Комментарии 9 страница. основательно перемешались, чтобы их можно было разделить на три законченных

основательно перемешались, чтобы их можно было разделить на три законченных

текста. Думаю, что слова "...и ты потрудись найти его, так как я не могу

покупать..." были из письма к Ло. Некоторые обрывки как будто указывали на

намерение Шарлотты бежать с Ло в Паркингтон или даже обратно в Писки, дабы

коршун не схватил ее драгоценного ягненка. Другие клочки и лоскутья (вот уж

не предполагал я, чтобы у меня были такие сильные когти) явно относились к

просьбе принять девочку не в пансионат Св. Алгебры, а в другую, тоже

закрытую, школу, о которой говорили, что ее воспитательные приемы так

суровы, скучны и сухи (хотя в проспекте упоминался крокет под ильмами), что

заслужили школе кличку Исправительное Заведение для Благородных Девиц.

Третье, наконец, послание было несомненно адресовано мне. Я разобрал такие

кусочки фраз, как "...может быть, после года разлуки мы с тобой...", "...о,

мой любимый, о, мой...", "...или, может быть, я умру..." Но в общем-то, что

я наскреб, было не очень содержательно: различные фрагменты этих торопливых

посланий были также спутаны у меня в ладонях, как основные их части у бедной

Шарлотты в голове.

У Джона в тот день было свидание с клиентом, а Джоане нужно было

накормить собак, так что я был временно лишен общества моих друзей. Добряки

опасались, как бы я не покончил с собой, оставшись без призора, и за

неимением других знакомых, которые могли бы их заменить (мисс Визави слегла,

семейство Мак-Ку налаживало постройку нового дома в далеком районе,

Чатфильдов только что вызвали в северный штат в связи с бедой,

приключившейся с их собственным родственником), ко мне отрядили Луизу и

Лесли под предлогом необходимости помочь мне разобрать и убрать множество

осиротелых вещей.

В минуту восхитительнейшего вдохновения я показал милым и легковерным

Фарло (вместе с которыми я поджидал прихода Лесли на платное свидание с

Луизой) любительский снимочек, найденный мной среди Шарлоттиного имущества.

Стоя на валуне, она улыбалась сквозь разметанные ветром волосы. Фотография

относилась к апрелю 1934-го года, памятная весна! Приехав в тот год в

Америку по делам, я имел случай провести несколько месяцев в Писки. Мы

познакомились - и между нами завязался неоcторожный роман. Я, увы, был

женат, она была невестой Гейза... По моем возвращении в Европу, мы

переписывались через общего друга, ныне покойного. Джоана прошептала, что до

нее дошли кое-какие слухи - и поглядела еще на снимок и, все еще глядя на

него, передала его Джону, и Джон вынул трубку изо рта и тоже поглядел на

прелестную, легкомысленную Шарлотту Беккер и вернул фотографию мне. Затем

они на несколько часов уехали. В подвале довольная Луиза с воркующим смехом

поругивала своем кавалера.

Не успели Фарло отбыть, как навестил меня священнослужитель с сизым

подбородком - и я постарался до минимума сократить интервью, насколько это

было выполнимо без того, чтобы не оскорбить его чувств или не возбудить его

подозрений. Да, собираюсь посвятить всю жизнь благополучию дитяти. Вот,

кстати, тот крестик, который Шарлотга Беккер мне подарила, когда мы оба были

молоды. У меня есть кузина, в Нью-Йорке, почтенная старая дева. Мы там с нею

найдем хорошую частную школу для Долли. О хитрющий Гумберт!

К сведению Лесли и Луизы, которые, по моему (оказавшемуся правильным)

расчету, должны были доложить об этом Джону и Джоане, я великолепно разыграл

необыкновенно громкий иногородный монолог по телефону, симулируя разговор с

Шерли Хольмс, начальницей лагеря "Ку". Когда вернулись Джон и Джоана, то я

без труда провел их сообщением, нарочито-взволнованно и бессвязно

пробормотанным, что, мол, Лолита ушла с промежуточной группой на пятидневную

экскурсию и с ней невозможно снестись.

"Боже мой", - воскликнула Джоана, - "что же нам делать?" Джон сказал,

что все чрезвычайно просто; он устроит, чтобы тамошняя полиция немедленно

разыскала бы экскурсантов - это у них и часа не займет; он, кстати, сам

хорошо знает местность и...

"Послушайте", - продолжал он, - "почему бы мне теперь же не съездить

туда на автомобиле, а вы пока переспите с Джоаной" (на самом деле, последней

фразы он не добавил, но Джоана так страстно поддержала его предложение, что

это могло подразумеваться).

Я разыграл истерику. Я стал заклинать Джона ничего не предпринимать.

Сказал, что не мог бы вынести сейчас постоянное присутствие девочки,

плачущей, цепляющейся за меня, - она такая впечатлительная, подобные

потрясения могут отразиться на ее будущем, психиатры проанализировали такие

случаи... Наступило внезапное молчание.

"Что ж, вам решать", - проговорил наконец Джон довольно сухо. -

"Только, знаете, я все-таки был другом и советником Шарлотты. И вообще

хотелось бы знать, что вы, собственно, собираетесь с девочкой делать".

"Джон!", - крикнула Джоана. - "Она его дочка, а не дочка Гарольда

Гейза. Разве тебе не ясно? Бедный Гумберт - настоящий отец Долли!"

"Понимаю", - сказал Джон, обратившись ко мне. - "Прошу прощения.

Понимаю. Вот оно что. Я не сразу смекнул... Это, разумеется, упрощает дело.

Что подсказывает вам сердце, то и ладно".

Убитый горем отец объяснил, что отправится за хрупкой дочкой тотчас

после похорон, а затем постарается ее развлечь пребыванием в совершенно

другой обстановке - катнет с ней, может быть, в Новую Мексику или Калифорнию

- если только не покончит с собой, конечно.

Настолько художественно изобразил я спокойствие предельного отчаяния,

затишье перед безумной вспышкой, что безупречные Фарло увезли меня к себе. У

них был недурной для Америки погреб, и это послужило мне на пользу, ибо я

боялся бессонницы - и привидения.

Теперь мне следует объяснить настоящую причину, по которой я хотел

временно держать Долорес в отдалении. Само собой разумеется, что вначале,

когда Шарлотта только что оказалась ликвидированной и я вернулся к себе

независимым отцом, и залпом проглотил один за другим оба приготовленных мною

стакана виски, и вдогонку им отправил пинту-другую своего джинанаса, и

заперся в ванной, спасаясь от соседей и друзей, - у меня было всего лишь

одно на уме и в крови, а именно - сознание, что всего через несколько часов,

тепленькая, русая, и вся, вся моя, Лолита в моих объятьях будет проливать

слезы, а я стану их осушать поцелуями скорее, чем ее глаза будут ими

наполняться. Но покамест я стоял перед зеркалом, весь красный, с

расширенными зрачками, Джон Фарло деликатно постучал и спросил, благополучен

ли я, - и я тотчас сообразил, что с моей стороны было бы безумием допустить

ее возвращение в этот дом, где сновало столько чужих хлопотунов, готовых

отнять ее у меня. Да и сама взбалмошная Ло могла ведь - как знать? - вдруг

выказать глупое недоверие, неожиданную неприязнь, смутный страх и тому

подобное - и прощай навек, в самый миг торжества, волшебная награда!

Кстати, о навязчивых людях: ко мне явился еще один посетитель, любезный

Биэль (тот самый, который ликвидировал мою жену). Солидный и серьезный,

похожий как то на помощника палача, своими бульдожьими брылами, черными

глазками, очками в тяжелой оправе и вывернутыми ноздрями. Его впустил Джон,

который затем оставил нас, прикрыв дверь с величайшим тактом. Гладко начав с

того, что у него двойня в одном классе с моей падчерицей, мой карикатурный

гость развернул, как свиток, большую диаграмму, на которой им были нанесены

все подробности катастрофы. Это был "восторг", как выразилась бы моя

падчерица, со множеством внушительных стрелок и пунктирных линий,

проведенных разного цвета чернилами. Траекторию г-жи Г. Г. он иллюстрировал

серией маленьких силуэтов, вроде символических фигурок, кадровых участниц

женского военно-подсобного корпуса, которыми пользуются для наглядности в

статистике. Очень ясно и убедительно этот путь приходил в соприкосновение со

смело начертанной извилиной, изображавшей два следующих друг за другом

поворота, из которых один был совершен биэлевской машиной, чтобы избежать

старьевщикова сеттера (не показанного на диаграмме), а второй, в

преувеличенном виде повторяющий первый, имел целью предотвратить несчастие.

Внушительный черный крестик отмечал место, где аккуратный маленький силуэт

наконец лег на панель. Я поискал, нет ли соответствующего значка на скате,

где отлеживался огромный восковой отец моего посетителя, но значка не

оказалось. Старец, впрочем, расписался на документе, в качестве свидетеля,

под подписями Лесли Томсона, мисс Визави и некоторых других.

Карандаш Фредерика с точностью и легкостью колибри перелетал с одного

пункта в другой, по мере того как он демонстрировал свою совершенную

неповинность и безрассудную неосторожность моей жены: в ту секунду, когда он

объехал собаку, Шарлотта поскользнулась на свежеполитом асфальте и упала

вперед, меж тем как ей следовало бы отпрянуть назад (Фред показал, как

именно, сильно дернув своим подбитым ватой плечом). Я сказал, что он,

конечно, не виноват, и следствие подкрепило мое мнение.

Сильно дыша сквозь напряженные черные ноздри, он удрученно потряс

головой, одновременно тряся мою руку; затем, выказывая изысканную светскость

и джентльменскую широту, предложил оплатить расходы похоронного бюро. Он

ожидал, что я откажусь. С пьяным благодарственным всхлипом я принял его

предложение. Не веря своим ушам, он раздельно повторил им сказанное, и я

снова его поблагодарил, еще горячее, чем прежде.

В результате этого жутковатого свидания мое душевное онемение нашло на

минуту некоторое разрешение. И немудрено! Я воочию увидел маклера судьбы. Я

ощупал самую плоть судьбы - и ее бутафорское плечо. Произошла блистательная

и чудовищная мутация, и вот что было ее орудием. Среди сложных подробностей

узора (спешащая домохозяйка, скользкая мостовая, вздорный пес, крутой спуск,

большая машина, болван за рулем) я смутно различал собственный гнусный

вклад. Кабы не глупость (или интуитивная гениальность!), по которой я сберег

свой дневник, глазная влага, выделенная вследствие мстительного гнева и

воспаленного самолюбия, не ослепила бы Шарлотту, когда она бросилась к

почтовому ящику. Но даже и так ничего бы, может быть, не случилось, если бы

безошибочный рок, синхронизатор-призрак, не смешал бы в своей реторте

автомобиль, собаку, солнце, тень, влажность, слабость, силу, камень. Прощай,

Марлена! Рукопожатие судьбы (увесисто воспроизведенное Биэлем при прощании)

вывело меня из оцепенения. И тут я зарыдал. Господа и госпожи присяжные, я

зарыдал!

Ильмы и тополя поворачивались ко внезапно налетевшему ветру зыблющимися

спинами, и грозовая туча чернела над белой башней рамздэльской церкви, когда

я осмотрелся в последний раз перед отъездом. Для неведомых приключений я

покидал мертвенно-бледный дом, где нанял комнату всего десять недель тому

назад. Уже спущены были жалюзи - недорогие, практичные жалюзи из бамбука.

"Верандам и внутренней отделке дома их роскошный материал придает модерный

драматический характер", - говорил прейскурант. После этого небесная обитель

должна показаться довольно-таки голой. Капля дождя упала мне на костяшки

руки. Я вернулся в дом за чем-то, пока Джон укладывал мои чемоданы в

автомобиль, и тогда случилась курьезная вещь. Не знаю, достаточно ли я

подчеркнул в этих невеселых заметках особое, прямо-таки одурманивающее

действие, которое интересная внешность автора - псевдокельтическая,

привлекательно обезьянья, мужественная, с примесью чего-то мальчишеского -

производила на женщин любого возраста и сословия. Разумеется, такие

заявления от первого лица могут показаться смешными; но время от времени я

вынужден напомнить о моей наружности читателю, как иной профессиональный

романист, давший персонажу какую-нибудь ужимку или собаку, видит себя

вынужденным предъявить эту собаку или эту ужимку всякий раз, когда данный

персонаж появляется. В отношении меня этот прием наделен, пожалуй, глубоким

смыслом. Сумрачное обаяние моих черт должно оставаться в поле зрения

читателя, желающего по-настоящему понять мою повесть. Малолетняя Ло млела от

шарма Гумберта, как млела от судорожной музыки; взрослая Лотта любила меня с

властной зрелой страстью, которую ныне жалею и уважаю в большей степени, чем

дозволено мне сказать. Тридцатиоднолетняя Джоана Фарло, будучи совершенной

неврастеничкой, здорово, по-видимому, влюбилась в меня.

В ее красоте было что-то резкое, индейское. Загар у нее был

терракотовый. Ее губы были как большие пунцовые слизни, и когда она

разражалась своим характерным лающим смехом, то показывала крупные, тусклые

зубы и бескровные десны. Она была очень высокого роста, носила либо сандалии

и узкие штаны, либо широкие юбки и балетные туфли; пила скотч в любом

количестве; дважды выкинула; сочиняла рассказы о животных для юношества;

писала, как известно моему читателю, озерные виды; уже носила в себе зачаток

рака, от которого должна была умереть два года спустя. Она казалась мне

безнадежно непривлекательной. Судите же о моем испуге, когда за несколько

секунд до моего отъезда (мы с ней стояли в прихожей) Джоана взяла меня за

виски своими всегда дрожавшими пальцами и со слезами в ярко-синих глазах

попыталась, без большого успеха, присосаться к моим губам.

"Поберегите себя", - сказала она, - "и поцелуйте за меня дочь."

Удар грома прокатился через весь дом, и Джоана добавила:

"Может быть, где-нибудь, когда-нибудь, при менее ужасных

обстоятельствах мы еще увидимся". (Джоана! Чем бы ты ни была, где бы ты ни

была, в минус-пространстве или в плюс-времени, прости мне все это, включая и

эти скобки.)

Минуту спустя я уже обменивался и с ней, и с ним прощальными

рукопожатиями, на улице, на крутой улице, и все вертелось, летело перед

приближавшимся белым ливнем, и фургон с матрацем из Филадельфии самоуверенно

катился вниз к опустевшему дому, и пыль бежала и вилась по той самой

тротуарной плите, где Шарлотта, когда для меня приподняли плед, оказалась

лежащей комочком, с совершенно нетронутыми глазами, с еще мокрыми черными

ресницами, слипшимися, как твои, Лолита!

Казалось бы, теперь, когда все препятствия были удалены и передо мной

открылась перспектива беспредельного блаженства, я мог мысленно откинуться

назад со вздохом сладкого облегчения. Ehbien, pas du tout. Вместо того чтобы

нежиться в лучах улыбавшейся судьбы, я был одержим чисто этическими

сомнениями и страхами. Например: не найдут ли люди странным, что Лолиту так

упорно не допускали к участию ни в радостных, ни в печальных семейных

торжествах? Как вы помните, она не присутствовала на нашей свадьбе. Или еще

вот что: если принять, что ни в чем не повинную женщину устранила

протянувшаяся откуда-то длинная косматая рука совпадения, не могло ли оно в

нехристианскую минутку забыть дело своей десницы и шуйцей передать Лолите

чью-то несвоевременную записку соболезнования? Правда, отчет о происшествии

появился только в рамздэльской газетке; его не было ни в "Паркингтонских

Ведомостях", ни в "Клаймаксовом Вестнике": местные смерти лишены

федерального интереса, а лагерь "Ку" находился не в нашем штате; но я не мог

перестать воображать, что каким-то образом Долли Гейз уже извещена и что в

то самое время, когда я за ней еду, неизвестные мне друзья мчат ее в

Рамздэль. Еще тревожнее всех этих домыслов и забот было то, что Гумберт

Гумберт, новоиспеченный американский гражданин довольно темного европейского

происхождения, не предпринял никаких шагов к тому, чтобы стать законным

опекуном девочки (двенадцати лет и семи месяцев от роду), оставшейся после

его покойной жены. Посмею ли предпринять эти шаги? Я не мог совладать с

дрожью, когда случалось мне представить себе наготу свою, теснимую

таинственными статусами в беспощадно резком свете свода гражданских законов.

Мой план был чудом первобытного искусства: я решил, что махну в лагерь

"Ку", скажу Лолите, что ее мать собираются подвергнуть серьезной операции в

несуществующей больнице и затем буду кочевать с моей сонной нимфеткой из

одной гостиницы в другую, пока мать будет медленно, но верно поправляться и

наконец умрет. Но по пути в лагерь я почувствовал нарастающее беспокойство.

Меня угнетала мысль, что ее может уже не оказаться там или что найду вместо

беспечной Лолиты испуганную сиротку, требующую с плачем присутствия каких-то

близких друзей семьи. Чету Фарло, слава Богу, она едва знала, но не могло ли

быть других, мне неизвестных лиц? В конце концов, я решил устроить тот

междугородный разговор, который я недавно так удачно симулировал. Шел

сильный дождь, когда я остановился у панели в загаженном ненастием

предместии Паркингтона, как раз не доезжая разъезда, одна ветвь которого шла

в обход города и вела к шоссе, пересекающему гряду холмов по направлению к

Озеру Клаймакс и лагерю "Ку". Выключив мотор, я не меньше минуты просидел в

автомобиле, собираясь с духом и глядя на дождь, на залитую панель, на

гидрант, представляющий собой безобразную тумбу, покрытую толстым слоем

красной и серебряной краски, протянувшую красные культяпки, чтобы их мог

отлакировать дождь, который, как стилизованная кровь, стекал по ее

геральдическим цепям. Немудрено, что запрещается автомобилям стоять подле

этих страшных маленьких калек. Я пустил опять мотор и подъехал к телефонной

будке. Когда наконец последняя из нужных монет со звяком провалилась,

позволив другому голосу отозваться на мой, я получил сюрприз.

Шерли Хольмс, начальница лагеря, сообщила мне, что в понедельник (нынче

была среда) моя Долли ушла со своей группой на экскурсию в горы и вернется

только к ночи. Она предложила мне приехать на следующий день. Спросила, не

случилось ли чего? Не входя в подробности, я ответил, что мою жену перевезли

в клинику, что ее положение серьезное, что девочке не нужно говорить, что

оно серьезное, но что она должна быть готова ехать со мной завтра днем. Наши

голоса распростились под взрыв горячего благожелательства, и, вследствие

какого-то оригинального изъяна в механизме, все мои монеты вывалились

обратно из автомата с тем бряцанием, которое сопровождает крупный выигрыш на

игральных машинах в Неваде. Это меня рассмешило, несмотря на досадную

необходимость отсрочить счастье. Спрашивается, не было ли это внезапное

выделение, это судорожное возвращение денег каким-то образом связано в уме у

Мак-Фатума с тем, что я выдумал экскурсию, прежде чем узнать о ней?

Что дальше? Я свернул в торговый район Паркингтона и остаток дня

(погода прояснилась, весь город отливал стеклянным блеском) посвятил

приобретению прелестных обнов для Ло. Господи, на какие прихотливые покупки

толкнула Гумберта свойственная ему в эти дни слабость к клетчатым тканям,

ярким ситцам, оборкам, пышным коротким рукавчикам, мягкой плиссировке,

платьицам, тесно прилегающим наверху и очень широким внизу!

Полюбил я Лолиту, как Вирджинию - По,

И как Данте - свою Беатриче;

Закружились девчонки, раздувая юбчонки:

Панталончики - верх неприличия!

Ласковые голоса спрашивали меня, что именно я желал бы видеть?

Купальные костюмы? Они у нас имеются во всех тонах: розовая греза, матовый

аквамарин, лиловая головка, красный тюльпан, черный кан-кан. Как насчет

пляжных вещей? А чехлы? Не нужно чехлов. Мы с Ло всегда их терпеть не могли.

Одним из руководств в этом деле послужила мне антропометрическая

запись, сделанная ее матерью в день, когда исполнилось Л. 12 лет (читатель

помнит, я думаю, книгу "Знай своего ребенка"). У меня было впечатление, что,

движимая смутными побуждениями зависти и антипатией, Шарлотта прибавила где

лишний дюйм, где лишний фунт; но так как нимфетка, несомненно, подросла за

последние семь месяцев, я считал, что в общем могу положиться на эти

последние январские измерения: в бедрах - двадцать девять дюймов; объем

ляжки (под самым началом ягодицы) - семнадцать; объем икры и окружность шеи

- одинадцать; объем груди - двадцать семь; объем руки выше локтя - восемь;

талия - двадцать три; рост - пятьдесят семь; вес - семьдесят восемь

американских фунтов; строение - удлиненное; КУР (коэффициент умственного

развития) - сто двадцать один; червовидный отросток - не вырезан (слава

Богу).

Помимо этих измерений, я, конечно, видел перед собой Лолиту с близкой к

галлюцинации ясностью; и так как у меня не переставало гореть лелеемое место

у грудной кости, там, где ее шелковистая макушка раза два дошла до уровня

моего сердца, и так как я не расставался с ощущением ее теплой тяжести на

моих коленях (вследствие чего я всегда "носил" Лолиту, как женщина "носит"

ребенка), я не удивился, когда в дальнейшем выяснилось, что мои вычисления

были более или менее правильны. К тому же я недавно изучил каталог летних

нарядов, что позволило мне выбирать с видом знатока разные миленькие вещи:

спортивную обувь, тапочки, туфельки из мятой лайки для мятых девочек и

прочее. Накрашенная продавщица в черном, которая помогала мне удовлетворить

все эти острые потребности, превращала родительскую науку и точное описание

размера в коммерческий эвфемизм "меньше среднего". Другая, постарше, в белом

платье, с театральным гримом, казалась несколько потрясенной моими широкими

познаниями в области мод для младшего поколения; думала, может быть, что

сожительствую с цирковой карлицей; посему, когда мне показали юбочку с двумя

"пикантными" карманчиками спереди, я нарочно поставил наивный мужской вопрос

и был вознагражден улыбками и демонстрацией того, как сзади действовала

застежка-молния. Мне тоже доставили много удовольствия всякие трусики и

плавки, в которых призраки миниатюрных Лолит егозили, плюхались, ездили на

задочках по всему прилавку. Мы закончили сделку на двух скромных бумажных

пижамах с круглым воротом фасона "ученик мясника". Мясника Гумберта.

Есть что-то мифическое, колдовское в этих больших магазинах, где, если

верить объявлениям, конторская девица может одеться на все случаи дня - от

утреннего прихода на службу до вечернего выхода с кавалером - и где ее

сестренка может полюбоваться шерстяным свитером, мечтая о том дне, когда

она, надев его в школу, заставит биться сердца отсталых гимназистов.

Пластиковые манекены в натуральный рост, изображавшие курносых детей с

бежевыми, оливковыми, буро-веснусчатыми личиками фавнят, наплывали на меня

со всех сторон. Я вдруг заметил, что я единственный покупатель в этом

довольно таинственном месте, где я передвигался, как рыба в зеленоватом

аквариуме. Я чуял, что странные мысли возникают в уме у томных барышень,

сопровождающих меня от прилавка к прилавку, от подводной скалы до заросли

морских растений, и отбираемые мною кушачки и браслетики падали, казалось,

из русалочьих рук в прозрачную воду. Наконец, я купил изящный чемодан, велел

сложить в него мои покупки и отправился в ближайшую харчевню, весьма

довольный проведенным днем.

Каким-то образом в связи с этим тихим поэтическим миром изысканных

товаров мне вспомнился отель с соблазнительным названием: "Привал

Зачарованных Охотников", который упомянула Шарлотта незадолго до моего

раскрепощения. Из путеводителя я выяснил, что он находится в Брайсланде -

уединенном городке в четырех часах езды от Лолитиного лагеря. Я мог бы

позвонить, но боясь, что потеряю власть над голосом и разражусь жеманным

кваканием на ломаном английском языке, я решил заказать на будущую ночь по

телеграфу комнату с двумя постелями. Каким я был неловким, неуверенным,

смешным сказочным принцем! Как посмеются надо мной некоторые из моих

читателей, узнав о моих затруднениях в составлении телеграммы! Что сказать:

Гумберт и дочь? Гумбург с маленькой дочкой? Гомберг и малолетняя девочка?

Гомбург и его дитя? Смешная ошибка, в конце концов оказавшаяся в телеграмме,

- эта буква "г" в конце имени - осталась как бы телепатическим отголоском

моих колебаний.

А затем, в бархатном мраке летней ночи, мои мечтания над припасенным

мной приворотным зельем. О, скупой Гамбург! Не был ли он сущим "зачарованным

охотником" в эти минуты раздумья над своей коробочкой с волшебной амуницией?

Мог ли он позволить себе, чтобы рассеять демонов бессонницы, самому

испробовать одну из этих аметистовых капсюль? Их было всего сорок - сорок

ночей в обществе хрупкого создания, спящего рядом с моим тугостучащим

сердцем... Мог ли я в поисках сна лишить самого себя одной такой ночи?

Разумеется, нет! Слишком была драгоценна каждая из этих лилипутовых слив,

каждый микроскопический планетарий с его живой россыпью звезд. О, дайте мне

хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником!

Меня не отпускает головная боль в тусклом воздухе этой склепоподобной

темницы, но я не сдамся. Написал уже свыше ста страниц, а ни до чего еще не

договорился. Мой календарь начинает путаться. Я поехал за ней этак в

середине августа 1947-го года. Нет, кажется, больше не могу. Сердце, голова

- словом, все плохо. Лолита, Лолита, Лолита, Лолита, Лолита, Лолита, Лолита,

Лолита. Повторяй это имя, наборщик, пока не кончится страница.

Все еще в Паркингтоне. С трудом удалось уснуть на часок. Проснулся от

бессмысленного и ужасно изнурительного соития с маленьким мохнатым,

совершенно мне незнакомым гермафродитом. К тому времени было шесть часов

утра, и мне вдруг пришло на ум, что, пожалуй, недурно приехать в лагерь

раньше, чем условлено. Мне оставалось еще около ста миль езды, а потом

предстояло добираться до Туманных Гор и Брайсланда. Если я сказал, что

приеду за Долли в середине дня, то лишь потому, что мое нетерпеливое

воображение требовало скорейшего наступления милосердной ночи; но теперь мне

стали мерещиться всякие осложнения и я весь трясся от мысли, что за время

отсрочки она может вдруг взять да и позвонить в Рамздэль. Однако, когда в

девять тридцать утра я попытался завести мотор, оказалось, что батарея

приказала долго жить, и был полдень, когда наконец я покинул Паркингтон.

Я домчался до места своего назначения в половине третьего; оставил

автомобиль в сосновой роще, где хулиганского вида рыжий мальчишка в зеленой

рубашке занимался в мрачном одиночестве старинной игрой - набрасыванием

издалека подков на вбитый в землю кол. Он молча указал мне на штукатурчатый

домик, где находилась контора лагеря; мне пришлось, замирая от волнения,

выслушивать в продолжение нескольких минут пронырливые соболезнования

лагерной начальницы, неряшливой, жизнью потрепанной женщины с ржавого цвета

волосами. Она сказала, что Долли уложилась и готова ехать; что девочка знает

о болезни матери, но не знает, насколько это серьезно. Не хочет ли г-н Гейз,

т. е. г-н Гумберт, познакомиться с лагерными наставниками? Или взглянуть на

домики, где помещаются девочки? Каждый из них носит имя одного из зверьков

Вальтера Диснея. Или осмотреть Главный дом? А не то послать Чарли немедленно

за ней? Девочки как раз кончают украшать столовую для вечеринки (может быть,

потом Шерли Хольмс расскажет кому-нибудь: на бедняге просто лица не было).

Хочу на минуту продлить эту сцену со всеми ее мелочами и роковыми

подробностями. Карга, выписывающая расписку, скребущая голову, выдвигающая

ящик стола, сыплющая сдачу в мою нетерпеливую ладонь, потом аккуратно

Поиск по сайту: