Комментарии 7 страница. любующейся моими дорогими, всегда отлично выглаженными вещами

любующейся моими дорогими, всегда отлично выглаженными вещами. Я, как

зачарованный, наблюдал за лицом Шарлотты, когда она, делясь родительскими

треволнениями с другой дамой, делала американскую гримасу женской резигнации

(с закатыванием глаз и свисанием одной стороны рта), более детский вариант

которой я видел, бывало, на лице у Лолиты. Мы выпивали что-нибудь - виски

или джину перед тем как лечь спать, и это помогало мне воображать дочку,

пока я ласкал мать. Вот - белый живот, в котором моя нимфетка лежала

свернутой рыбкой в 1934-ом году. Эти тщательно подкрашенные волосы, такие

для меня безжизненные на ощупь и обоняние, приобретали иногда (при свете

лампы, в двуспальной постели с четырьмя колонками по углам) оттенок, если не

мягкость, Лолитиных локонов. Я все повторял себе, меж тем как орудовал моей

только что сфабрикованной, в натуральный рост женой, что в биологическом

смысле она собой представляет максимально доступное мне приближение к

Лолите; что в Лолитином возрасте, Лотточка была школьницей не менее

соблазнительной, чем теперь ее дочка, - и чем будет когда-нибудь дочка самой

Лолиты. Я заставил жену извлечь - из-под целой коллекции башмаков (у

покойного г-на Гейза была, как оказалось, чуть ли не патологическая страсть

к обуви) - тридцатилетний альбом, дабы я мог посмотреть, как выглядела Лотта

ребенком; и несмотря на неправильность освещения и неуклюжесть одежд, мне

удалось разобрать первый неясный черновик Лолитиного очерка, ее ног,

маслачков, вздернутого носика. Лоттелита! Лолитхен!

Так, через изгороди времени, я запускал порочный взгляд в чужие мутные

оконца. И когда путем жалких, жарких, наивно-похотливых ласок, она, эта

женщина с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями, подготовляла меня к

тому, чтобы я мог наконец выполнить свою еженочную обязанность, то я и тут

еще пытался напасть на пахучий след нимфетки, несясь с припадочным лаем

сквозь подсед дремучего леса.

Просто не могу вам сказать, как кротка, как трогательна была моя бедная

супруга! За утренним кофе, в угнетающем уюте кухни, с ее хромовым блеском,

большим календарем (подарком кастрюльной фирмы) и хорошеньким уголком для

первого завтрака (отделанным под стильный кафетерий, где Шарлотта и Гумберт

будто бы ворковали вдвоем в студенческие дни), она сидела в красном капоте,

облокотясь на пластиковую поверхность столика, подперев щеку кулаком и

уставившись на меня с невыносимой нежностью во взгляде, пока я поглощал

ветчину и яичницу. Хотя лицо Гумберта и подергивалось от невралгии, в ее

глазах оно соперничало с солнечным светом и лиственными тенями, зыблющимися

на белом рефрижераторе. Мою мрачность, мое раздражение она принимала за

безмолвие любви. Мой небольшой доход в совокупности с ее еще меньшими

средствами производил на нее впечатление блистательного состояния, и это не

потому, что получавшейся суммы было теперь достаточно для среднебуржуазных

нужд, а потому, что даже мои деньги сверкали для нее волшебством моей

мужественности, так что она представляла себе наш общий текущий счет в виде

одного из тех бульваров на юге в полдень, с плотной тенью вдоль одной

стороны и гладким солнцем вдоль другой, и этак до самого конца перспективы,

где высятся розовые горы.

Пятидесятидневный срок нашего сожительства Шарлотта успела набить

многолетней деятельностью. Бедняжка занялась всякими вещами, от которых ей

приходилось прежде отказываться или которые никогда особенно ее не

интересовали, как будто (чтобы продлить эту серию прустовских интонаций) тем

самым, что я женился на матери любимого мною ребенка, я помог жене вернуть

себе в изобилии юность по доверенности. С самозабвением пошлейшей "молодой

хозяйки" она принялась "сублимировать домашний очаг". Я наизусть знал каждую

щель этого "очага" - знал с тех пор как, сидя у себя за столом, я наносил на

мысленную карту Лолитин маршрут через весь дом; я душой давно породнился с

ним - с его неказистостью и неубранностью, и теперь прямо чувствовал, как

несчастный ежится в ужасном предвкушении ванны из экрю и охры и

табачно-рыжей замазки, которую Шарлотта готовила ему. Она, слава Богу, до

этого не дошла, но зато потратила огромное количество энергии, моя шторы,

наващивая жалюзи, приобретая новые шторы и новые жалюзи, возвращая их

магазину, замещая их другими и так далее, в постоянной смене света и мрака,

улыбки и хмурости, сомнения и сожаления. Она возилась с кретоном и

коленкором; она меняла масть дивана - священного того дивана, на котором в

незабвенное утро во мне лопнул, замедленным темпом, пузырек райского

блаженства. Она распределяла мебель и была довольна узнать из трактата о

домашнем хозяйстве, что "вполне дозволено разъединить пару диванных

комодиков и к ним относящиеся лампы". Следуя за авторшей книги "Твой Дом -

это Ты", она возненавидела худосочные маленькие стулья и тонконогие столики.

Она верила, что комната с широким размахом оконного стекла и обилием

роскошных лакированных плоскостей представляла собой пример комнаты мужского

типа, меж тем как женский тип определялся более легкими оконницами и более

хрупкой деревянной отделкой. Романы, за чтеньем которых я застал ее при моем

въезде, теперь были вытеснены иллюстрированными каталогами и руководствами

по устройству дома. Фирме, находившейся в Филадельфии, Бульвар Рузвельта,

дом 4640-ой, она заказала для нашей двуспальной постели особенный "штофом

обитый пружинистый матрац, модель 312-я", - хотя старый казался мне

достаточно упругим и выносливым для всего того, что ему приходилось

выдерживать.

Происхождением она была со среднего Запада, как и ее первый муж, и,

перенесясь в жеманный Рамздэль, жемчужину одного из восточных штатов,

прожила там слишком недолго, чтобы по-настоящему подружиться со всеми

приличными людьми. Она слегка знала жовиального дантиста, жившего в чем-то

вроде полуразвалившегося деревянного замка позади нашего сада. Она

познакомилась на чае в прицерковном клубе со спесивой супругой отставного

старьевщика, которому принадлежал страшный белый домище в так называемом

"колониальном" стиле на углу проспекта. Время от времени она "наносила

визиты" старушке Визави; но матроны познатнее из тех, которых она навещала

или встречала на "садовых" приемах, или занимала длинными разговорами по

телефону - изысканные дамы, как г-жа Шеридан, г-жа Мак-Кристал, г-жа Найти

прочие, - как-то редко заходили к моей пренебрегаемой светом Шарлотте.

Единственно, с кем у нее сложились истинно дружеские отношения, лишенные и

задних мыслей и практических умыслов, это с четой по фамилии Фарло, которая

вернулась из делового путешествия в Чили как раз вовремя, чтобы

присутствовать на нашей свадьбе вместе с Чатфильдами, четой Мак-Ку и

некоторыми другими (но не с г-жой Старьевщицей или с еще более высокомерной

г-жой Тальбот). Джон Фарло был пожилой, спокойный, спокойно-атлетический,

спокойно-удачливый торговец спортивными товарами, с конторой в Паркингтоне,

в сорока милях от нас; это он снабдил меня амуницией для пресловутого Кольта

и научил им пользоваться (как-то во время воскресной прогулки в приозерном

бору); он также был "отчасти адвокатом" (как сам говорил с улыбкой) и в свое

время привел в порядок некоторые Шарлоттины дела. Джоана, его моложавая

жена, приходившаяся ему двоюродной сестрой, была долгоногая дама, в очках с

раскосой оправой; у нее были два палевых бульдога, две острых грудки и

большой красный рот. Она писала пейзажи и портреты - живо помню, как за

рюмкой коктейля мне случилось похвалить сделанный ею портрет маленькой

племянницы, Розалины Грац, грациозной, розовой красотки в гэрл-скаутской

форме (берет из зеленой шерсти, зеленый вязаный поясок, прелестные кудри до

плеч), и Джон вынул изо рта трубку исказал, как жаль, что Долли (моя

Доллита) и Розалина так неприязненно относятся друг к дружке в школе;

впрочем, он выразил надежду, и мы все поддакнули, что они лучше сойдутся,

когда вернутся, каждая из своего летнего лагеря. Мы поговорили о школе. У

нее были свои недостатки и свои достоинства. "Конечно, среди наших торговцев

многовато итальянцев, - сказал рассудительный Джон, - но зато мы до сих пор

были избавлены от жи...". Джоана стремительно перебила его: "Как было бы

хорошо, если бы наши девочки проводили это лето вместе!" Внезапно я

вообразил Лолиту по возвращении из лагеря - посмуглевшую, теплую, сонную,

одурманенную - и готов был зарыдать от страсти и нетерпения.

Хочу написать еще несколько слов о г-же Гумберт, покуда пишется (скоро

предстоит тяжкая катастрофа). Я всегда отдавал себе отчет в том, что в ее

характере есть некоторая доля властности, но я никак не думал, что она может

оказаться столь дико ревнивой ко всему, что в моей жизни не относилось к

ней. У нее разыгралось ярое, ненасытное любопытство к моему прошлому. Она

требовала, чтобы я воскресил всех женщин, которых в жизни любил, дабы

заставить меня высмеять их, растоптать их и отречься от них, отступнически и

до конца, тем самым уничтожив мое прошлое. Она вынудила у меня отчет о моем

браке с Валерией, которая, конечно, была чрезвычайно смешна; но сверх того

мне пришлось выдумать, или бессовестно разукрасить длинный ряд любовниц,

чтобы Шарлотта могла злорадно на них любоваться. В угоду ей мне пришлось ей

представить целый иллюстрированный каталог, снабдив этих дам тонкими

отличиями, согласно традиции американских объявлений, которые, используя для

своих целей группу школьников, распределяют их по правилам изощренной

расовой пропорции, а именно всегда помещают среди белолицых ребят одного - и

только одного - но зато совершенного душку - круглоглазого, шоколадного

цвета малыша, почти, но не совсем по самой середине первого ряда парт.

Представляя ей моих дам, я заставлял их улыбаться и покачиваться, и все они

- томная блондинка, темпераментная негритянка, рыжеволосая развратница -

были выстроены, как на параде в веселом доме. Чем очевиднее и вульгарнее они

у меня получались, тем больше нравился г-же Гумберт мой водевиль.

Никогда в жизни я не делал и не выслушивал такого множества признаний.

Искренность и безыскусственность, с которыми она обсуждала то, что называла

своей "любовной жизнью", начиная с первых затяжных поцелуев и кончая

супружеской вольной борьбой, представляли в моральном смысле резкий контраст

моему безпардонному вранью; но в техническом смысле, обе серии были

однородны, ибо на обе влиял тот же материал (радиомелодрамы, психоанализ,

дешевые романчики), из которого я извлекал своих действующих лиц, а она -

свой язык и стиль. Меня немало позабавили некоторые необыкновенные половые

причуды, свойственные почтенному Гарольду Гейзу, по словам Шарлотты, которая

сочла гогот мой неприличным; вообще же говоря, ее раскрытие души оказалось

столь же мало интересно, как было бы вскрытие ее тела. Никогда не видал я

более здоровой женщины - несмотря на диетические голодовки.

О моей Лолите она говорила редко - реже, например, чем о том ребенке

мужского пола, светловолосом, со смазанными чертами, фотография которого

была единственным украшением нашей суровой спальни. Предаваясь бесвкусному

мечтанию, она изволила предвидеть, что душа умершего младенца возвратится на

землю в ообразе дитяти, которое она родит в теперешнем своем браке. И хотя я

не испытывал особого позыва к тому, чтобы пополнить родословню Гумберта

слепком с плода Гарольда (Лолиту, не без сладкого чувства кровосмешения, я

привык считать своим ребенком), мне пришло в голову, что продолжительные

роды, с основательным кесаревым сечением и разными другими осложнениями, в

укромном родильном приюте, этак будущей весной, дадут мне возможность побыть

наедине с моей Лолитой несколько недель сряду - и закармливать размаянную

нимфетку снотворными порошками.

Ах, как она ненавидела дочь! Особенно злостным мне казалось то, что она

совершенно зря, но с громадным прилежанием, ответила на дурацкие вопросы в

имевшейся у нее книге ("Знай своего ребенка"), изданной в Чикаго. Этот вздор

был растянут на несколько лет: мамаше полагалось делать нечто вроде

инвентаря по прохождении каждогo года в жизни ребенка. В день двенадцатой

годовщины рождения Лолиты, 1-го января 1947 года, Шарлотта Гейз, до

замужества Беккер, подчеркнула следующие эпитеты, десять из сорока, (в

рубрике "характер ребенка"): агрессивный, буйный, вялый, негативистический

(подчеркнуто дважды!), недоверчивый, нетерпеливый, привередливый,

пронырливый, раздражительный, угрюмый. Она не обратила никакого внимания на

остальные тридцать прилагательных, среди которых были такие, как "веселый",

"покладистый", "энергичный" и прочее. Это было просто невыносимо! Со

свирепостью, которую в иное время я никогда не примечал в мягкой натуре моей

любящей жены, она атаковала и обращала в бегство всякие маленькие

принадлежности Лолиты, которые забирались в разные углы дома и там замирали,

как загипнотизированные зайчики. Моей благоверной не могло и присниться, что

однажды, воскресным утром, когда расстройство желудка (случившееся

вследствие моих попыток улучшить ее соусы) помешало мне пойти с нею в

церковь, я изменил ей с одним из Лолитиных белых носочков. А что за скверное

отношение к письмам моего ландыша, моей душки!

"Дорогие Мамочка и Гумочка!

Надеюсь, вы здоровы. Большое спасибо за конфеты. Я (вычеркнуто и

написано опять) я потеряла мой новый свитер в лесу. Последнее время погода

была свежая. Мне очень тут.

Любящая вас Долли"

"Вот ведь безмозглая", сказала г-жа Гумберт, "пропустила слово после

"очень(TM)". Этот свитер был из чистой шерсти. И я, знаешь, просила бы тебя

советоваться со мной, прежде чем посылать ей конфеты".

В нескольких милях от Рамздэля было в лесу озеро - так называемое

Очковое Озеро (уже упомянутое мной); мы туда ездили ежедневно в течение

одной особенно знойной недели в конце июля. Я теперь вынужден описать с

довольно скучными подробностями последнее наше совместное купание там,

как-то во вторник, в тропическое утро.

Оставив автомобиль в специально отведенном для этого месте, недалеко от

шоссе, мы направлялись к озеру по тропинке, проложенной через сосновый лес,

когда Шарлотта сказала, что Джоана Фарло, в погоне за редкостными световыми

эффектами (Джоана принадлежала к старой школе живописи) в воскресенье

видела, как Лесли Томсон купался, "в чем ночь родила" (как сострил Джон), в

пять часов утра.

"Вода", - сказал я, - "должно быть была прехолодная".

"Не в этом суть дела", - возразила логичная, хоть и обреченная голубка.

- "Он, видишь ли, слабоумный. И признаюсь", - продолжала она (с той

свойственной ей тщательностью фразировки, которая уже начинала сказываться

на моем здоровье), - "я определенно чувствую, что наша Луиза влюблена в

этого кретина".

Чувствовать. "Мы чувствуем, что Долли учится не так хорошо, как могла

бы..." и прочее (из старого школьного отзыва).

Гумберты продолжали шествовать, в сандалиях и халатах.

"Знаешь, Гум, у меня есть одна дерзкая мечта", - проговорила леди Гум,

опуская голову - как бы стыдясь этой мечты или ища совета у рыжей земли. -

"Мне бы так хотелось достать настоящую тренированную служанку вроде той

немки, о которой говорили Тальботы; и чтобы жила у нас".

"Нет места", - ответил я.

"Да что ты!", - сказала она со своей мнимо-загадочной улыбкой, -

"право, cheri, ты недооцениваешь возможностей гумбертовского дома. Мы бы

поместили ее в комнату Ло. Я и так намеревалась сделать комнату для гостей

из этой дыры. Это самая холодная и гадкая конура во всем доме".

"О чем ты собственно говоришь?" - спросил я, причем кожа моих маслаков

подтянулась (если я потрудился это отметить, то лишь потому, что кожа моей

дочки делала то же, когда она то же испытывала: недоумение, отвращение,

раздражение).

"Тебя, может быть, останавливают какие-нибудь романтические

ассоциации?", - поинтересовалась моя жена, намекая на наш первый поцелуй.

"А ну их", - ответил я, - "я просто хочу понять, куда ты поместишь

дочь, когда достанешь своего гостя или свою горничную".

"О!" - сказала г-жа Гумберт, мечтая, улыбаясь, продлевая это "О!", и в

то же время приподымая одну бровь и нежно выдыхая воздух. - "Боюсь, что

маленькая Ло тут совершенно, совершенно ни при чем. Маленькая Ло

отправляется после лагеря прямо в пансионат - хороший пансионат со строгой

дисциплиной и солидной программой религиозного образования. А затем -

Бердслей Колледж. Все это у меня очень точно разработано, можешь не

беспокоиться".

Она добавила, что она, Гумбертша, должна будет перебороть свою обычную

леность и написать сестрице старухи Фален, которая преподавала в пансионате

Св. Алгебры. Появилось между соснами ослепительное озеро. Я сказал, что

забыл в автомобиле темные очки и сейчас догоню ее.

Мне всегда думалось, что ломание рук - жест вымышленный или, может

быть, смутный отклик какого-нибудь средневекового ритуала; но когда я теперь

углубился в лес, чтобы предаться отчаянию и страшным размышлениям, именно

этот жест ("Погляди, Боже, на эти цепи!") лучше всего мог бы выразить без

слов мое настроение.

Будь Шарлотта Валерией, я бы знал, как в данном случае действовать -

да, "действовать" - как раз подходящее слово; в доброе старое время мне

достаточно было начать выворачивать толстой Валечке хрупкую кисть (ту,

которую она повредила при падении с велосипеда) для того, чтобы она

мгновенно изменила свое мнение; но в отношении Шарлотты все это было

немыслимо. Хладнокровная американская Шарлотта на меня наводила страх. У

меня ничего не вышло из беспечной идеи завладеть ее волей через ее любовь. Я

не смел ничего сделать, что могло бы нарушить мой образ, который она

создала, чтобы ему поклоняться. Я подлизывался к ней, пока она была грозной

дуэньей моей душеньки, и нечто от этого пресмыкания сохранилось и теперь в

моем отношении к ней. У меня был только один козырь - то, что она ничего не

знала о моем чудовищном увлечении ее девочкой. Ее злило, что я девочке

нравился; но моих собственных чувств она угадать не могла. Валерии я бы

сказал: "Послушай-ка, толстая дура, c'est moi qui decide, что хорошо для

Долорес Гумберт". Шарлотте же я даже не смел сказать (с подобострастным

спокойствием): "Извини меня, голубка, но я не согласен с тобой. Дадим

девочке еще один шанс. Я готов учить ее дома год или два. Ты однажды сама

говорила". Дело в том, что я не мог ничего сказать Шарлотте о девочке без

того, чтобы не выдать себя. Ах, вы не можете себе представить (как и я

никогда не представлял себе), какие они, эти женщины с принципами! Шарлотта,

которая не замечала фальши обиходных условностей, правил поведения,

патентованной пищи, книг и людей, на которых она молилась, немедленно

различила бы неправильную интонацию, какие бы слова я ни произнес с целью

удержать Лолиту около себя. Она была как музыкант, который может быть в

жизни ужасным пошляком, лишенным интуиции и вкуса, но дьявольски точный слух

которого расслышит малейшую ноту в оркестре. Чтобы разбить силу ее воли, мне

понадобилось бы разбить ей сердце. Если я разбил бы ей сердце, мой образ в

нем разбился бы тоже. Если бы я ей сказал:(TM) "Или я делаю с Лолитой, что

хочу - и ты помогаешь мне держать дело в тайне, - или же мы тотчас

разводимся", - она бы побледнела, словно превратившись в матовое стекло, и

неторопливо ответила бы: "Хорошо: чего бы ты теперь ни прибавил, чего бы ни

взял обратно - это конец". И так оно и было бы.

Вот, значит, в какую беду я попал. Помню, как я дошел до площадки для

парковки и как, накачав из фонтанчика пригоршню ржавой на вкус воды, хлебнул

ее так жадно, как если бы она могла мне дать волшебную мудрость, юность,

свободу, крохотную наложницу. Потом посидел - в фиолетовом своем халате,

болтая ногами, на краю одного из грубо сколоченных пикниковых столов под

широкошумными соснами. Поодаль две девочки в трусиках и лифчиках вышли из

бликами испещренной будки клозета с пометой: Для Женщин. Жующая резину

Мабель (или дублерша Мабели) медлительно, рассеянно полезла верхом на

велосипед, а Марион, тряся волосами, чтобы отогнать мух, села сзади, с

широко расставленными ногами; и, виляя, они медлительно, рассеянно слились

со светом и тенью. Лолита! Отец и дочь, исчезающие в тающей этой глухомани.

Естественнейшим разрешением задачи было бы: уничтожить г-жу Гумберт. Но как?

Ни один человек не способен сам по себе совершить идеальное

преступление; случай, однако, способен на это. Криминалисты помнят,

например, знаменитое убийство некоей мадам Лякур в Арле, на юге Франции, в

конце прошлого столетия. Неопознанный бородач саженного роста, который,

может быть, был с этой дамой в тайной любовной связи, подошел к ней на

многолюдной улице, несколько дней после того, что она вышла за полковника

Лякура, и трижды вонзил ей кинжал в спину, покамест полковник, бульдожьего

типа коротыш, продолжал висеть на руке у убийцы. По чудесному и прекрасному

совпадению как раз в это мгновение, когда преступник стал разжимать челюсти

сердитого маленького мужа (между тем как сбегался народ), - какой-то

мечтатель-итальянец в доме, ближайшем к месту происшествия, совершенно

случайно привел в действие взрывчатый снаряд, с которым возился; и

немедленно улица обратилась в адский хаос дыма, падающих кирпичей и

спасающихся людей. Взрыв, однако, никому вреда не нанес (если не считать

того, что нокаутировал доблестного полковника Лякура); а мстительный

любовник кинулся бежать, когда кинулись бежать остальные, после чего прожил

долгую и счастливую жизнь.

Посмотрим теперь, что бывает, когда злоумышленник пробует сам устроить

идеальное изъятие. Я спустился к Очковому Озеру. Уголок, где мы и еще

несколько "приличных" семейств (Фарло, Чатфильды) облюбовали место для

купания, представлял собой небольшой затон; моей Шарлотте он нравился тем,

что это было почти как "частный пляж". Публичный же пляж - со всеми

удобствами для купающихся (или топящихся, как "Рамздэльский Листок" имел

случай выразиться) - находился в левом (т. е. восточном) очке озера и не был

виден из нашего затончика. Сосняк, бывший справа от нас, дальше сменялся

болотом, после чего, описав полукруг, берег снова одевался бором на другой

стороне западного очка.

Я опустился на песок рядом с женой так тихо, что она вздрогнула.

"Пошли в воду?" - спросила она.

"Через минуточку. Дай мне продумать одну комбинацию". - Я продолжал

думать. Прошла минута с лишним. - <Ладно. Пошли>.

"А я участвовала в этой комбинации?"

"И как еще!"

"То-то же!" - сказала Шарлотта, входя в воду. Вода вскоре дошла ей до

толстых, покрытых гусиной кожей ляжек; затем, вытянув перед собой сложенные

ладони, плотно сжав губы, с неожиданно попростевшим в оправе черного

резинового шлема лицом, Шарлотта ринулась вперед с громким плеском.

Мы медленно плыли в озерном сверкании.

На противоположном берегу, по крайней мере в тысяче шагах oт нас (если

бы можно было шагать по воде), я различал крошечные силуэты двух человек,

усердно работавших на своем куске берега. Я в точности знал, кто они:

отставной полицейский польского происхождения и отставной водопроводчик,

которому принадлежала большая часть леса на той стороне озера. Я также знал,

чем они заняты - постройкой, для собственного дурацкого развлечения,

деревянной пристани. Доносившийся до нас стук казался до странности

значительнее, чем подходило бы их карликовым рукам и инструментам; можно

было подумать, что заведующий звуковыми эффектами не сговорился с

пупенмейстером, особенно потому, что здоровенный треск каждого миниатюрного

удара запаздывал по отношению к его зрительному воплощению.

Короткая светло-песчаная полоска "нашего" пляжа - от которого мы теперь

несколько удалились, достигнув глубокой воды - бывала пуста в будни. Никого

не было кругом, кроме этих двух сосредоточенно работавших фигурок на том

берегу, да темно-красного частного самолета, который высоко прожужжал и

пропал в синеве неба. Лучшей декорации и придумать нельзя было для

быстренького булькающего человекоубийства, и вот тончайшая пуанта:

применитель закона и проводчик воды находились как раз достаточно близко,

чтобы быть свидетелями несчастного случая, и как раз достаточно далеко,

чтобы не разглядеть преступления. Они находились достаточно близко, чтобы

услышать, как мечущийся в воде растерянный купальщик отчаянно ревет,

призывая на помощь кого-нибудь, кто бы спас его тонущую жену; и они были

слишком далеко, чтобы различить (ежели они посмотрели бы до времени), что

отнюдь не растерянный купальщик как раз кончает затаптывать жену под воду.

Этой стадии я еще не достиг; я только хочу объяснить простоту действия,

отчетливость постановки! Так вот, значит, Шарлотта подвигалась вплавь с

неуклюжей добросовестностью (была она весьма посредственной ундиной), но и

не без некоторого торжественного наслаждения (ведь ее водяной состоял при

ней); и наблюдая все это с самодовлеющей ясностью будущего воспоминания

(как, знаете ли, когда смотришь на вещи, стараясь увидеть их такими, какими

будешь потом их вспоминать) - лоснящуюся белизну ее мокрого лица, весьма

слабо загоревшего, невзирая на все ее старания, и бледные губы, и голый

выпуклый лоб, и тесный черный шлем, и полную мокрую шею, - я знал, что мне

только нужно слегка отстать, набрать побольше воздуху в легкие, затем

схватить ее за щиколотку и стремглав нырнуть под воду с пленным трупом.

Говорю "трупом", ибо неожиданность, испуг и неопытность заставили бы бедную

ундину разом хлебнуть целое ведро смертоносной озерной воды; я же мог бы

выдержать по крайней мере с минуту под водой, не закрыв при этом глаз.

Роковое движение мелькнуло передо мной, как хвост падучей звезды, по черноте

замышляемого преступления. Так, в безмолвном зловещем балете, танцор держит

партнершу за ножку, стрелой уходя в чудно подделанную подводную мглу. Я бы

всплыл за глотком воздуха, все еще держа ее под водой, и затем продолжал бы

нырять столько раз, сколько оказалось бы нужным, и только когда над ней

окончательно опустился бы занавес, я бы позволил себе позвать на помощь. И

когда, минут через двадцать, те два человека с другого берега, равномерно

увеличиваясь, приблизились бы в гребной лодке с одним свежепокрашенным

боком, бедная г-жа Гумберт, жертва мышечной судороги или сердечного

приступа, или и того и другого вместе, уже стояла бы на голове в чернильном

иле, саженей на пять под смеющейся гладью Очково-змеиного Озера.

Как просто, не правда ли? А вот подите же, судари мои, мне было

абсолютно невозможно заставить себя это совершить!

Она плыла рядом со мной, как доверчивый, неповоротливый тюлень, и вся

логика страсти кричала мне в уши: "Не жди!" А я, судари мои, не мог и не

мог! Молча, я повернул к берегу, и степенно, добросовестно она повернула

тоже, и охрипший от крика дьявол все еще повторял свой совет, и все еще я не

мог заставить себя утопить это несчастное, скользкое, большетелое создание.

Поиск по сайту: