Был ли Бербанк ученым исследователем

Бербанк, как и его соотечественник и друг — знаменитый Эдисон, как многие другие выдающиеся люди, как и наш Иван Владимирович Мичурин, был самоучкой. Он был самоучкой не только в том ограниченном и обывательском смысле, что не получил диплома для удостоверения его «образованности». Это для него не имело значения, так как он был человеком богато одаренным, умевшим самостоятельно и серьезно работать над собой. Бербанк был самоучкой не только в области общего образования, но и в своей специальной области — селекции и оригинаторстве, так как не имел прямых предшественников, сам придумывал для себя теорию, проверял ее на практике.
Бербанку выпала на долю почетная историческая роль (вместе с Мичуриным) фактически начинать науку создания новых растений, которую теперь не совсем правильно называют «синтетической» селекцией.
После того как слава Бербанка стала перерастать в международную, а у себя на родине он стал непререкаемой знаменитостью, особенно после замечательных опытов с кактусами, его наконец заметили ученые биологи и растениеводы. Участились посещения садов Санта-Розы и Севастополя учеными естественниками. Всех их неизменно изумляли результаты, достигнутые замечательным «практиком», и ставили втупик своеобразная система и методика бербанковской работы.
Необходимо учесть состояние науки того времени (90-е годы), а также направления и проблемы, которые интересовали биологов, чтобы понять, как неожиданны были для них чудеса садов Бербанка. Несмотря на то, что дарвинизм уже широко вошел в науку как учение об эволюции органического мира, почти каждое положение его как теории естественного отбора подвергалось критике. Именно поэтому знаменитый голландский ботаник Де-Фриз, открывший мутации, поспешил создать мутационную теорию, смысл которой заключался в том, что «в природе естественный отбор не имеет значения для появления новых форм, а они возникают путем мутаций», следовательно, дарвиновский естественный отбор, по Де-Фризу, не имеет значения как важнейший фактор развития и совершенствования жизни. В то время открытые Менделем в 1865 г. закономерности наследования организмами родительских свойств не были известны еще биологам. Что могли понять ученые биологи у Бербанка, если он получал результаты, несогласные с тогдашними воззрениями, и применял совершенно «ненаучные» приемы, явно обнаруживая свой дилетантизм, наивный подход практика к неразрешенным еще научным вопросам? Однако факты убеждали, что Бербанк владеет какими-то знаниями, еще неизвестными науке, и его стали посещать крупнейшие исследователи.
Из-за океана приехал и Де-Фриз, чтобы лично ознакомиться с чудесными достижениями «калифорнийского волшебника». Внимательно и подробно изучал Де-Фриз опыты и достижения Бербанка. Он был не просто цеховым ученым, но биологом с широким кругозором, одним из крупнейших представителей последарвиновского естествознания, и умел глубоко разбираться в биологических явлениях, схватывая и обобщая их закономерности. Де-Фриза живейшим образом заинтересовало утверждение Бербанка, что он всю свою работу по выведению новых растений строит, применяя искусственно принципы естественного отбора, установленного Дарвином в природе. Бербанк опытным путем как бы проверял сомнения Де-Фриза в правильности теории естественного отбора. Правда, этот опыт по сравнению с тем, что происходит в природе, совершенно ничтожен, но все же объем бербанковских работ и строгая последовательность его опытов, а главное, результаты, не отличимые от того, что создается естественным путем в природе, очень настораживали знаменитого ботаника.
Выводы, к каким пошлел Де-Фриз в результате изучения бербанковской работы, были неожиданны для него самого. Опыты Бербанка бесспорно доказывали, что мутации представляют собою только один из факторов возникновения новых форм, один из видов изменчивости, дающей материал для отбора. В итоге своих наблюдений в садах Бербанка Гуго Де-Фриз отказался от своей мутационной теории. Он воочию убедился в ошибочности занятой им по отношению к дарвинизму позиции и благодаря «практику» Бербанку нашел место своим мутациям в учении Дарвина как одному из его подтверждений. Поняв пути, избранные Бербанком для создания новых растений, Де-Фриз сумел обнаружить и причины достижений замечательным растениеводом в удивительно короткие сроки необычайных результатов. Он увидел то, чего не могли понять многие другие. Оказалось, что Бербанк практикует отбор из огромного количества экземпляров в поколениях сеянцев или гибридов и получает надежные результаты в расчете на известные ему закономерности наследования родительских признаков и свойств.
Едва ли можно сомневаться в том, что вторичное открытие законов Менделя сделано было Де-Фризом в садах Бербанка, Действительно, если Де-Фриз смог отказаться от мутационной теории эволюции, которую считал доказанной своими наблюдениями и опытами, то ничто не мешало ему сделать и дальнейший шаг — разобраться в огромном и наглядно убедительном материале бербанковской работы и увидеть основные закономерности наследования — «доминирования» и «расщепления», ясно обнаруживавшиеся в массовых опытах Бербанка. Сам Де-Фриз, занятый проблемой происхождения видов (а не наследования), проделал много опытов, в более скромных размерах, чем Бербанк, но все же до некоторой степени подготовился к тому, чтобы осмыслить сущность бербанковских методов и увидеть в них блестящее и бесспорное подтверждение его собственных догадок и предположений. Так, вероятно, и произошло «вторичное открытие» законов Менделя Де-Фризом. И если Де-Фриз, опубликовывая свою научную заявку на вторичное открытие закономерностей наследования, установленных Менделем, упоминает его имя только мимоходом, в двух фразах, а в следующей же научной статье, излагающей менделевские правила, и совсем не называет этого имени, — тем меньше оснований искать в работах знаменитого голландского ботаника ссылок на Бербанка. Мендель, не цеховой ученый, а всего только «любитель», провел огромную опытную работу и сделал классически четкие выводы, но опубликовал свои исследования в малоизвестном любительском журнале, который мог попасть в руки биологов только случайно. Знаменитый биолог Нэгели совсем не упоминал о Менделе, хотя знал из переписки все подробности и итоги его опытов. Де-Фриз обронил замечание о Менделе, работа которого все же была напечатана, а открытие Де-Фриза ее только повторяло. Бербанк не сделал никакой научной заявки, тем более не претендовал на приоритет своих открытий; он был всего только «практиком», правда, не только самостоятельно и независимо от Менделя открывшим основные закономерности наследования, но и сумевшим их блестяще применять для создания новых растительных форм. Де-Фриз поэтому счел достаточным снисходительно похлопать Бербанка по плечу, назвав его «гениальным садовником».
Было бы исторической несправедливостью упрекать Гуго Де-Фриза, крупнейшего после Дарвина биолога XIX в., имеющего неоспоримые заслуги перед наукой, как в замалчивании открытия Менделя, так и в его ошибках с мутационной теорией и отходе от дарвинизма. Де-Фриз, открыв мутации (одновременно с русским ученым Коржинским), выдвинул научную гипотезу, от которой вынужден был отказаться. Он проявил научную смелость, которая не может быть упреком его имени как ученого. Однако в интересах той же «исторической справедливости» невольно напрашивается параллель, характеризующая научное значение творчества Бербанка.
В едва ли не первой на русском языке статье о Бербанке («Бурбанк, Лутер» — Энциклопедический словарь Гранат, т. 7) К. А. Тимирязев, в противоположность Де-Фризу, совершенно определенно и решительно подчеркнул, что бербанковские работы имеют большое не только практическое, но и теоретическое значение. Передовой мыслитель-революционер, неутомимый пропагандист дарвинизма, крупнейший ученый безоговорочно оценил заслуги Бербанка перед наукой, так как видел в его лице подлинного труженика-исследователя, энтузиаста преобразования флоры земли.

Климент Аркадьевич Тимирязев (1843—1920)

Действительно, Бербанк, как никто в его время, ярко и убедительно делами пропагандировал дарвинизм, и не только пропагандировал, но итогами своей работы подтвердил его правильность. История триумфального шествия дарвинизма показывает, что быстрое и всеобщее признание его касалось главным образом учения об эволюции организмов, как теории развития, но он вызвал долгое и упорное сопротивление как эволюционная теория естественного отбора. Де-Фриз был далеко не одинок в попытках противопоставить теории естественного отбора свою собственную. В нашу задачу не входят разбор и обзор разнообразных попыток «опровергнуть» теорию естественного отбора, «дополнить» ее и т. п. (причем очень часто на ряду с научными соображениями и доводами замаскированно выдвигались мотивы далеко не научного свойства) со стороны реакционеров всех лагерей и оттенков, от рясоносцев до либеральствующих профессоров и академиков. Дарвинизм как прогрессивное материалистическое объяснение явлений природы, основанное на понимании естественно-исторического процесса, предъявлял очень большие требования каждому ученому как натуралисту-исследователю, требовал от каждого умения охватить с позиций своей специальности широкий круг явлений в историческом движении. Это было не по силам и многим передовым, даже и широко образованным ученым лабораторно-кабинетного типа. Дарвинизм требовал живой и действенной связи теории с практикой. Не случайно Дарвин обобщал огромный опыт животноводов и растениеводов, распыленный, разрозненный, но ценный для объяснения развития и совершенствования организмов в природе. Бербанк осуществил на протяжении своей жизни огромный труд доказательства правильности дарвинизма, руководствуясь теорией Дарвина и применяя ее к практике. Ведь никто, ни один человек не посвятил своей жизни применению на практике дарвинизма как эволюционной теории естественного отбора. Если бы такую работу, какую выполнил Бербанк, задумал какой-нибудь ученый теоретик-биолог, это показалось бы невозможным и невероятным. Не могло и появиться такой идеи. Да это и понятно. Кто из ученых биологов, современников Бербанка, мог решиться применить теорию Дарвина к практическому растениеводству? Слова Бербанка: «Дарвин писал о растениях, я думаю о людях», сорвавшиеся у него под впечатлением прочитанной им книги Дарвина «Действие самоопыления и перекрестного опыления в растительном царстве», не были только фразой. Он сумел осуществить в практике растениеводства принципы и приемы естественного отбора, установленные Дарвином как обобщение протекающего в природе процесса возникновения новых форм.
Дарвин открыл и сформулировал основные законы органической эволюции. Его ученые последователи и противники в лабораториях, на опытных участках, рассыпавшись по свету, искали подтверждений или опровержений дарвинизма. Нет и не может быть прямых доказательств для положений эволюционной теории естественного отбора, но косвенных доказательств было Дарвином собрано огромное количество, и груды фактов нарастали усилиями и стараниями множества исследователей. Но ничего принципиально нового, кроме несущественных уточнений и деталей, не могли дать исследования, так как проверка возможна только опытом, а могут ли люди повторить работу тысячелетий, следуя методам природы, в которой жизнь каждого человеческого поколения — только едва заметное мгновение? Нет, — мог только сказать каждый исследователь, — прямой опыт невозможен для проверки эволюционной теории естественного отбора. Практик-растениевод Бербанк, ознакомившись с дарвинизмом, не усомнился в правильности открытых Дарвином законов, так как в них нашел простое и ясное объяснение многих известных ему, но непонятных явлений. Молодой садовод, умевший остро наблюдать природу, нуждался в объяснениях взаимной связи замеченных закономерностей, ему нужно было осветить хотя бы ближайшие шаги его работы, и он осмыслил процесс движения природы, направление развития, совершенствования организмов. У него не возникло намерения проверить правильность законов дарвинизма, так как он мог теорию сравнивать не с другими теориями (для этого у него не было необходимых знаний), а только с наблюдениями, накопленными личным опытом садовода. Но тут расхождений он не мог обнаружить, скорее наоборот: его личный опыт чудесным образом разъяснялся и становился во сто крат понятнее в свете учения Дарвина.

Бербанк первый (одновременно с Мичуриным и независимо от него) в таком большом масштабе и так талантливо и целеустремленно нашел практическое применение дарвинизму. Дарвиновская теория объясняла развитие растительного мира, с ее помощью Бербанк нашел способы его изменить.
Было бы совершенно неправильно считать бербанковскую работу только огромным рядом многочисленных опытов практика, безразлично относящегося к научной теории. Внешне действительно создается впечатление, что Бербанк отрицал научное знание и доверялся только своей практике. Из того, что он не скрывал своего пренебрежительного отношения к естественникам-белоручкам, к ученым бездарностям, которые не продвигают науку, а задерживают ее движение, на тысячу ладов перетолковывая чужие открытия и мысли, видно только его глубокое уважение к подлинному научному знанию. Он презирал с такой же силой «озолоченное мещанство» различных авторитетов от официальной науки, больших и малых, с какой у нас в старой России умел их клеймить только К. А. Тимирязев. И не вина Бербанка, что он в свое время считал подлинным ученым, у которого не переставал сам учиться, только Дарвина. Это не значило, что Бербанк не прислушивался внимательно ко всякой научной мысли, не разбирался в каждом факте научных данных, какие только ему удавалось узнавать. Он жадно искал знания и рад был всякому дельному замечанию, готов был учиться у каждого, кто мог ему помочь осмыслить его работу, разобраться в непонятном явлении. И разве недостаток, а не большое достоинство Бербанка, ставящее его в ряды передовых исследователей, целеустремленный критический отбор нужных ему в работе действительно научных данных, уменье быстро оценить пригодность каждого нового факта и мысли, полученной от любого научного работника? Понятно, не всякий научный факт или даже обобщение могут и должны быть непосредственно приложимы к практике. Это было бы нелепостью и дикостью. Но в том случае, когда тот или иной факт или обобщение предлагаются для объяснения практики, они должны целиком отвечать своему назначению. Иначе они теряют всякий не только практический, но одновременно и чисто научный смысл.
Что он мог извлечь из современного ему знания для разработки своих селекционных тем и опытов? Только то, что можно было получить у Дарвина. Понятно, ему нужна была очень большая сумма знаний о природе как материал для предварительного естественно-исторического образования. И Бербанк эти знания приобретал. Специальные научные работы по генетике, физиологии растений и другим смежным дисциплинам (в современном Бербанку состоянии) могли быть полезны ему только в последнее десятилетие его работ, да и то для объяснения опытов, а не их осуществления. Заслуги Бербанка перед наукой были отмечены присуждением ему почетных докторских званий и т. п. Но цеховые представители науки не считали Бербанка «своим», и он никогда не состоял «действительным членом» научно-исследовательских учреждений, штатным исследователем, да и не мог стать им — слишком велика, своеобразна и плодотворна была работа Бербанка в живом синтезе теории и практики, чтобы ее можно было втиснуть в рамки какого-либо научно-исследовательского учреждения Америки его времени. Бербанк шел одиночкой совершенно оригинальным научно-творческим путем за свой страх и риск.

В 1905 г., когда имя Бербанка гремело по всему миру, известнейший в Америке институт Карнеги ассигновал 100000 долларов (на 10 лет) для частичного покрытия расходов Бербанка с тем, чтобы освободить его от необходимости вести коммерческое садоводство, и главным образом на организацию записей бесчисленных опытов Бербанка и научной их регистрации. Одним из условий этого ассигнования была помощь Бербанка научным сотрудникам института, прикомандированным для изучения его работ. Бербанк очень неохотно согласился на сделку с институтом Карнеги, и его опасения оправдались. Прикомандированные к нему научные сотрудники не могли в Санта-Розе и Севастополе шагу сделать без объяснений самого Бербанка. И он терял бесполезно много времени; кроме того, на содержание прикомандированных молодых ученых едва хватало ежегодного ассигнования, выдававшегося институтом Бербанку, и он вынужден был попрежнему сам изыскивать средства для своих расширявшихся из года в год опытов. Ученые, изучавшие методы и работу Бербанка (Холл и др.), оказывались в очень затруднительном положении. Огромная работа Бербанка не имела строго научного документально точного учета. Груды записных книжек Бербанка — его черновые записи — были понятны только ему самому. Времени для подробных объяснений и справок у Бербанка, вечно занятого своими опытами; не было, да и не всегда он умел объяснить точно и правильно то, что было верно по наблюдению и практическому решению. У него трудно было учиться, его не легко было понимать. Ученые специалисты, приступившие к изучению научно-творческого богатства Бербанка, вынуждены были отказаться от этой работы.

Роскошно изданное двенадцатитомное описание 1250 наиболее замечательных новых растений, выведенных Бербанком, с цветными изображениями цветов, плодов, овощей, фруктов, орехов, ягод, деревьев, кустарников и трав больше похоже на беллетристическое, очерковое повествование о бесчисленных опытах Бербанка, живо и увлекательно написанное, но лишенное необходимых точных документально-научных данных. Чтение лекций в университете также мало удовлетворяло Бербанка, так как он не мог и не хотел отрываться от поглощавших его целиком опытов над растениями.

Н. И. Вавилов совершенно правильно сказал, что хороший учебник по селекции даст читателю значительно больше знаний, чем 12-томное сочинение Бербанка. Однако необходимо учесть, что хороших учебников по селекции, которые были бы не только «хороши теоретически», но и полезны для практического осуществления селекционных работ, не создано еще до сих пор. До сих пор не установлены точно и бесспорно первоосновы селекции как науки — важнейшие элементарные положения, на основе которых можно приобрести прочные и практически эффективные знания. До сих пор селекции в ее теоретическом обосновании подменялась формальной генетикой, а практика опытных полей покоилась на накопленных эмпирических данных. Без всяких преувеличений можно утверждать, что почти все полученное человечеством богатство культурных форм растений создано практической селекцией или, вернее, практиками-селекционерами, «опытниками», и только малая часть новых растений создана теми, кто разрабатывает теорию селекции. Баланс пока на стороне селекционеров, которые сами искали для себя пути, опираясь на общую теорию дарвинизма и прочные биологические данные, помогающие разобраться в вопросах, какие ставит само растение в полевой обстановке, и создавали ценнейшие новые растительные формы, доверяясь прежде всего своим наблюдениям жизни растений, а не их теням в абстракциях «теоретиков».

Теоретическая селекция должна целиком оправдываться практикой полевой селекционной работы. Теория, обосновывающая практику, должна помогать практике продвигаться вперед, совершенствоваться. Можно ли противопоставлять неудачливые теории победоносной практике? Ведь успех селекционной работы — это не «наитие свыше», а прежде всего результат действительного и глубокого знания, гармонично слитого воедино с трудолюбием и творческим талантом. Только в таком синтезе рождаются удивительные произведения человеческого гения. Длинный ряд замечательных результатов (новых растений), исключающий какую бы то ни было случайность, разве уже не предусматривает существующую, по крайней мере продуманную (если не опубликованную), теорию? Нельзя представить себе практику, опередившую теорию, если не видеть в этой практике новую теорию, более совершенную, чем обойденная ею.

Так было с Бербанком. Его огромные заслуги в области селекции признаны были не только на родине особым постановлением конгресса Соединенных штатов, но и во всем мире. То, что он написал о своей работе, не может удовлетворить теоретиков селекции, но безусловно полезно практикам-опытникам, которые хотят сами продолжить работу Бербанка. Теоретической основой бербанковской практики был правильно понятый им дарвинизм. Принципы, положенные им в основу своих широких опытов, представляют собой стройную систему, усвоенную теперь всеми селекционерами, вне зависимости от того, говорят они об этом или умалчивают. В общей сложности идейное наследство Бербанка представляет собою (вместе с мичуринским) самостоятельное направление, плодотворное и способное воздействовать на дальнейшее развитие селекции. Ученых, создавших в науке новые, свои направления, «школу», способствующих дальнейшему развитию знания, заслуженно высоко чтят в науке. Бербанк не только создал свое, основанное на дарвинизме направление в селекции, но и плодотворно осуществил его на деле. Нужна ли лучшая рекомендация для исследователя, открывающего новые горизонты и практически доказывающего плодотворность своей теории? Был ли Бербанк ученым исследователем? Да, он был глубоким исследователем-натуралистом, иначе была бы невозможной его «власть над растениями», но он был чужд и даже враждебен той «учености», которую измеряют количеством опубликованных научных работ вне зависимости от их действительной научной ценности. Понятно, и самый скромный научный труд достоин всяческого поощрения, но только в том случае, когда он — продукт самостоятельного творчества, а не плод только абстрактных «профессиональных научных занятий».

Поиск по сайту: