Комментарии 5 страница

эрзацами, но для этого нужно знать, куда обратиться, а я не знаю. Несмотря

на мужественную мою наружность, я ужасно робок. Моя романтическая душа вся

трясется от какого-то липкого озноба при одной мысли, что можно нарваться на

грязную ужасную историю. Вспоминаются мне похабные морские чудовища,

кричавшие "Mais allez-у, allez-у!", Аннабелла, подпрыгивающая на одной ноге,

чтобы натянуть трусики; и я, в тошной ярости, пытающийся ее заслонить.

То же число, но позже, гораздо позже. Я зажег свет - хотелось записать

сон. Происхождение его мне ясно. За обедом Гейзиха изволила объявить, что

поскольку метеорологическое бюро обещает солнце на конец недели, мы поедем

на озеро в воскресенье после церкви. Лежа в постели и перед сном распаляя

себя мечтами, я обдумывал окончательный план, как бы получше использовать

предстоящий пикник. Я вполне отдавал себе отчет в том, что мамаша Гейз

ненавидит мою голубку за ее увлечение мной. Я замышлял так провести день на

озере, чтобы ублажить и мамашу. Решил, что буду разговаривать только с ней,

но в благоприятную минуту скажу, что оставил часики или темные очки вон там

в перелеске - и немедленно углублюсь в чащу с моей нимфеткой. Тут явь

стушевалась, и поход за очками на Очковом озере превратился в тихую

маленькую оргию со странно опытной, веселенькой и покладистой Лолитой,

ведущей себя так, как мой разум знал, что она отнюдь не могла бы себя вести

в действительности. На заре я проглотил снотворную пилюлю и увидел сон,

оказавшийся не столько продолжением, сколько пародией моего мечтания. Я

увидел с многозначительной ясностью озеро, которого я никогда еще не

посещал: оно было подернуто пеленой изумрудного льда, в котором эскимос с

выщербленным оспой лицом тщетно старался киркой сделать прорубь, хотя по

щебеночным его берегам цвели импортные олеандры и мимозы. Не сомневаюсь, что

доктор Биянка Шварцман вознаградила бы меня целым мешком австрийских

шиллингов, ежели бы я прибавил этот либидосон к ее либидосье. К сожалению,

остальная его часть была откровенно эклектической. Гейзиха и Гейзочка ехали

верхом вокруг озера, и я тоже ехал, прилежно подскакивая раскорякой, хотя

между ногами вместо лошади был всего лишь упругий воздух - небольшое

упущение, плод рассеянности режиссера сна.

Суббота. Сердце у меня все еще колотится. Я все еще извиваюсь и

тихонько мычу от вспоминаемой неловкости.

Вид со спины. Полоска золотистой кожи между белой майкой и белыми

трусиками. Перегнувшись через подоконник, она обрывает машинально листья с

тополя, доходящего до окна, увлеченная стремительной беседой с мальчиком,

разносящим газеты (кажется, Кеннет Найт), который стоит внизу, только что

пустив свернутый "Рамздэль Джорнал" звучным, точно рассчитанным швырком на

ступень нашего крыльца. Я начал к ней подкрадываться "искалеченной

караморой", как выражаются пантомимисты. Мои конечности были выгнутыми

поверхностями, между которыми - скорее, чем на которых - я медленно

подползал, пользуясь каким-то нейтральным средством передвижения: подбитый

паук Гумберт. Мне потребовалось Бог знает сколько времени, чтобы добраться

до нее. Я ее видел как бы через суживающийся конец подзорной трубы и к ее

тугому задку приближался, как паралитик с бескостными, вывороченными

членами, движимый ужасным напряжением воли. Наконец я оказался как раз

позади нее; но тут мне явилась несчастная мысль - выказать мнимое озорство -

тряхнуть ее за шиворот, что ли, - дабы скрыть свою настоящую игру, и она

кратко и визгливо сказала: "Отстаньте!" (что было прегрубо), - и, жутко

осклабясь, Гумберт Смиренный отступил, меж тем как дрянная девчонка

продолжала верещать, склоняясь над улицей.

Но теперь послушайте, что произошло потом. После завтрака я полулежал в

низком садовом кресле, пытаясь читать. Вдруг две ловкие ладошки легли мне на

глаза: это она подкралась сзади, как бы повторяя, в порядке балетных сцен,

мой утренний маневр. Ее пальцы, старавшиеся загородить солнце, просвечивали

кармином, и она судорожно хохотала и дергалась так и сяк, пока я закидывал

руку то в сторону, то назад, не выходя при этом из лежачего положения. Я

проезжал рукой по ее быстрым и как бы похохатывающим ногам, и книга

соскользнула с меня, как санки, и мистрис Гейз, прогуливаясь, подошла и

снисходительно сказала: "А вы просто шлепните ее хорошенько, если она вам

мешает в ваших размышлениях. Как я люблю этот сад", - продолжала она без

восклицательного знака. - "А это солнце, разве это не рай (вопросительный

знак тоже отсутствует)". И со вздохом притворного блаженства несносная дама

опустилась на траву и загляделась на небо, опираясь на распяленные за спиной

руки, и вдруг старый серый теннисный мяч прыгнул через нее, и из дома

донесся несколько надменный голос Лолиты: "Pardonne, maman. Я не в тебя

метила". Разумеется, нет, моя жаркая, шелковистая прелесть!

На этом кончались записи в дневнике.

Из них следует, что, несмотря на всю изобретательность дьявола, схема

была ежедневно та же: он начинал с того, что соблазнял меня, а затем перечил

мне, оставляя меня с тупой болью в самом корне моего состава. Я знал точно,

что я хотел сделать и как это сделать, не нарушая чистоты маленькой девочки.

В конце концов у меня уже был некоторый опыт за долгие годы обращения с

собственной манией. Мне случалось вприглядку обладать испещренными

светотенью нимфетками в публичных парках; случалось протискиваться с

осмотрительностью гнусного сластолюбца в тот теснейший теплейший конец

городского автобуса, где повисала на ремнях орава школьниц. Но теперь, в

продолжение почти трех недель, всем моим жалким ухищрениям чинились

препятствия. Виновницей этих препон бывала обычно Гейзиха (которая, да

отметит читатель, скорее опасалась, как бы Лолита не получила удовольствия

от общения со мной, чем того, чтобы я насладился Лолитой). Дикая страсть,

которая разрослась во мне к этой нимфетке - к первой в жизни нимфетке, до

которой я, наконец, мог доскрестись неуклюжими, ноющими, робкими когтями -

меня бы несомненно загнала опять в санаторию, кабы дьявол не смекнул, что

ему надобно мне дать небольшое удовлетворение, ежели он желает, чтобы я ему

еще послужил игралищем.

Читатель также заметил и другое: занятный мираж озера. Было бы логично

со стороны мистера Мак-Фатума (как хочу наречь моего дьявола) приготовить

мне небольшой гостинец на обетованном бережку, в предусмотренном сосняке. На

самом-то деле в затее Гейзихи крылся подвох: она не предупредила меня, что

Розочка Гамильтон (прехорошенькая смуглянка) тоже поедет на пикник и что

нимфетки будут шептаться в сторонке, и играть в сторонке, и веселиться

совершенно отдельно от нас - между тем как мистрис Гейз и ее красавец жилец

будут чинно беседовать в полураздетом виде вдали от любопытных глаз. Глаза

все же подсматривали и языки болтали.

Что за диковинная штука - жизнь! Мы норовим восстановить против себя

как раз те силы рока, которые мы хотели бы задобрить. Перед моим приездом

моя хозяйка предполагала позвать старую деву, по имени Фален (ее мать

когда-то служила у Гейзихи в семье кухаркой), чтобы та поселилась с Лолитой

и мной, между тем как сама хозяйка, конторщица по натуре, нашла бы себе

службу в большом городе. Она представила себе все устройство очень ясно:

въезжает сутулый, в очках, герр Гумберт со своими среднеевропейскими

сундуками и принимается обрастать пылью в дебрях дома, заслонившись грудой

ветхих книг; никем не любимая неказистая дочка находится под строгим

присмотром мисс Фален, которая однажды, в 1944 году, уже имела Ло под своим

канючим крылом (Ло вспоминала то лето с дрожью возмущения), а мистрис Гейз

служит в элегантной фирме. Но довольно незамысловатое происшествие помешало

выполнению плана: мисс Фален сломала себе бедро в Саванне (Джоржия) в самый

день моего прибытия в Рамздэль.

Воскресный день, после уже описанной субботы, выдался столь же погожий,

как предсказывало метеорологическое бюро. Выставив на стул, стоявший за

дверью, поднос с остатками моего утреннего завтрака (его полагалось моей

доброй квартирохозяйке убрать, когда ей будет удобно), я подкрался к

балюстраде площадки в своих потрепаных ночных туфлях (единственное, что есть

у меня потрепанного), прислушался и выяснил следующее.

Был опять скандал. Мистрис Гамильтон сообщила по телефону, что у ее

дочки "температура". Мистрис Гейз сообщила своей дочке, что, значит, пикник

придется отложить. Пылкая маленькая Гейз сообщила большой холодной Гейзихе,

что если так, то она не поедет с нею в церковь. Мать сказала: "Отлично" - и

уехала одна.

На площадку я вышел сразу после бритья, с мылом в ушах, все еще в белой

пижаме с васильковым (не лиловым) узором на спине. Я немедленно стер мыльную

пену, надушил волосы на голове и подмышками, надел фиолетовый шелковый халат

и, нервно напевая себе под нос, отправился вниз в поисках Лолиты.

Хочу, чтобы мои ученые читатели приняли участие в сцене, которую

собираюсь снова разыграть; хочу, чтобы они рассмотрели каждую деталь и сами

убедились в том, какой осторожностью, каким целомудрием пропитан весь этот

мускатно-сладкий эпизод - если к нему отнестись с "беспристрастной

симпатией", как выразился в частной беседе со мной мой адвокат. Итак,

начнем. Передо мной - нелегкая задача.

Главное действующее лицо: Гумберт Мурлыка. Время действия: воскресное

утро в июне. Место: залитая солнцем гостиная. Реквизит: старая полосатая

тахта, иллюстрированные журналы, граммофон, мексиканские безделки (покойный

Гарольд Е. Гейз - царствие небесное добряку! - зачал мою душеньку в час

сиесты, в комнате с голубыми стенами, во время свадебного путешествия в Вера

Круц, и по всему дому были теперь сувениры, включая Долорес). На ней было в

тот день прелестное ситцевое платьице, которое я уже однажды видел, розовое,

в темно-розовую клетку, с короткими рукавами, с широкой юбкой и тесным

лифом, и, в завершение цветной композиции, она ярко покрасила губы и держала

в пригоршне великолепное, банальное, эдемски-румяное яблоко. Только носочки

и шлепанцы были не выходные. Ее белая воскресная сумка лежала брошенная

подле граммофона.

Сердце у меня забилось барабанным боем, когда она опустилась на диван

рядом со мной (юбка воздушно вздулась, опала) и стала играть глянцевитым

плодом. Она кидала его вверх, в солнечную пыль, и ловила его, производя

плещущий, полированный, полый звук.

Гумберт Гумберт перехватил яблоко.

"Отдайте!", - взмолилась она, показывая мрамористую розовость ладоней.

Я возвратил "Золотое Семечко". Она eгo схватила и укусила, и мое сердце было

как снег под тонкой алой кожицей, и с обезьяньей проворностью, столь

свойственной этой американской нимфетке, она выхватила у меня журнал,

который я машинально раскрыл (жаль, что никто не запечатлел на кинопленке

любопытный узор, вензелеобразную связь наших одновременных или перекрывающих

друг друга движений). Держа в одной руке изуродованный плод, нисколько не

служивший ей помехой, Лолита стала быстро и бурно листать журнал, ища

картинку, которую хотела показать Гумберту. Наконец нашла. Изображая

интерес, я так близко придвинул к ней голову, что ее волосы коснулись моего

виска и голая ее рука мимоходом задела мою щеку, когда она запястьем отерла

губы. Из-за мреющей мути, сквозь которую я смотрел на изображенный в журнале

снимок, я не сразу реагировал на него, и ее коленки нетерпеливо потерлись

друг о дружку и стукнулись. Снимок проступил сквозь туман: известный

художник-сюрреалист навзничь на пляже, а рядом с ним, тоже навзничь,

гипсовый слепок с Венеры Милосской, наполовину скрытый песком. Надпись

гласила: Замечательнейшая за Неделю Фотография. Я молниеносно отнял у нее

мерзкий журнал. В следующий миг, делая вид, что пытается им снова овладеть,

она вся навалилась на меня. Поймал ее за худенькую кисть. Журнал спрыгнул на

пол, как спугнутая курица. Лолита вывернулась, отпрянула и оказалась в углу

дивана справа от меня. Затем, совершенно запросто, дерзкий ребенок вытянул

ноги через мои колени.

К этому времени я уже был в состоянии возбуждения, граничащего с

безумием; но у меня была также и хитрость безумия. По-прежнему сидя на

диване, я нашел способ при помощи целой серии осторожнейших движений

пригнать мою замаскированную похоть к ее наивным ногам. Было нелегко отвлечь

внимание девочки, пока я пристраивался нужным образом. Быстро говоря,

отставая от собственного дыхания, нагоняя его, выдумывая внезапную зубную

боль, дабы объяснить перерыв в лепете - и неустанно фиксируя внутренним оком

маньяка свою дальнюю огненную цель, - я украдкой усилил то волшебное трение,

которое уничтожало в иллюзорном, если не вещественном смысле физически

неустранимую, но психологически весьма непрочную преграду (ткань пижамы, да

полухалата) между тяжестью двух загорелых ног, покоящихся поперек нижней

части моего тела, и скрытой опухолью неудобосказуемой страсти. Среди моего

лепетания мне случайно попалось нечто механически поддающееся повторению: я

стал декламировать, слегка коверкая их, слова из глупой песенки, бывшей в

моде в тот год - О Кармен, Карменситочка, вспомни-ка там,.. и гитары, и

бары, и фары, тратам - автоматический вздор, возобновлением и искажением

которого - то есть особыми чарами косноязычия - я околдовывал мою Кармен и

все время смертельно боялся, что какое-нибудь стихийное бедствие мне вдруг

помешает, вдруг удалит с меня золотое бремя, в ощущении которого

сосредоточилось все мое существо, и эта боязнь заставляла меня работать на

первых порах слишком поспешно, что не согласовывалось с размеренностью

сознательного наслаждения. Фанфары и фары, тарабары и бары постепенно

перенимались ею: ее голосок подхватывал и поправлял перевираемый мною мотив.

Она была музыкальна, она была налита яблочной сладостью. Ее ноги, протянутые

через мое живое лоно, слегка ерзали; я гладил их. Так полулежала она,

развалясь в правом от меня углу дивана, школьница в коротких белых носочках,

пожирающая свой незапамятный плод, поющая сквозь его сок, теряющая туфлю,

потирающая пятку в сползающем со щиколотки носке о кипу старых журналов,

нагроможденных слева от меня на диване - и каждое ее движение, каждый шарк и

колыхание помогали мне скрывать и совершенствовать тайное осязательное

взаимоотношение - между чудом и чудовищем, между моим рвущимся зверем и

красотой этого зыбкого тела в этом девственном ситцевом платьице.

Под беглыми кончиками пальцев я ощущал волоски, легонько ерошившиеся

вдоль ее голеней. Я терялся в едком, но здоровом зное, который как летнее

марево обвивал Доллиньку Гейз. Ах, пусть останется она так, пусть навеки

останется... Но вот, она потянулась, чтобы швырнуть сердцевину истребленного

яблока в камин, причем ее молодая тяжесть, ее бесстыдные невинные бедра и

круглый задок слегка переместились по отношению к моему напряженному,

полному муки, работающему под шумок лону, и внезапно мои чувства подверглись

таинственной перемене. Я перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело

значения, кроме настоя счастья, вскипающего внутри моего тела. То что

началось со сладостного растяжения моих сокровенных корней, стало горячим

зудом, который теперь достиг состояния совершенной надежности, уверенности и

безопасности - состояния, не существующего в каких-либо других областях

жизни. Установившееся глубокое, жгучее наслаждение уже было на пути к

предельной судороге, так что можно было замедлить ход, дабы продлить

блаженство. Реальность Лолиты была благополучно отменена. Подразумеваемое

солнце пульсировало в подставных тополях. Мы с ней были одни, как в дивном

вымысле. Я смотрел на нее розовую, в золотистой пыли, на нее, существующую

только за дымкой подвластного мне счастья, не чующую его и чуждую ему, и

солнце играло у нее на губах, и губы ее все еще, видимо, составляли слова о

"карманной Кармене", которые уже не доходили до моего сознания. Теперь все

было готово. Нервы наслаждения были обнажены. Корпускулы Крауза вступали в

фазу неистовства. Малейшего нажима достаточно было бы, чтобы разразилась

райская буря. Я уже не был Гумберт Густопсовый, грустноглазый дог,

охвативший сапог, который сейчас отпихнет его. Я был выше смехотворных

злоключений, я был вне досягаемости кары. В самодельном моем серапе я был

мощным, сияющим турком, умышленно, свободно, с ясным сознанием свободы,

откладывающим то мгновение, когда он изволит совсем овладеть самой молодой,

самой хрупкой из своих рабынь. Повисая над краем этой сладострастной бездны

(весьма искусное положение физиологического равновесия, которое можно

сравнить с некоторыми техническими приемами в литературе и музыке), я все

повторял за Лолитой случайные, нелепые слова - Кармен, карман, кармин,

камин, аминь, - как человек, говорящий и смеющийся во сне, а между тем моя

счастливая рука кралась вверх по ее солнечной ноге до предела, дозволенного

тенью приличия. Накануне она с размаху влетела в громоздкий ларец, стоявший

в передней, и теперь я говорил, задыхаясь: "Смотри, смотри, что ты наделала,

ах смотри!" - ибо, клянусь, был желтоватый синяк на ее прелестной нимфетовой

ляжке, которую моя волосатая лапа массировала и медленно обхватывала, - и

так как панталончики у нее были самого зачаточного рода, ничто, казалось, не

могло помешать моему мускулистому большому пальцу добраться до горячей

впадинки ее паха - как вот, бывает, щекочешь и ласкаешь похохатывающего

ребенка - вот так и только так, и в ответ со внезапно визгливой ноткой в

голосе она воскликнула: "Ax, это пустяк!" - и стала корячиться и извиваться,

и запрокинула голову, и прикусила влажно блестевшую нижнюю губу,

полуотворотившись от меня, и мои стонущие уста, господа присяжные, почти

дотронулись до ее голой шеи, покамест я раздавливал об ее левую ягодицу

последнее содрогание самого длительного восторга, когда либо испытанного

существом человеческим или бесовским.

Тотчас после этого (точно мы до того боролись, а теперь моя хватка

разжалась) она скатилась с тахты и вскочила на ноги - вернее, на одну ногу,

- для того чтобы схватить трубку оглушительно громкого телефона, который,

может быть, уже век звонил, пока у меня был выключен слух. Она стояла и

хлопала ресницами, с пылающими щеками, с растрепанными кудрями, и глаза ее

скользили по мне, так же как скользили они по мебели, и пока она слушала или

говорила (с матерью, приказывающей ей явиться к Чатфильдам, пригласившим

обеих к завтраку - причем ни Ло, ни Гум не знали еще, что несносная

хлопотунья замышляла), она все постукивала по краю телефонного столика

туфлей, которую держала в руке. Слава тебе Боже, девчонка ничего не

заметила.

Вынув многоцветный шелковый платок, на котором ее блуждающий взгляд на

миг задержался, я стер пот со лба и, купаясь в блаженстве избавления от мук,

привел в порядок свои царственные ризы. Она все еще говорила по телефону,

торгуясь с матерью (Карменситочка хотела, чтобы та за ней заехала), когда,

все громче распевая, я взмахнул по лестнице и стал наполнять ванну бурливым

потоком исходившей паром воды.

Тут позволю себе заодно привести слова вышеупомянутой модной песенки

или, по крайней мере, то из нее, что мне запомнилось - я, кажется, никогда

не знал ее по настоящему. Так вот:

О Кармен, Карменситочка, вспомни-ка там

Таратам - таратунные струи фонтана,

И гитары, и бары, и фары, тратам,

И твои все измены, гитана!

И там город в огнях, где с тобой я бродил,

И последнюю ссору тарам - таратуя,

И ту пулю, которой тебя я убил,

Кольт, который - траторы - держу я...

(Выхватил, верно, небольшой кольт и всадил пулю крале в лоб.)

Я позавтракал в городе - давно не был так голоден. Когда вернулся, дом

был еще безлолитен. Я провел день в мечтах, в замыслах, в блаженном

усваивании моего утреннего переживания.

Я был горд собой: я выкрал мед оргазма, не совратив малолетней. Ровно

никакого урона. Фокусник налил молока, патоки, пенистого шампанского в новую

белую сумочку молодой барышни - раз, два, три и сумка осталась

неповрежденной. Так, с большой изощренностью, я вознес свою гнусную, жгучую

мечту; и все же Лолита уцелела - и сам я уцелел. То существо, которым я

столь неистово насладился, было не ею, а моим созданием, другой,

воображаемой Лолитой - быть может, более действительной, чем настоящая;

перекрывающей и заключающей ee; плывущей между мной нею; лишенный воли и

самознания - и даже всякой собственной жизни.

Девочка ничего не почуяла. Я ничего не сделал ей. И ничто не могло мне

помешать повторить действие, которое затронуло ее также мало, как если бы

она была фотографическим изображением, мерцающим на экране, а я - смиренным

горбуном, онанирующим в потемках. День медленно протекал, молчаливый и

спелый, и высокие, налитые соком деревья, казалось, были посвящены в тайну.

Желание опять притереться к ней начинало еще сильнее, чем прежде,

терзать меня. "Пусть она скоро вернется," - молился я про себя, обращаясь к

заемному Богу - "и пускай, пока мамаша на кухне, повторится сцена тахты -

пожалуйста! - я так мерзко обожаю ее!"

Нет, "мерзко" не то слово. Ликование, которое возбуждало во мне

предвкушение повторных утех, было не мерзким, а жалким. Жалким - ибо

невзирая на неутолимый жар чувственного позыва, я намерен был, с

искреннейшим рвением и предусмотрительностью, оградить чистоту этого

двенадцатилетнего ребенка.

А теперь полюбуйтесь вознаграждением, полученным мной за страдания.

Лолита не вернулась с матерью - пошла с Чатфильдами в кино. Обеденный стол

оказался накрытым на двоих, с особым изяществом: горели настольные свечи

(скажите, пожалуйста). В этой жеманной ауре Гейзиха легонько потрагивала

серебро по обеим сторонам тарелки, как бы касаясь клавиш, и улыбалась пустой

своей тарелке (соблюдала диету), и спрашивала, нравится ли мне салат

(сделанный по рецепту, вычитанному из дамского журнала). Хотела тоже знать,

по вкусу ли мне холодная говядина. Говорила, что день провела преприятно.

Прекрасный человек - эта Мистрис Чатфильд. Филлида (дочка) едет завтра в

летний лагерь для девочек. На три недельки. Решено Лолиту отправить туда же

в ближайший четверг. Вместо того, чтобы ждать до июля, как было намечено

сначала. Пробудет там дольше Филлиды. До самого начала школьных занятий.

Хорошенькая перспектива, бедное мое сердце!

Ах, как это меня потрясло! Ведь это значило, что мою душеньку у меня

отнимают как раз тогда, когда я втайне сделал ее своей. Чтобы объяснить

мрачное настроение, овладевшее мной, мне пришлось сослаться на ту же зубную

боль, которую я уже симулировал утром. Зуб верно был коренной, громадный, с

нарывом величиной с компотную вишню.

"У нас тут в городе", - сказала Гейзиха, - "есть отличный дантист. А

именно наш сосед, доктор Куильти, родственник известного драматурга. Вы

думаете, пройдет? Ну, как желаете. Осенью ей будет посажена на передние зубы

"цепка", как говаривала моя мать. Может быть, это обуздает нашу Лолиточку.

Боюсь, она вам ужасно мешала все эти дни. И я предвижу два-три довольно

бурных денька, до того как она отбудет. Она сперва решительно отказалась

ехать, и, признаюсь, я оставила ее у Чатфильдов, оттого, что боюсь с ней

оставаться с глазу на глаз, пока она в таком настроении. Кино, может быть,

ее умиротворит. Филлида - чудная девчурка, и нет никакой причины Лолите

недолюбливать ее. Право, мосье, я всей душой сочувствую вашей зубной боли.

Было бы куда разумнее разрешить мне снестись с Айвором Куильти первым делом

завтра утром, если будет еще болеть. И вы знаете, я считаю, что летний

лагерь настолько полезнее для девчонки - настолько осмысленнее, как я всегда

говорю, чем бить баклуши на пригородном газоне и таскать у мамы губной

карандаш, да мешать застенчивому джентльмену заниматься, да еще закатывать

сцену по всякому ничтожнейшему поводу".

"А вы совсем уверены", - проговорил я наконец (придумав слабое,

плачевно слабое возражение), - "что она там не будет несчастна?"

"Пускай только попробует быть несчастной. Впрочем, жизнь там вовсе не

состоит из сплошного развлечения. Лагерем руководит Шерли Хольмс - слыхали,

наверное, - написала книгу, называется "Школьницы у костра". Лагерная жизнь

поможет Долорес Гейз развиться во многих смыслах - в смысле здоровья,

характера, образования и особенно в смысле сознания ответственности перед

другими. Хотите, возьмем эти свечи и перейдем на веранду? Или вы

предпочитаете лечь в постельку и принять что-нибудь для облегчения боли?"

Принять что-нибудь для облегчения боли...

На другой день они отправились в город покупать нужные для лагерного

лета вещи. Всякая обновка действовала на Ло волшебно. За обедом она,

казалось, вернулась к своей обычной насмешливой норме. Сразу после обеда она

пошла к себе, чтобы погрузиться в книжки-комикс, приобретенные для дождливых

дней в "Кувшинке", или "Ку", как сокращенно называли лагерь: она так

основательно пересмотрела их до отъезда, что потом не взяла их с собой.

Я отправился тоже в свое логовище и сел писать письма. Мой план теперь

был - поехать к морю, а затем, к началу учебного года, возобновить свое

пребывание в Гейзовском доме, ибо я уже знал, что не могу жить без этой

девочки.

Во вторник они снова ходили за покупками, и мне было поручено подойти к

телефону, если начальница лагеря позвонила бы в их отсутствие.

Действительно, она позвонила, и несколько недель спустя у нас с ней был

случай вспомнить нашу приятную беседу. В этот вторник Ло обедала у себя в

комнате. Повздорив опять с матерью, она с час прорыдала и теперь, как бывало

и раньше, не хотела явиться передо мной с заплаканными глазами: при особенно

нежном цвете лица черты у нее после бурных слез расплывались, припухали и

становились болезненно соблазнительными. Ее ошибочное представление о моих

эстетических предпочтениях чрезвычайно огорчало меня, ибо я просто обожаю

этот оттенок Боттичеллиевой розовости, эту яркую кайму вдоль воспаленных

губ, эти мокрые, свалявшиеся ресницы, а кроме того, ее застенчивая причуда

меня, конечно, лишала многих возможностей под фальшивым видом утешения...

Однако, дело обстояло не так просто, как я полагал. Когда вечером мадам

Гейз и я сидели в темноте на веранде (грубиян-ветер потушил ее алые свечки),

она с невеселым смешком сказала: "Признаюсь, я объявила Лолите, что ее

любимейший Гумберт полностью одобряет лагерный проект, и вот она решила

закатить настоящий скандал под предлогом, что будто мы с вами желаем

отделаться от нее. Но настоящая причина в другом: я ей сказала, что завтра

мы с ней обменяем на что-нибудь поскромнее некоторые слишком фасонистые

ночные вещи, которые она заставила меня ей купить. Моя капризница видит себя

звездочкой экрана; я же вижу в ней здорового, крепкого, но удивительно

некрасивого подростка. Вот это, я думаю, лежит в корне наших затруднений".

В среду мне удалось на несколько секунд залучить Лолиту: это случилось

на площадке лестницы, где, одетая в нательную фуфайку и белые, запачканные

сзади в зеленое, трусики, она рылась в сундуке. Я произнес что-то намеренно

дружеское и смешное, но она всего лишь презрительно фыркнула, не глядя на

Поиск по сайту: