Теория» и практика Бербанка

Теоретическая беспомощность Бербанка во всех случаях, когда он описывал свои работы, особенно резко и отчетливо выступает потому, что он писал в форме беллетристической, просто, ясно, даже увлекательно, но свои высказывания почти всегда облекал такими рискованными сравнениями и сопоставлениями, не заботясь о научной терминологии и точности выражений и особенно определений, что даже верные по существу мысли оказывались неправильно истолкованными. Читателю оставалось или разбираться самостоятельно, выделяя существенное из пустяков и «беллетристики», либо принимать все, что пишет Бербанк, за «научные истины», что было бы неправильно. Решать вопрос о научной верности написанного Бербанком в каждом отдельном случае очень трудно ввиду своеобразной манеры изложения и постоянного, преднамеренного расчета его на читателя, непосвященного в биологию и особенно в ботанику и растениеводство. Бербанк писал, агитируя; в его строчках заметно желание заинтересовать читателя, завербовать его в ряды селекционеров. Не всегда Бербанк, выступая в печати, сознательно предусматривал пропаганду своей работы, но такова была уж сила его целеустремленности, что единственной побудительной причиной, которую он практически считал важной, была потребность поделиться результатами опытов со своими друзьями-читателями из широких демократических слоев страны — фермерами, рабочими, мелкими служащими, трудовой интеллигенцией.
Бербанк всегда писал, заботясь о наибольшей общедоступности. Все им написанное было своеобразной популяризацией идей и только в малой степени — изложением фактического содержания его работ. Поэтому ошибается тот, кто оценивает теоретический уровень бербанковских работ по его своеобразным выступлениям в печати. Критиковать сплошной текст всего написанного Бербанком, предъявляя требования, каких не ставил себе автор, это значило только попасть в положение человека, так охарактеризованного Бербанком: «...если человек думает, что все знает, то быстро он окажется в дурацком колпаке, верхом на осле, в назидание и на посмешище всем людям...» Ироническое отношение Бербанка к педантическим ревнителям «чистой науки», высокомерно считавшим Бербанка только «практиком», сквозит во всем написанном Бербанком. «Я охотно променяю целый вагон традиций на новую идею»,— говорил Бербанк и, развивая свою мысль, писал: «Быть может, неуместно, что мы так довольны собой. Мы создали себе маленькие теории, думаем о том и о другом, ставим себя в центре вселенной, и то, что мы знаем и о чем мы думаем, мы механически выучиваем наизусть, и одно поколение передает другим, и мы довольны собой и закрываем глаза перед более важным и чудесным в жизни».
Своей блестящей творческой работой растениевода-оригинатора Бербанк заслужил право иронического отношения к тем «ученым по профессии», которые самонадеянно игнорировали «практику садовода».
Разве не звучит и сегодня совершенно злободневно предостерегающее замечание Бербанка в одной из его книг по поводу современных ему менделистов: «Прежде надо читать Дарвина, потом Менделя и современных «менделистов» и затем снова вернуться к Дарвину». Такое заявление через океан перекликалось с предостережениями К. А. Тимирязева, который так же, как и Бербанк, видел у «менделистов» узко формальный подход к проблеме и слишком высокую и универсальную оценку менделизма, совершенно неправильно противопоставляемого учению Дарвина. Всей своей огромной работой Бербанк, как никто, иллюстрировал применение дарвинизма на практике, в растениеводстве. О дарвинизме он говорил: «Моя приверженность в течение всей моей жизни к учению Чарлза Дарвина не была слепой верой в его авторитет; некоторые из его теорий я даже взял вследствие моего небольшого опыта сперва под сомнение. Но со временем у меня все больше было случаев практически проверить его теории в Саду и в поле, и чем старше я становился, тем крепче я убеждался, что он — действительный учитель, а все другие — только ученики, как и я сам».
Очень часто, воздавая должное Бербанку как непревзойденному художнику-селекционеру, считают, что пути и методы его замечательной работы, равнозначные крупным научным открытиям, найдены им «по интуиции». Нельзя отрицать, что Бербанк во многих случаях больше доверял своим глазам и рукам и не всегда мог ясно сформулировать то, что он верно схватывал и подмечал в жизни растений, но его интуиция не исключала, а предопределяла большую творческую работу мысли глубокого естествоиспытателя. И Бербанк был в праве сказать: «Если понимать под ученым человека, который вполне постиг одно из бесчисленных проявлений жизни, то меня свободно можно назвать ученым, но я предпочитал бы, чтобы меня называли естествоиспытателем, как я всегда сам себя именую. Настоящий естествоиспытатель должен быть ученым, но отсюда не следует, что ученый является естествоиспытателем или любителем природы»...

Бербанк очень глубоко и правильно понимал смысл биологических понятий «генотип» и «фенотип» и на несколько десятилетий опередил самые «передовые» по тому времени теории генетики и, главное, широко на практике применял свои открытия. Ему не раз приходилось выступать против господствовавших в его время взглядов и на опытах доказывать правильность своих расчетов и научных предположений. Остановимся в самых общих чертах на некоторых вопросах, еще и теперь не вполне решенных.

Как теоретически, так и практически имеет огромное значение вопрос о пределах пластичности, приспособляемости организма и его наследственной устойчивости. Несмотря на то, что «генотип» как сгусток структурно-закрепленных, наследственно-устойчивых признаков и свойств в виде набора хромосом с линейно расположенными генами поддается в наше время генетическому анализу, проблема взаимоотношений «фенотипа» — внешнего проявления наследственных задатков — с внутренним — с «генотипом» — еще не стала от успехов генетики более ясной, чем это было, когда исследователь судил о генотипе только по фенотипическим его проявлениям. Между фенотипом и генотипом «менделисты» установили параллелизм. Все, что внешне представляет собою организм, — только проявление имеющихся в генотипе задатков, причем одни из них выявляются, другие остаются скрытыми, подавленными. Комбинации и перестановки этих наследственных комплексов (как теперь называют — «геномов») и отдельных признаков (связывали с отдельным геном) и представляют собою все бесконечное разнообразие облика, внешнего вида организмов. Никакой эволюции, никаких изменений в действительности не существует, а только как в калейдоскопе переливаются в бесчисленных сочетаниях отдельные неизменные признаки. Так, примерно, Иогансен своими «чистыми линиями» объявлял фикцией и теорию естественного отбора и заодно и процесс эволюции организмов. Такова была логика крайних «менделистов».
Открытие мутаций, внезапно возникающих наследственных признаков, нисколько не изменяло такой механистической трактовки законов наследственности и изменчивости, а сам Де-Фриз, как известно, считал, что каждое растение (и всякий организм) очень долгие промежутки времени пребывает с неизменными наследственными данными, даже и целые тысячелетия, а потом начинается возникновение мутаций (новых видов, по Де-Фризу). Мутационный период длится недолго, но дает массу новых наследственно-самостоятельных и уже неизменяющихся форм — то, что Иогансен назвал «чистыми линиями». Успехи микроскопической техники, позволившие осуществлять непосредственно генетический анализ, содействовали убеждению многих генетиков (начиная от Вейсмана — особенно Моргана и «морганистов»), что в морфологических структурах хромосом — разгадка всех закономерностей наследования. «Чистая линия» оказалась уточненной как неизменная, совершенно определенная материальная структура, и только ее отдельные «геномы» (комплексы ген) и «локусы» (участки хромосом), механически перемещаясь и перераспределяясь в процессах полового воспроизведения, дают пеструю картину форменных различий. Подсчеты Иогансена как бы наблюдались в микроскоп, и наносились на карту хромосом для различных растений и животных. Мутации Де-Фриза также изучались подробнейшим образом на плодовой мушке дрозофиле, и их проявления и причины точно устанавливались прямыми наблюдениями в изменениях хромосомного набора. Но вот в опытах Мёллера возникают искусственно вызванные им мутации у дрозофил. «Наследственно-неизменяемое» оказалось низведенным из области метафизических понятий на землю. Но кто может поручиться, какие еще иные воздействия внешней среды с помощью и без содействия человека вызывают изменение наследственной структуры организма и в какие сроки это происходит? Очевидно, не только воздействие рентгеновых лучей вызывает мутации. «Замкнутые и не зависимые от внешнего воздействия наследственные системы» оказались мифом. «Чистые линии» сам Иогансен вынужден был признать только как «генеалогический (родословный) термин». Снова во всей остроте возник, запутываясь в сложный узел, вопрос о наследственных и приобретенных признаках — о генотипе и фенотипе. Если генотип изменчив, то не представляет ли он собою сгусток фенотипа? Уже выяснено, что гену не обязательно соответствует определенный признак; установлено, что один и тот же ген совершенно по-разному проявляется в резко различных условиях климата, почвы и т. п. Микроскоп с точностью и очевидностью констатирует неустойчивость генотипа, но с помощью только микроскопа нельзя увидеть процесса изменений, скачка от фенотипа к генотипу и обратно. Понятно, ни дарвиновской «временной теорией гемул», ни опытами, подобными Каммереровским с саламандрой, нельзя доказать или объяснить наследование приобретенных признаков, как и, ссылаясь на генетико-цитологический анализ, отвергнуть воздействие фенотипических явлений на генотип, так как нельзя увидеть степень, характер и формы этого влияния. Но если генотип изменяется под внешним воздействием, то, очевидно, оно осуществляется через фенотип. Путь к раскрытию этой сложнейшей проблемы только в теории Дарвина, объяснение, подкрепляемое беспощадной к теориям практикой, дает методология диалектического материализма. Материя — неуничтожаема. Ее проявления мы воспринимаем через формы движения. Движение, как бы мало и слабо оно ни было, в какой-то мере и воздействует на окружающее.
Нельзя допустить, не отказываясь от материалистической диалектики, что внешние воздействия среды на организм остаются для его индивидуальной и видовой жизни бесследными. Они могут быть малы или велики, влияют сильно или слабо, «взрывают» наследственную структуру или только расшатывают в различной степени, но всегда фенотип и генотип — это единство формы и содержания. Следовательно, изменчивость и наследственность нельзя разделить и обособить даже теоретически. Сумма внешних воздействий на генотип выражается фенотипом. Он может быть очень неодинаковым в различных условиях среды, пределы его изменений, адаптации (приспособлений), пластичность организма зависят от генотипа, сложившегося и изменяющегося на протяжении существования видовой жизни и проявляющегося различными своими сторонами в различных условиях среды. Разнообразие форм проявления изменчивости в различной среде — материал для естественного отбора. В таком направлении разрешается проблема наследственности и изменчивости в свете методологии диалектического материализма, в полном соответствии с фактами. От Дарвина, через замкнутый круг теоретических спекуляций, обогащенная огромными достижениями современной генетики (генетического анализа), проблема наследственности, разъясненная с помощью материалистической диалектики, возвращается к дарвинизму.
И разве не удивительно, что Бербанк в пору «бездорожья и теоретических спекуляций» в проблеме наследственности не только сумел найти дорогу, но и доказал ее правильность? Он «накапливал» мелкие различия растений и получал в результате новую форму. Бербанк «расшатывал» наследственную основу растения переселением его из отдаленных местностей, вызывая обильную изменчивость задолго до того, как биологи-генетики это явление признавали возможным. Разве не Бербанк увидел, понял и широко практически использовал условность разграничения понятий «фенотип» и «генотип», заставляя растение системой ухода и выращивания коренным образом менять «привычки», становившиеся совершенно иными и удерживавшими свои «приобретения» в потомстве? Это было нечто подобное «превращению видов» на условном языке биологов. В действительности Бербанк находил способы для растения «проявить себя» шире, чем полагалось по теории. Этого нельзя не отметить в свете открытий последних лет нашего советского выдающегося растениевода-оригинатора академика Т. Д. Лысенко, который по праву считает себя учеником Тимирязева и Мичурина, так как сумел блестяще осуществить начатую Мичуриным разработку вопросов индивидуального развития растения. Бербанк, будучи глубоким и вдумчивым натуралистом, не только учитывал особенности развития каждого растения, но и целой системой воздействий, «воспитания» закреплял особенности, проявлявшиеся на различных этапах индивидуального развития растительного организма. На особенности индивидуального развития растений он натолкнулся, по его словам, еще в молодости, когда выращивал овощи для рынка и изобрел способ (не разбираясь в его биологической сущности) ускорять созревание овощей проращиванием и выдерживанием проращенных семян на холоде. Лишь после Бербанк понял смысл этого явления, так как применял его в различных случаях, но всегда в соответствии с естественными возможностями растения.

Поиск по сайту: