Комментарии 10 страница

раскладывающая поверх монет несколько ассигнаций с бодрым возгласом: "и вот

еще десять!"; фотографии девчоночек; еще живая цветистая бабочка, надежно

приколотая к стенке (отдел природоведения); обрамленный диплом лагерной

диэтистки; мои дрожащие руки; отзыв, приготовленный усердной начальницей о

поведении Долли Гейз за июль ("весьма удовлетворительно; интересуется

плаванием и греблей"); шум деревьев и пение птиц, и мое колотящееся

сердце...

Я стоял спиной к открытой двери и вдруг почувствовал прилив крови к

голове, услышав за собой ее дыхание и голос. Она явилась, волоча свой

подскакивавший тяжелый чемодан. "Здрасте, здрасте", - и смирно стала, глядя

на меня лукавыми, радостными глазами и приоткрыв нежные губы, на которых

играла чуть глуповатая, но удивительно обаятельная улыбка. Была она худее и

выше, и на миг мне почудилось, что лицо у нее подурнело по сравнению с

мысленным снимком, который я хранил больше месяца: щеки казались впавшими, и

слишком частые веснушки как бы размазывали розовую деревенскую красоту ее

черт. Это первое впечатление (узенький человеческий интервал между двумя

ударами хищного сердца) ясно предуказывало одно: все, что овдовелому

Гумберту следовало сделать, все, что он хотел и собирался сделать, - было

дать этой осунувшейся, хоть и окрашенной солнцем сиротке aux yeux battus (и

даже эти свинцовые тени под глазами были в веснушках) порядочное

образование, здоровое, счастливое детство, чистый дом, милых подружек, среди

которых (если Парки соблаговолят несчастного вознаградить) он, может быть,

найдет хорошенькую отроковицу, предназначенную исключительно для герра

доктора Гумберта. Впрочем, во мгновение ока, как говорят немцы, эта

небесно-добродетельная линия поведения была стерта, и я догнал добычу (время

движется быстрее наших фантазий!), и она снова была моей Лолитой - и даже

была ею больше, чем когда-либо. Я опустил руку на ее теплую русую головку и

подхватил ее чемодан. Она состояла вся из роз и меда; на ней было ее самое

яркое ситцевое платье с узором из красных яблочек; руки и ноги покрывал

густой золотисто-коричневый загар; царапинки на них походили на пунктир из

крошечных запекшихся рубинов, а рубчатые отвороты белых шерстяных носков

кончались на памятном мне уровне; и то ли из-за детской ее походки, то ли

оттого, что я помнил ее всегда на плоских подошвах, но казалось, что ее

коричнево-белые полуботинки ей слишком велики и что у них слишком высокие

каблуки. Прощай, лагерь "Ку", веселый "Ку-ку", прощай, простой нездоровый

стол, прощай, друг Чарли! В жарком автомобиле она уселась рядом со мной,

пришлепнула проворную муху на своей прелестной коленке, потом, энергично

обрабатывая во рту резиновую жвачку и быстро вертя рукоятку, опустила окно

на своей стороне и опять откинулась. Мы неслись сквозь полосатый, пятнистый

лес.

"Как мама?", - спросила она вежливенько, и я сказал, что доктора не

совсем еще установили, в чем дело. Во всяком случае что-то с желудком.

"Что-то жуткое?"

"Нет, с желудком".

Я объяснил, что нам придется оставаться некоторое время поблизости;

больница находилась в деревне около веселого городка Лепингвиля, где в

начале девятнадцатого века жил знаменитый поэт и где мы пересмотрим все

кинопрограммы. Она нашла, что проект - первый сорт и спросила, достигнем ли

Лепингвиля до девяти вечера.

"Мы будем в Брайсланде к обеду", - ответил я. - "А завтра посетим

Лепингвиль. Какова была вчерашняя экскурсия? Тебе было очень весело в

лагере?"

"У-гу."

"Жаль уезжать?"

"Унг-унг".

"Говори, Ло, а не хрюкай. Расскажи мне что-нибудь".

"Что именно, па-па-ша? (TM) (последнее слово она произнесла очень

раздельно и не без иронии).

"Все равно что".

"Можно вас называть на ты и папа?" (при этом прищурилась, глядя на

дорогу).

"Можно".

"Вот умора! Когда это вы в маму успели втюриться?"

"Придет день, милая Ло, когда ты поймешь многие чувства и положения,

как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений".

"Как же!" - произнесла грубая нимфетка. В диалоге наступила

неопределенная пауза, заполненная живописной окрестностью.

"Посмотри-ка, Ло, сколько там коров на том склоне!"

"Мне кажется, меня вырвет, если посмотрю на еще одну корову".

"Знаешь, Ло, я ужасно скучал по тебе".

"А вот я по тебе не скучала. Мало того - мерзко изменяла, но это ровно

ничего не значит, так как ты все равно перестал мной интересоваться. Вы

здорово лупите, господин. Гораздо скорее, чем мама".

Я перешел со слепой скорости в семьдесят миль в час на полуслепую в

пятьдесят.

"Почему ты думаешь, что я перестал тобой интересоваться?"

"Ну, во-первых, ты меня еще не поцеловал".

Внутренне обмирая, внутренне изнывая, я смутно увидел впереди

сравнительно широкую обочину и с подскоками и покачиванием съехал на траву.

Помни, что это ребенок, помни что это...

Не успел автомобиль остановиться, как Лолита так и вплыла в мои

объятия. Не смея, не смея дать себе волю - не смея позволить себе понять,

что именно это (сладкая влажность, зыбкий огонь) и есть начало той

несказанной жизни, которую усилием воли при умелой поддержке судьбы я

наконец заставил осуществиться - не смея по-настоящему ее целовать, я

прикасался к ее горячим раскрывающимся губам с величайшим благоговением,

впивал ее мелкими глотками - о, совершенно безгрешно! Но она, нетерпеливо

ерзнув, прижала свой рот к моему так крепко, что я почувствовалее крупные

передние зубы и разделил с ней мятный вкус ее слюны. Я, конечно, знал, что с

ее стороны это только невинная игра, шалость подростка. Подражание подделке

в фальшивом романе. Всякий душеврачитель, как и всякий растлитель,

подтвердит вам, что пределы и правила этих детских игр расплывчаты или, во

всяком случае, слишком по-детски субтильны, чтобы их мог уловить взрослый

партнер, а потому я ужасно боялся зайти слишком далеко и заставить ее

отпрянуть с испуганным отвращением, и так как мне больше всего, и

мучительнее всего, хотелось поскорее пронести ее под полой в герметическое

уединение "Зачарованных Охотников", докуда было еще восемьдесять миль,

благословенное наитие разомкнуло наше объятие - за четверть секунды до того,

как автомобиль дорожной полиции затормозил около нас.

Его краснолицый и густобровый водитель уставился на меня:

"Скажите, вас не обогнал у перекрестка синий седан, той же фирмы, как

ваш? Не заметили?"

"Мы не видели", - сказала Ло, услужливо-поспешно перегнувшись через

меня и положив невинные руки ко мне на колени. - "Только вы совсем уверены,

что он был синий, потому что..."

Патрульщик (за какой нашей тенью гнался он?) наградил красоточку лучшей

своей улыбкой и произвел полный поворот.

Мы поехали дальше.

"Экий балда!" - воскликнула Ло. - "Он должен был тебя сцапать".

"Помилуй, почему же - меня?"

"Потому что предельная скорость в этом дурацком штате всего пятьдесят

миль в час, а мы... Нет, нет, не замедляй, ты тоже глуп как пуп. Он теперь

далеко".

"Нам еще предстоит длинный перегон", - сказал я, - "и мне хотелось бы

быть там до темноты. Так что теперь веди себя как хорошая девочка".

"Скверная, скверная девочка", - уютно проговорила Ло. - "Малолетняя

деликвенточка, несмотря на прямоту и симпатичность. А свет был красный. Я

никогда не видала такой езды".

Мы безмолвно прокатили через безмолвный городишко.

"Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!"

"Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?"

"Но мы действительно любовники, правда?"

"Никак нет. Погода что-то опять портится. Не желаешь ли ты мне

рассказать про эти твои маленькие проказы в лагере?"

"Ты что-то очень книжно выражаешься, милый папаша".

"А тебя легко ошарашить?"

"Нет. Говори (TM)."

"Настойчиво прошу ответить".

"Давай остановимся на тихой боковой дорожке, и я тебе расскажу".

"Ло, я серьезно прошу тебя не дурачиться. Ну?"

"Ну - я принимала деятельное участие в лагерной жизни".

"Ensuite?"

"Ансуит, меня учили жить групповой жизнью, счастливой и полной жизнью,

и при этом развивать собственную гармоничную личность. Словом, быть

паинькой".

"Да, я видел что-то в этом роде в вашей брошюрке".

"Мы любили петь хоровые песни у большого камина или под паршивым

звездным небом, и звучание собственного счастья в каждой из нас сливалось с

голосом группы".

"У тебя чудная память на цитаты, Ло, но я бы тебя попросил воздержаться

от бранных словечек".

"Герл-скаутский девиз", - продолжала Лолита восторженно, - "это также и

мой девиз. Я наполняю жизнь достойными делами, как, например - нет, лучше

без примеров. Мой долг быть полезной. Я друг всех животных мужского пола. Я

исполняю их прихоти. Я всегда в хорошем настроении. Вот проехала еще

полицейская машина. Я экономна и всегда грешу мыслью, словом и делом".

"Теперь надеюсь, что это все, моя остроумная детка".

"Да, все. Впрочем, погоди-ка. Вот еще что: мы пекли пироги на солнечной

плите с рефлектором. Как интересно, правда?"

"Конечно, интересно".

"За это время мы вымыли разбильон тарелок. "Разбильон" - это значит

"много - много - много" на сюсюкающем учительском диалекте. Ах да, чуть не

забыла главнейшее, как выражается мама. Мы делали рентгеновские снимки. Это

считалось страшно забавным".

"C'est bien tout?"

"C'est. Не считая малюсенькой вещи, о которой не могу рассказать без

того, чтобы не покраснеть сплошь".

"Расскажешь после?"

"Да - если будем сидеть в темноте и можно будет говорить шепотом. Ты

что - спишь в комнате по-старому или в одной куче с мамой?"

"У себя по-старому. Твоя мать подвергнется, может быть, очень серьезной

операции, Ло".

"Остановись-ка вот там у молочного бара", - сказала Ло.

Сидя на высоком табурете, с полосой солнца, пересекающей ее голую

коричневую руку, Лолита получила башню разнородного мороженого, политого

каким-то синтетическим сиропом. Оно было воздвигнуто и подано ей ядреным,

прыщавым парнем в засаленном галстучке бабочкой, который глазел на мою

хрупкую, легко одетую девочку с плотоядным бесстыдством. Нетерпение

добраться до Брайсланда и "Зачарованного Привала" становилось невыносимым. К

счастью, она справилась с мороженым в два счета, как всегда.

Я спросил: "Сколько у тебя есть мелочи?"

"Ни одного гроша", - ответила она, грустно поднимая брови и показывая

мне пустую внутренность кошелька.

"Это будет исправлено, но все в свое время", - напыщенно проговорил я.

- "Ну что же - пошли?"

"Слушай, где у них тут уборная?"

"Я туда тебя не пущу. Это наверное грязнющая дыра. Ну, пойдем же".

Была она, в сущности, послушной девчоночкой, и я не удержался и

поцеловал ее в шею, когда мы опять сели в автомобиль.

"Не сметь этого!" - сказала она, глядя на меня с непритворным

удивлением. - "Я не люблю, чтобы меня лизали. Противный развратник!"

Приподняв плечико, она потерлась об него шеей.

"Виноват", - пробормотал я. - "Я к тебе очень привязан, вот и все".

Мы продолжали путь под хмурым небом вверх по извилистой дороге, а потом

опять вниз.

"Что же, и я к тебе вроде как бы привязана", - сказала Лолита

замедленно-нежным тоном и, вроде как бы вздохнув, вроде как бы подвинулась

ближе ко мне.

(О, Лолита моя, мы никогда не доедем!)

Сумерки уже начинали пропитывать прелестный маленький Брайсланд, его

архитектуру в ложноколониальном стиле, сувенирные лавки и европейские липы,

когда мы поехали по его слабоосвещенным улицам в поисках "Зачарованного

Привала". Воздух, весь бисерный от ровной мороси, оставался тепл и зелен, и

длинная очередь, состоявшая главным образом из детей и стариков, уже

образовалась перед кассой кинематографа, струящегося огнистыми самоцветами.

"Ах, этот фильм я очень хочу посмотреть! Пойдем сразу после обеда.

Пожалуйста, пойдем!"

"Что же, можно", - протянул Гумберт, хотя он-то, хитрый, распаленный

черт, отлично знал, что к девяти часам вечера, когда начнется его

собственное представление, она будет спать мертвым сном у него в объятиях.

"Полегче!" - вскрикнула Ло, которую бросило вперед, когда проклятый

грузовик перед нами, с запульсировавшими карбункулами на заду, остановился у

перекрестка.

Я подумал, что, если мы не доедем до гостиницы, - мигом, чудом, на

ближайшем углу - я утрачу всякую власть над Гейзовским рыдваном с его

беспомощными "дворниками" и сумасбродными тормозами. Увы, прохожие, к

которым я обращался за указаниями, либо сами не знали города, либо

переспрашивали, морщась: "Зачарованных...?" - точно я был сумасшедший; а не

то пускались в такие замысловатые объяснения, с геометрическими жестами,

географическими рассуждениями и чисто местными приметами (...затем поверните

на юг... не доезжая здания суда...), что я не мог не сбиться с пути в

лабиринте их доброжелательного вздора. Лолита, чьи прелестные разноцветные

внутренности уже переварили съеденное лакомство, предвкушала плотный обед и

начинала егозить. Для меня же, хоть я давно примирился с существованием

некой вторичной судьбы (незадачливой секретарши Мак-Фатума, так сказать),

лезущей с пустяками и мешающей грандиозным планам великодушного начальника,

эти скрежещущие остановки, это передвижение наугад по бульварам Брайсланда

были, пожалуй, самым тяжким испытанием, до сих пор выпавшим на мою долю.

Впоследствии я не раз смеялся, вспоминая свою неопытность - как я с

мальчишеским упрямством хотел найти именно эту гостиницу с прихотливым

названием - тогда как вдоль всего нашего пути неоновые знаки бесчисленных

мотелей предлагали свободные комнаты, готовые принять кого угодно -

коммивояжеров, беглых каторжников, импотентов, большие семьи, а также самые

блудливые и ненасытные пары. О, мирные автомобилисты, скользящие сквозь

черноту летней ночи, какие игры, какие извороты похоти вы могли бы узреть с

вашего безупречно гладкого шоссе, если бы эти комфортабельные шалаши, вдруг

лишившись всякой пигментации, стали прозрачны, как ларчики из стекла!

Чудо, которого я жаждал, все-таки свершилось. Мужчина и девица, более

или менее сопряженные в темноте автомобиля, стоявшего под древесной капелью,

сообщили нам, что мы находимся в самом сердце городского парка, но что,

стоит только взять влево у следующего светофора, и мы будем у цели. Никакого

светофора мы не нашли - парк был черен как гpex, которому он служил

прикрытием, - но вскоре, подпав под плавные чары хорошо планированного

поворота, мы сквозь туман разглядели алмазное мреяние огней, затем - ночной

блеск озера, и вот он предстал перед нами, дивно и неотвратимо, под

призрачными деревьями, наверху, где кончался обсыпанный гравием взъезд -

белый чертог "Зачарованных Охотников"!

Сначала показалось, что запаркованные автомобили, устроившиеся рядком,

как у корыта свиньи, закрывают подступ; но вдруг, как по волшебству,

внушительных размеров открытая машина, отливавшая вишневым лоском под

освещенным огнями дождем, пришла в движение, энергично попятилась под

управлением широкоплечего господина - и мы благодарно скользнули в

образовавшееся пространство. Я тут же попенял на свою поспешность, заметив,

что мой предшественник теперь воспользовался чем-то вроде гаражика, под

навесом которого было достаточно места и для второго автомобиля; но мое

нетерпение не позволило мне последовать его примеру.

"Ну и шик!" - заметила моя вульгарная красотка, щурясь на лепной фасад.

Она вылезла из автомобиля в шелест моросящего дождя и рывком детской ручки

оправила платье, застрявшее между щечками персика - перефразирую Роберта

Браунинга. При свете, обливающем фронтон, шарахались и качались на белых

колоннах увеличенные силуэты каштановых листьев. Я отпер багажник. Седой

горбатый негр в довольно приблизительной ливрее положил на тачку наши

чемоданы и медленно покатил их в холл. Холл был полон старых дам и

священников. Лолита опустилась на корточки, чтобы осыпать ласками

бледномордого, в синих веснушках, с черными висячими ушами кокер-спаниеля,

который на флоре ковра прямо-таки таял под ее ладонью - да и кто бы не таял,

о мое бедное сердце...

Я же тем временем прочищал горло и, сквозь толпу, себе путь к отельной

конторе. Там лысый, поросячьего вида, старик - все были стары в этой старой

гостинице - осмотрел меня, подозрительного брюнета, с учтивой улыбкой, засим

неторопливо достал мою (исковерканную) телеграмму, не поборол темных

сомнений, обернулся, чтобы взглянуть на стенные часы, и наконец сказал, что

"очень извиняется" - держал комнату с двумя постелями до половины седьмого

вечера, а теперь она сдана: церковный съезд, видите ли, совпал с выставкой

цветов в Брайсланде.

"Мое имя", - холодно перебил я, - "не Гумберг, и не Гамбургер, а

Герберт, т.е., простите, Гумберт, и мне все равно, пусть будет одиночный

номер, только прибавьте койку для моей маленькой дочери, ей десять лет, и

она очень устала".

Розовый старец добродушно поглядел на Лолиту, которая все еще стояла на

корточках, полуоткрыв губы, слушая в профиль, что говорила ей из глубин

кретонового кресла хозяйка собаки, древняя старуха, обвитая фиолетовыми

вуалями.

Какие бы сомнения ни мучили подлеца, они рассеялись от вида моей

арийской розы. Он сказал, что, пожалуй, найдется кое-что, да - номер с

двойной постелью. Что же касается кроватки...

"Мистер Ваткинс, как насчет лишней кроватки...?" Кроваткинс, тоже

розовый и лысый, с белыми волосками, растущими из ушных и других дыр,

подошел и заговорил, а я уже развинчивал вечное перо. Нетерпеливый Гумберт!

"Наши двойные постели - в сущности тройные", - уютно говорил он,

укладывая спать отца и дочку. - "Помнится, был у нас как-то особенно большой

наплыв, и мы положили в одну постель трех дам и вот такую девочку, как вашу.

Мне даже кажется, что одна из дам была переодетый мужчина (моя отсебятина).

Впрочем, нет ли лишней койки в номере сорок девятом, мистер Швайн?"

"Боюсь, ее дали семейству Свун", - сказал Швайн, первый из двух шутов.

"Мы уж как-нибудь справимся", - сказал я. - "Попозже к нам, может быть,

присоединится моя жена - но даже так, я думаю, мы справимся".

К этому времени обе розовых свиньи уже забыли свое гумбергофобство.

Медленным и ясным почерком злоумышленника я написал: Доктор Эдгар Г. Гумберт

с дочерью, 342, Лоун Стрит, Рамздэль. Ключ (номер 342!) был мне мельком

показан (так фокусник показывает монету, которую он собирается

спальмировать) и тут же передан Дяде Тому. Лолита, оставив собаку (так и

меня она оставит), поднялась с корточек; дождевая капля упала на могилу

Шарлотты; спустившаяся с небес миловидная негритянка отворила изнутри дверь

лифта, и обреченное дитя вошло в него, а за ней последовали ее покашливающий

отец и Том с чемоданами, как распяленный краб.

Пародия на гостиничный коридор. Пародия на тишину и на смерть.

"Смотри, ведь это номер нашего дома", - весело воскликнула Лолита.

Двуспальная кровать, зеркало, двуспальная кровать в зеркале, зеркальная

дверь стенного шкафа, такая же дверь в ванную, чернильно-синее окно,

отраженная в нем кровать, та же кровать в шкафном зеркале, два кресла, стол

со стеклянным верхом, два ночных столика, двуспальная между ними кровать;

точнее, большая кровать полированного дерева с бархатистым покрывалом

пурпурного цвета и четой ночных ламп под оборчатыми красными абажурами.

Мне очень хотелось положить пятидолларовую бумажку на эту бледно-бурую

ладонь, но побоялся, что такая щедрость может быть неправильно истолкована,

а потому положил четвертак. Прибавил еще один. Он удалился. Щелк. Enfin

seuls.

"Как же так - мы будем спать в одной комнате?" - сказала Лолита,

динамически гримасничая, как делала, бывало, без гнева, без гадливости (хотя

явно на границе этих чувств), а именно динамически, когда хотела нагрузить

свой вопрос особенно истовой значительностью.

"Я просил у них добавочную койку. Которую, если хочешь, я возьму себе"

(TM).

"Ты с ума сошел", - сказала Лолита.

"Почему же, моя дорогая?"

"Потому, да-ра-гой, что когда да-ра-гая мама узнает, она с тобой

разведется, а меня задушит".

Просто - динамически; не принимая всерьез.

"Послушай меня", - сказал я садясь; она же стояла в двух шагах от меня

и с удовольствием смотрела на свое отражение, приятно удивленная им,

наполняя собственным розовым светом удивленное и довольное зеркало шкафной

двери. - "Послушай меня, Лолита. Давай установим кое-что раз навсегда. В

чисто практическом смысле, я - твой отец. Я к тебе очень нежно привязан. В

отсутствие твоей матери я отвечаю за твое благополучие. Мы небогаты, и

поскольку мы путешествуем, нам придется - нам придется быть много вместе.

Когда двое живут в одной комнате, неизбежно получается - как бы это назвать

- получается некоторое..."

"Кровосмешение", - подсказала Лолита - и вошла в шкаф, вышла из него с

молодым золотым гоготком, отворила смежную дверь, и, предусмотрительно

заглянув туда своими странными дымчатыми глазами, чтобы не ошибиться опять,

удалилась в ванную.

Я растворил окно, сорвал с себя пропитанную потом рубашку, переоделся,

проверил в кармане пиджака, там ли пилюли, и отпер чемодан.

Она выплыла из ванной. Я попробовал ее обнять - так, невзначай, капля

сдержанной нежности перед обедом.

Она сказала: "Предлагаю похерить игру в поцелуи и пойти жрать".

Тут-то я поднес свой сюрприз.

Ах, мечта мечты моей! Она направилась к раскрытому чемодану, как будто

подстерегая издали добычу, как будто в замедненном кинематографе,

вглядываясь в эту далекую сокровищницу на багажных козлах (что у нее с

глазами, подумал я, с этими большими серыми глазами, или мы оба погружены в

один и тот же заколдованный туман?). Она подступала к ней, довольно высоко

поднимая ноги на довольно высоких каблуках и сгибая очаровательно

мальчишеские колени так медленно, в расширившемся пространстве, словно шла

под водой или как в тех снах, когда видишь себя невесомым; затем она подняла

за рукавчики красивую, очень дорогую, медного шелка, кофточку, все так же

медленно, все так же молча, расправив ее перед собой, как если бы была

оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида невероятной птицы,

растянутой им за концы пламенистых крыльев. Затем стала вытаскивать (пока я

стоял и ждал ее) медленную змею блестящего пояска и попробовала на себе.

Затем она вкралась в ожидавшие ее объятия, сияющая, размякшая,

ласкающая меня взглядом нежных, таинственных, порочных, равнодушных,

сумеречных глаз - ни дать ни взять банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому

подражают нимфетки - пока мы стонем и умираем.

"Чем поцелуй пыл блох?" - пробормотал я, дыша ей в волосы (власть над

словами ушла).

"Если уж хочешь знать", - сказала она, - "ты делаешь не так, как надо".

"Накажи, как".

"Все в свое время", - ответила виновница моего косноязычия. Seva

ascendes, puIsata, brulans, kitzelans, dementissima. Elevator clatterans,

pausa, clatterans, populus in corridoro. Hanc nisi mors mihi adimet niemo!

Juncea puellula, jo pensavofondissime, nobserva nihil quidquam; но

разумеется, в следующую минуту я мог бы совершить какую-нибудь ужасную

оплошность; к счастью, она вернулась к сокровищнице.

Из ванной, где мне пришлось довольно долго переключаться для скромной

нужды, я слышал (стоя, попадая мимо, задерживая дыхание) "ахи" и "охи"

девочкиного восхищения.

Руки она вымыла только потому, что ей понравилось отельное

мыльце-образчик.

"Пора идти, милая; я думаю, ты так же проголодалась как и я".

И вот мы отправились к лифту, дочка - покачивая своей старой белой

сумочкой, отец - на шаг впереди (nota bene: никогда не идти позади нее, ведь

она не дама). Пока мы стояли (теперь уже рядом), дожидаясь лифта, она

закинула голову, безудержно раззевалась и тряхнула кудрями.

"В котором часу вас будили в лагере?"

"В половине (TM)" - она подавила новый зевок - "седьмого", дозевнула до

конца с содроганием всего тела. "Седьмого", - повторила она, и горло у нее

снова стало наполняться.

Гостиничный ресторан приветствовал нас запахом жареного жира и

стеклянистой улыбкой. Это было обширное и претенциозное помещение с

жеманными фресками по стенам, изображающими охотников, зачарованных в

разнообразных положениях среди множества неинтересных животных, дриад и

деревьев. Несколько рассыпанных по зале старых дам, два священника и

широкоплечий господин в клетчатом пиджаке молча кончали обедать. Ресторан

закрывался в девять, и каменнолицые подавальщицы в зеленой форме отчаянно

спешили - на мое счастье - от нас отделаться.

"Посмотри, как он похож, как невероятно похож на Куильти", - вполголоса

проговорила Лолита, острым загорелым локтем не то что указывая, но страстно

стремясь указать на одинокого господина в спортивном пиджаке, сидящего в

дальнем углу залы.

"На кого - на нашего толстого дантиста?"

Лолита задержала во рту только что взятый глоток воды и поставила

обратно на стол свой затанцевавший стакан.

"Да глупости", сказала она, поперхнувшись смехом, "я говорю о том

писателе, который на папиросных рекламах".

О, слава! О, женщины!

Когда принесли и бухнули на стол сладкое - для барышни огромный клин

вишневого торта, а для ее покровителя - бомбочку сливочного мороженого

(значительную часть которого она, не задумываясь, прибавила к своему торту),

- я вынул из кармана пузырек, содержавший ПАПИНЫ Пилюли. Оглядываясь ныне на

бледную немочь этих фресок, на этот странный, чудовищный миг, могу объяснить

свое тогдашнее поведение только механическим действием безвоздушного

пространства, присущего снам, в котором вращается поврежденный ум; но в тот

миг все мне казалось совершенно простым и неизбежным. Я оглядел зал,

убедился, что последний из обедавших ушел, откупорил пузырек и с величайшим

хладнокровием наклонил его над ладонью. Я не раз прорепетировал перед

зеркалом этот жест, которым быстро подносишь пустую горсть ко рту и

отправляешь в него несуществующую пилюлю. Как я и ожидал, она набросилась на

пузырек с крупными, обольстительно-яркими капсюлами, начиненными дурманом

Спящей Красавицы.

"Синенькие!", - воскликнула она, - "лилово-синенькие. Из чего они

сделаны?"

"Из летнего неба", - ответил я, - "из слив, из смокв, из виноградной

крови царей!"

"Нет, серьезно... Пожалуйста!"

Поиск по сайту: