняемых в проступках против

нравственности, которые тоскливо жаждут хоть каких-нибудь трепетных,

сладко-стонущих, физических, но не непременно соитием ограниченных отношений

с девочкой-подростком - это все безвредные, никчемные, пассивные, робкие

чужаки, лишь одного просящие у общества, а именно: чтобы оно им позволило

следовать совершенно в общем невинным, аберративным, как говорится,

склонностям и предаваться частным образом маленьким, приятно жгучим и

неприятно влажным актам полового извращения без того, чтобы полиция или

соседи грубо набрасывались на них. Мы не половые изверги! Мы не насилуем,

как это делают бравые солдаты. Мы несчастные, смирные, хорошо воспитанные

люди с собачьими глазами, которые достаточно приспособились, чтобы

сдерживать свои порывы в присутствии взрослых, но готовы отдать много, много

лет жизни за одну возможность прикоснуться к нимфетке. Подчеркиваю - мы ни в

каком смысле не человекоубийцы. Поэты не убивают. О, моя бедная Шарлотта, не

смотри на меня с ненавистью из твоего вечного рая посреди вечной

алхимической смеси асфальта, резины, металла и камня - но, слава Богу, не

воды, не воды!

Все же я был на волосок от беды, говоря совсем объективно. И теперь

раскрывается суть моей притчи об идеальном убийстве. Мы уселись на свои

мохнатые полотенца, под жадным до нас солнцем. Она оглянулась кругом,

освободила бридочки и легла ничком, дабы дать лучам полакомиться ее спиной.

Сказала, что любит меня. Глубоко вздохнула, протянула руку к лежащему рядом

халату и нащупала в его кармане пачку папирос. Перешла в сидячее положение,

закурила. Изучила свое правое плечо. Наградила меня, открыв дымный рот,

основательным поцелуем. Вдруг позади нас из-под кустов покатились по

песчаному скату два-три камушка.

"Мерзкие, подглядывающие дети", - проговорила Шарлотта, придерживая на

груди объемистый черный лифчик и поворачиваясь опять на живот. - "Мне

придется поговорить об этом с Петром Крестовским".

У выхода тропинки раздался шорох, звук шагов, и появилась Джоана Фарло

с мольбертом и другими принадлежностями.

"Ты напугала нас", - сказала Шарлотта. Джоана объяснила, что была там

над скатом, в тайнике зелени, и оттуда "шпионила за природой" (шпионов

обычно расстреливают), стараясь дописать пейзаж - но ничего, мол, не вышло,

таланта не хватало (что было совершенно верно).

"А вы, Гумберт, вы когда-нибудь пробовали рисовать?"

Шарлотта, которая немножко ревновала меня к Джоане, спросила, придет ли

Джон?

Да, придет. Он собирался завтракать сегодня дома. Привез ее по дороге в

Паркингтон и скоро теперь подберет. Какое прекрасное утро! Она всегда

чувствовала себя изменницей по отношению к Мелампию и Кавалле, когда

оставляла их привязанными дома в такие дивные дни. Села на белый песочек

между Шарлоттой и мной. Ее длинные коричневые ноги в трусиках были для меня

приблизительно столько же соблазнительными, как ноги гнедой кобылы. Она

показывала десны, когда улыбалась.

"Я чуть не включила вас в свое озеро", - сказала она. - "Между прочим,

я заметила кое-что, чего вы недосмотрели. Вы (обращаясь к Гумберту) забыли

снять наручные часики, да, сэр, забыли".

"Уотерпруф" (непромокаемые), - тихо произнесла Шарлотта, сложив губы

по-рыбьи. Джоана положила мою кисть к себе на колено и полюбовалась

Шарлоттиным подарочком; затем положила руку Гумберта обратно на песок,

ладонью кверху.

"Ты Бог знает что могла оттуда увидеть", - заметила Шарлотта не без

кокетства.

Джоана вздохнула. "Раз, вечером", - сказала она, - "я видела двух

детей, мужского и женского пола, которые вот на этом месте деятельно

совокуплялись. Их тени были как гиганты. И я, кажется, говорила вам о Лесли

Томсоне, который купается нагишом на заре. Я теперь все жду, что после

черного атлета появится жирная котлета, Айвор Куильти (наш дантист), без

ничего. Он, между прочим, невероятный оригинал - этот старик. Когда я у него

была последний раз, он мне рассказал совершенно неприличную историю про

племянника. Оказывается..."

"А вот и я", - раздался голос Джона.

Привычка хранить молчание, когда я гневался, или вернее, холодная и как

бы чешуйчатая сторона моего гневного молчания наводила, бывало, на Валерию

невероятный страх: "Я не знаю, о чем ты думаешь, когда ты такой, и это меня

сводит с ума", - жаловалась она. Я старался наказать Шарлотту молчанием - но

она как ни в чем не бывало продолжала щебетать или брала молчальника за

подбородок. Поразительная женщина! Бормоча, что мне приходится как никак

писать ученый труд, я забирался в свою бывшую комнату; Шарлотта же все

жизнерадостнее наводила красоту на нашу обитель, ворковала в телефон, писала

письма. Из моего окна, сквозь глянцевитый перелив тополевой листвы, я мог

видеть ее идущую через улицу и с довольным видом опускающую в ящик письмо к

сестре мисс Фален.

Неделя сырой, пасмурной погоды, которая последовала за нашим только что

описанным посещением молчаливых песков Очкового Озера, была одной из самых

мрачных в моей жизни. Затем мелькнули два-три неясных луча надежды - перед

окончательной вспышкой солнца.

Я смекнул, что у меня есть хороший мозг, что работает он великолепно и

что следует этим воспользоваться. Пусть я не смел вмешиваться в планы жены

для Лолиты (становившейся с каждым днем теплее и смуглее под ясным небом

безнадежной дали), все же я мог найти какой-то основной способ для

утверждения общего своего авторитета, который я бы мог впоследствии

применить в частном случае. Однажды вечером Шарлотта сама дала мне

подходящий повод.

"У меня для тебя есть сюрприз", - сказала она, глядя на меня нежными

глазами поверх ложки супа. - "Осенью мы с тобой едем в Англию".

Я не спеша проглотил свою ложку супа, вытер губы розовой бумажкой (О,

прохладное, тонкое полотно столового белья в моей "Миране"!) и сказал:

"У меня тоже есть для тебя сюрприз, моя милая. Мы с тобой не едем в

Англию".

"Почему? В чем дело?" - спросила она, наблюдая - с большим удивлением,

чем я рассчитывал вызвать своим ответом - за моими руками (я невольно

складывал, рвал, мял и опять рвал ни в чем не повинную розовую "салфетку").

Впрочем, моя улыбка несколько ее успокоила.

"Дело обстоит очень просто", - сказал я. - "Даже при самом гармоничном

браке, как, например, наш, не все решения принимает супруга. Есть вопросы,

для решения которых существует муж. Я хорошо могу себе представить волнующее

удовольствие, которое тебе, как нормальной американке, должен доставить

переезд через океан на том же трансатлантическом пароходе, что леди Бимбом,

кузина короля Англии, Билль Бимбом, король мороженного мяса, или

голливудская шлюха. И я не сомневаюсь, что мы с тобой представили бы

отличную рекламу для туристической конторы: ты с откровенным преклонением, а

я, сдерживая завистливое восхищение, смотрим в Лондоне на дворцовую стражу,

на этих малиновых гвардейцев, Бобровых Мясоедов, или как их там еще. У меня

же, как раз, аллергия к Европе, включая добрую старую Англию. Как тебе

хорошо известно, меня ничто, кроме самых грустных воспоминаний, не связывает

со Старым, и весьма гнилым, Светом. Никакие цветные объявления в твоих

журналах этого не переменят"...

"Голубчик мой"(TM), - сказала Шарлотта, - "я право же..."

"Нет, погоди. Это - пустяк, частность; я, собственно, говорю в более

широком смысле. Когда тебе захотелось, чтобы я проводил целые дни, загорая

на озере, вместо того чтобы заниматься своей работой, я охотно подчинился и

превратился ради тебя в представителя бронзовой молодежи, вместо того чтобы

остаться литературоведом и... ну, скажем, педагогом. Когда ты меня ведешь на

бридж к милейшим Фарло, я кротко плетусь за тобой. Нет, пожалуйста, погоди.

Когда ты декорируешь свой дом, я не мешаю твоим затеям. Когда ты решаешь -

ну, решаешь всякие там вещи, я могу быть против, совершенно против - или

скажем, отчасти; но я молчу. Я игнорирую отдельные случаи, но не могу

игнорировать общий принцип. Я люблю, чтобы ты мной командовала, но во всякой

игре есть свои правила. Нет, я не сержусь. Я вовсе не сержусь. Перестань это

делать. Но я представляю собой половину семейного очага и имею собственный,

небольшой, но отчетливый голос".

Она перешла между тем на мою сторону стола и, упав на колени, медленно,

но настойчиво трясла головой и перебирала холеными ногтями по моим штанам.

Сказала, что ей и в голову не приходило, что могу так думать. Сказала, что я

ее божество и властелин. Сказала, что Луиза уже ушла, и мы можем немедленно

предаться любви. Сказала, что я должен ее простить, или она умрет.

Этот маленький инцидент значительно меня ободрил. Я спокойно ответил

ей, что дело не в прощении, а в перемене поведения; и я решил закрепить

выигранное преимущество и проводить впредь много времени в суровом и

пасмурном отчуждении, работая над книгой или хотя бы притворяясь, что

работаю.

Кровать-кушетка в моей бывшей комнате давно была превращена просто в

кушетку, чем, впрочем, всегда оставалась в душе, и Шарлотта предупредила

меня в самом начале нашего сожительства, что постепенно комната будет

переделана в настоящий писательский кабинет. Дня через два после

"британского инцидента", я сидел в новом и очень покойном кресле с большим

томом на коленях, когда, постучав в дверь колечком на пальце, вплыла

Шарлотта. Как непохожи были ее движения на движения моей Лолиты, когда та,

бывало, ко мне заглядывала, в своих милых, грязных, синих штанах, внося с

собой из страны нимфеток аромат плодовых садов; угловатая и сказочная, и

смутно порочная, с незастегнутыми нижними пуговками на мальчишеской рубашке.

Но позвольте мне вам что-то сказать. Под задорностью маленькой Гейз, как и

под важностью большой Гейз, робко бежал тот же (и на вкус и на слух) ручеек

жизни. Знаменитый французский врач как-то говорил моему отцу, что у близких

родственников слабейшее бурчание в желудке имеет тот же музыкальный тон.

Итак Шарлотта вплыла. Она чувствовала, что между нами не все

благополучно. Накануне, как и за день до того, я сделал вид, что заснул, как

только мы легли, а встал до того, как она проснулась. Она ласково спросила,

не мешает ли.

"В эту минуту - нет", - ответил я, поворачивая открытый на букве "К"

том энциклопедии для девочек, так чтобы лучше рассмотреть картинку,

напечатанную нижним краем вдоль обреза.

Она подошла к столику - он был из поддельного красного дерева с одним

ящиком. Положила на столик руку. Столик был некрасивый, что и говорить, но

он ни в чем не был перед ней виноват.

"Я давно хотела тебя спросить", - сказала она (деловито, без всякой

игривости), - "почему он у тебя заперт? Ты хочешь, чтобы этот столик

оставался в кабинете? Он ужасно какой-то гадкий".

"Оставь его в покое", - процедил я. Я был с герл-скаутами в Кальгари.

"Где ключ?"

"Спрятан".

"Ах, Гумочка..."

"В нем заперты любовные письма".

Она бросила на меня взгляд раненой газели, который так бесил меня; и

затем, не совсем понимая, шучу ли я, и не зная, как поддержать разговор,

простояла в продолжение нескольких тихо поворачиваемых страниц (Канада,

Кино, Конфета, Костер), глядя скорее на оконное стекло, чем сквозь него, и

барабаня по нему острыми, карминовыми, миндалевидными ногтями.

Две минуты спустя (на Кролике или на Купании) она подошла к моему

креслу и опустилась, увесистым крупом в шотландской шерсти, на ручку, обдав

меня запахом как раз тех духов, которыми пользовалась моя первая жена. "Не

желало ли бы ваше сиятельство провести осень вот здесь?" - спросила она,

указывая мизинцем на приторный осенний пейзаж в одном из восточных штатов.

"Почему?"(чеканно и медленно) - Она пожала плечом. (Вероятно, Гарольд любил

уезжать в отпуск об эту пору. Охотничий сезон. Бабье лето. Условный рефлекс

с ее стороны.)

"Мне кажется, я знаю где это", - сказала она, все еще указывая

мизинцем. - "Помню, там есть гостиница с романтическим названием: "Привал

Зачарованных Охотников". Кормят там божественно. И никто никому не мешает".

Она потерлась щекой о мой висок. Валечку я от этого отучил в два счета.

"Не хочешь ли ты чего-нибудь особенного к обеду, мой милый. Попозже

зайдут Джон и Джоана".

Я хмыкнул. Она поцеловала меня в нижнюю губу и, весело сказав, что

приготовит торт (с тех времен, когда я еще состоял в жильцах, сохранилась

легенда, что я без ума от ее тортов), предоставила меня моему безделью.

Аккуратно положив открытую книгу на покинутое ею место (книга

попыталась прийти в волнообразное движение, но всунутый карандаш остановил

вращение страниц), я проверил, в сохранности ли ключ: он покоился в довольно

неуютном месте, а именно под старой, но дорого стоившей безопасной бритвой,

которую я употреблял, пока жена не купила мне другую, лучше и дешевле.

Спрашивалось: надежно ли ключ спрятан под этой бритвой, в бархатном футляре?

Футляр лежал в сундуке, где я держал деловые бумаги. Нельзя ли устроить

сохраннее? Удивительно, как трудно что-нибудь спрятать, особенно когда жена

только и делает, что переставляет вещи.

Насколько помню, прошла ровно неделя с нашего последнего купания, когда

полдневная почта принесла ответ от второй мисс Фален. Она писала, что только

что вернулась в пансионат Св. Алгебры, с похорон сестры. "Евфимия в сущности

никогда не оправилась после поломки бедра". Что же касается дочери г-жи

Гумберт, она имела честь сообщить, что для поступления в этом году уже

поздно, но что она (здравствующая Фален) почти не сомневается, что может

принять ее в школу, если г-н и г-жа Гумберт привезут Долорес в январе.

Райская передышка!

На другой день, после завтрака я заехал к "нашему" доктору,

симпатичному невежде, чье умелое обхождение с больными и полное доверие к

двум-трем патентованным лекарствам успешно маскировали равнодушие к

медицине. Тот факт, что Ло должна была вернуться в Рамздэль, дивно озарял

пещеру будущего. Я желал привести себя в совершенную готовность ко времени

наступления этого события. Собственно, я начал кампанию еще до того, как

Шарлотта приняла свое жестокое решение. Мне нужна была уверенность, что

когда моя прелестная девочка вернется, у меня будет возможность в ту же

ночь, и потом ночь за ночью, покуда не отнимет ее у меня Св. Алгебра,

усыплять два живых существа так основательно, чтобы никакой звук и никакое

прикосновение не могли перебить их сон. В течение июля я производил опыты с

разными снотворными средствами, испытывая их на Шарлотте, большой

любительнице пилюль. Последняя доза, которую я ей дал (она думала, что это

слабый препарат брома для умащения ее нервов) свалила ее на целых четыре

часа. Я запускал радио во всю его силу. Направлял ей в лицо ярчайший луч

фаллической формы фонарика. Толкал, тер, щипал, тыкал - и ничто не нарушало

ритма ее спокойного и мощного дыханья. Однако от такой простой вещи, как

поцелуй в ключицу, она проснулась тотчас, свежая и хваткая, как осьминог (я

еле спасся). Значит, не годится, подумал я; следует достать нечто еще более

надежное. Сначала д-р Байрон как будто не поверил, когда я сказал, что его

последнее лекарство не совладало с моей бессонницей. Он посоветовал мне

испробовать его еще несколько раз и на минуту отвлек мое внимание, начав

показывать мне семейные фотографии: у него была обаятельная девочка Доллиных

лет; но я понял, что он старался меня провести, и потребовал, чтобы он мне

прописал самое сильное из существующих снотворных. Посоветовал играть в

гольф, - но в конце концов согласился дать мне средство, которое "не могло

не подействовать"; и, подойдя к шкапчику, болтун достал из него стеклянную

трубку с лиловато-синими патрончиками, опоясанными с одного конца

темно-фиолетовой полоской. Это было, по его словам, новое средство, только

что выпущенное в продажу и предназначавшееся не для неврастеников, которых

можно успокоить и глотком воды, если взяться умеючи, а только для великих

бессонных художников, которым необходимо умереть на несколько часов, чтобы

жить в веках. Я люблю дурачить докторов и, хотя я внутренне ликовал, положил

в карман пилюли со скептическим пожатием плеч. Между прочим, мне приходилось

быть с ним начеку. Однажды, совсем по другому случаю, я глупо оговорился -

упомянул свою последнюю санаторию, и мне показалось, что он навострил уши.

Вовсе не стремясь к тому, чтобы Шарлотте или кому-нибудь другому стал

известен этот период моего прошлого, я поспешил объяснить, что мне пришлось

предпринять некоторые изыскания в сумасшедших домах для романа. Но Бог с

ним; одно несомненно: у пройдохи была премиленькая девчурка. А ведь странно

подумать - все они теперь старые, семнадцатилетние...

Я вышел от него в отличнейшем настроении. Одним пальцем управляя

жениным автомобилем, я благодушно катил домой. Рамздэль был в общем не лишен

прелести. Свирестели цикады; бульвар был только что полит. С шелковистой

гладкостью, я свернул вниз по нашей крутой улочке. Каким-то образом все в

этот день складывалось так удачно. Так сине и зелено. Я знал, что сверкало

солнце, оттого что никелированный ключ стартера отражался в переднем стекле;

и я знал, что ровно половина четвертого, оттого что сестра милосердия,

ежедневно приходившая массировать старушку Визави, семенила вниз по узкой

панели в своих белых чулках и башмаках. Как обычно, истеричный сеттер

бывшего старьевщика атаковал автомобиль при спуске, и, как обычно, местная

газета лежала на крыльце, куда ее только что швырком доставил Кенни.

Накануне я прекратил режим отчуждения, который я сам себе предписал, и

сейчас я испустил веселый клик, возвещавший мое прибытие, одновременно

отворяя дверь гостиной. Повернутая ко мне каштановым шиньоном над

сливочно-белой шеей, в той же желтой блузке и тех же темно-красных штанах,

которые были на ней в день нашей первой встречи, Шарлотта сидела в углу за

письменным столиком и строчила письмо. Еще не выпустив ручку двери, я

повторил свой приветственный возглас. Ее рука перестала писать. С секунду

Шарлотта сидела неподвижно; затем она медленно повернулась на стуле, положив

локоть на его выгнутую спинку. Ее лицо, искаженное тем, что она испытывала,

не представляло собой приятного зрелища. Упираясь взглядом в мои ноги, она

заговорила:

"Гнусная Гейзиха, толстая стерва, старая ведьма, вредная мамаша,

старая... старая дура... эта старая дура все теперь знает... Она... она..."

Моя прекрасная обвинительница остановилась, глотая свой яд и слезы. Что

именно Гумберт Гумберт сказал - или пытался сказать - не имеет значения. Она

продолжала:

"Вы - чудовище. Вы отвратительный, подлый, преступный обманщик. Если вы

подойдете ко мне, я закричу в окно. Прочь от меня!"

Тут опять, я думаю, можно пропустить то, что бормотал Г. Г.

"Я уеду сегодня же. Это все ваше. Но только вам не удастся никогда

больше увидеть эту негодную девчонку. Убирайтесь из этой комнаты".

Читатель, я подчинился. Я поднялся в мой экс-полукабинет. Руки в боки,

я постоял в совершенной неподвижности и полном самообладании, созерцая с

порога изнасилованный столик: ящик был выдвинут, из замочной скважины висел,

зацепившись бородкой, подошедший наконец ключ, другие разнородные домашние

отмычки лежали на столешнице. Я перешел через площадку лестницы в

супружескую спальню Гумбертов и хладнокровно перевел мой дневничок из-под ее

подушки в свой карман. После чего я отправился вниз, но остановился на

полпути: она говорила по телефону, провод которого в этот день был случайно

соединен со штепселем в столовой, возле двери, ведущей в гостиную. Хотелось

послушать, что она говорит: отменила какой-то заказ и вернулась в гостиную.

Я перевел дух и через прихожую прошел на кухню. Там я откупорил бутылку

шотландского виски (перед скотчем она никогда не могла устоять). Затем я

перешел в столовую и оттуда, через полуоткрытую дверь, поглядел на широкую

спину Шарлотты.

"Ты разбиваешь и мою жизнь и свою", - сказал я спокойно. - "Давай

обсудим дело, как двое культурных людей. Это все твоя галлюцинация. Ты,

Шарлотта, не в своем уме. Эти записи, которые ты нашла, всего лишь наброски

для романа. Твое имя, и ее, были взяты случайно. Только потому что

подвернулись под перо. Ты подумай об этом, а я тебе принесу выпить".

Она не ответила и не обернулась, продолжая бешеным темпом писать что

писала. Очевидно, третье по счету письмо (два уже запечатанных, с

наклеенными марками, приготовлены были перед ней на столе). Я вернулся на

кухню.

На кухне я достал два стакана (в Св. Алгебру? к Лолите?) и отпер

электрический холодильник. Он яростно ревел на меня, пока я извлекал из его

сердца лед. Написать всю штуку сызнова. Пускай перечтет. Подробностей она не

помнит. Изменить, подделать. Написать отрывок романа и показать ей или

оставить лежать на виду? Почему иногда краны так ужасно визжат? Ужасное

положение, по правде сказать. Подушечки льда - подушечки для твоего

игрушечного полярного медвежонка, Ло! - издавали трескучие, истошные звуки

по мере того, как горячая вода из-под крана освобождала их из металлических

сот. Я поставил оба стакана рядом, налил в них виски и прибавил в каждый по

унции сельтерской воды. Жаль, что наложила запрет на мой любимый джинанас.

Холодильник рявкнул и грохнул. Неся стаканы, я прошел в столовую и сквозь

дверь гостиной, теперь едва приоткрытую, так что я не мог просунуть локоть,

сказал:

"Я приготовил тебе скотч".

Она не отозвалась, сумасшедшая стерва, и я поставил стаканы на буфет

рядом с телефоном, который как раз зазвонил.

"Говорит Лесли - Лесли Томсон", - сказал Лесли Томсон, тот самый,

который любил купаться на заре. - "Миссис Гумберт, сэр, попала под

автомобиль, и вам бы лучше прийти поскорее".

Я ответил - может быть, не без раздражения - что моя жена цела и

невредима, и все еще держа трубку, отпахнул толчком дверь и сказал:

"Вот он тут говорит, Шарлотта, что тебя убили".

Но никакой Шарлотты в гостиной не было.

Я выбежал наружу. Другая сторона крутой нашей улочки являла собой

необыкновенное зрелище. На покатый газон мисс Визави взъехал большой,

черный, глянцевитый Пакар, круто свернув туда через панель (на которой

холмился оброненный клетчатый плед), и стоял там, поблескивая на солнце, с

раскрытыми, как крылья, дверцами и с колесами, глубоко ушедшими в букс.

Справа от автомобиля, на аккуратной мураве ската, седоусый старец, весьма

прилично одетый (серый двубортный костюм, галстук бабочкой в белую

горошинку), лежал навзничь, сдвинув длинные ноги, как восковая фигура ростом

с обыкновенного мертвеца. Мне нужно выразить толчок, разряд, молнию

мгновенного впечатления чередою слов; их вещественное накопление на странице

портит самое вспышку, острое единство картины: холмик пледа, машина,

старик-мумия, старушкина массажистка, бегущая с крахмальным шелестом, держа

в руке полупустой стакан, обратно к веранде, где подпертая подушками,

пленная, дряхлая мисс Визави, наверное, испускала вопли, недостаточно,

впрочем, громкие, чтобы заглушить равномерное гавканье старьевщикова севера,

переходящего от одной группы людей к другой - то к соседям, уже скопившимся

на тротуаре, около клетчатой штуки, то назад к автомобилю (который ему

наконец удалось затравить), то к группе, собравшейся на газоне, состоявшей

из Лесли Томсона, двух полицейских и коренастого господина в роговых очках.

Тут я должен пояснить, что незамедлительное появление дорожной полиции (не

прошло и двух минут после несчастия) было следствием того, что патрульщики

как раз в это время нацепляли штрафные билеты на автомобили, незаконно

запаркованные в переулке, неподалеку от нас; что тип в очках был Фредерик

Биэль-младший, водитель Пакара; что его семидесятидевятилетний отец,

которого массажистка только что отпаивала на скошенной траве, где он лежал

скошенным, так сказать, банкиром, был не в глубоком обмороке, а удобно и

методически оправлялся от легкой сердечной схватки или возможности оной; и

наконец, что плед на тротуаре, где жена так часто указывала мне с

недовольством на кривые зеленые трещины, скрывал искалеченный труп Шарлотты

Гумберт, которую переехал (а затем протащил несколько футов) автомобиль

Биэлей в тот миг, когда она бежала через дорогу, чтобы опустить три письма в

почтовый ящик, находившийся на углу участка мисс Визави. Эти письма подняла

и передала мне хорошенькая девочка в грязном розовом платьице, и я превратил

их в клочья, растерзав их в кармане штанов.

Три доктора и чета Фарло вскоре прибыли на место происшествия и стали

распоряжаться. Вдовец, человек наделенный исключительным самообладанием, не

рыдал и не рвался. Он как будто малость пошатывался, это правда; но он

разжимал уста только для того, чтобы сообщать те сведения и давать те

разъяснения, которые были безусловно необходимы в связи с опознанием,

осмотром и увозом покойницы, темя которой представляло собой кашу из костей,

мозга, бронзоватых волос и крови. Солнце было еще ослепительным, когда

друзья, добрый Джони, заплаканная Джоана, уложили вдовца в постель у Долли в

комнате; сами же, чтобы быть поблизости, устроились в спальне Гумбертов на

ночь - которую, не знаю, так ли они добродетельно провели, как того бы

требовала торжественность случая.

Не вижу причины останавливаться - в этом очень специальном труде - на

предпохоронных формальностях, требовавших от меня внимания, и на самых

похоронах, не менее скромных, чем не так давно состоявшаяся свадьба; но

несколько эпизодов, относящихся к тем четырем-пяти дням, следует все же

отметить.

В первую ночь моего вдовства я был так пьян, что спал столь же крепко,

как то дитя, которое, бывало, спало в этой постели. На другое утро я первым

делом обследовал клочки писем, оставшиеся у меня в кармане. Они слишком

Поиск по сайту: