Тывает все это в себя и в то же время вкладывает свои собственные

религиозные переживания во все виденное и слышанное. Наоборот Афанаеий Никитин путешествует по странам нехристианским — лусульманским и языческим, — где не только нет христианских вос-поминаний, не только царят нехристианские религии, но где эта чу-жая, нехристианская религиозная стихия выступает на каждом шагу, бьет ключом. Между внутренним религиозным миром Афанасия Ни-китина и окружающей его обстановкой мусульманской или язычес­кой жизни не только нет гармонии, но есть прямая противополож­ность, противоположность постоянно и интенсивно ощущаемая. В результате вместо того осмоса между внутренним миром путеше­ственника и внешним миром окружающей его действительности^ вме­сто того слияния этих двух миров и растворения внутреннего мира во внешнем, которое наблюдается у паломника, у Афанасия Никити­на должно было получиться как раз обратное, но не менее интенсив­ное ощущение своей отдельности, изолированности от внешнего мира, своего религиозного одиночества. Ему приходилось бороться как против проникновения внешнего, нехристианского мира в его внутренний мир (ибо проникновение сознавалось как осквернение), так и против выявления его внутреннего религиозного мира вовне, ибо такое выявление могло быть опасным для его личной судьбы, иначе говоря, приходилось замыкаться в себе и тем не ослаблять, а еще усиливать свою духовную изоляцию, свое религиозное одино­чество. Это было длительным и напряженным религиозным пережи­ванием. В этой-то интенсивно религиозной окраске переживаний, связанных с путешествием, и заключалась аналогия с паломниче­ством, несмотря на все различие в самом направлении этих пережи­ваний. Как для паломника, так и для Афанасия Никитина воспомина­ние о путешествии было прежде всего воспоминанием о сильном религиозном переживании. И именно поэтому как паломник, так и Афанасий Никитин считали себя обязанными записать эти воспоми­нания, поведать их потомству: ибо в Древней Руси в принципе запи­сывалось и облекалось в литературную форму только лишь религи­озно ценное, все же религиозно нейтральное в принципе оставалось предметом не письменной, а устной литературы.

Сказанным выше определяется истинный смысл и сущность
содержания «Хожения» Афанасия Никитина. Это не есть простое
описание любопытных путевых приключений или диковин, виден­
ных в далеких странах, а повесть о том, как несчастный православ­
ный христианин, «рабище божие» Афанасий, занесенный судьбой
в нехристианские страны, страдал от своего религиозного одино­
чества и тосковал по родной христианской обстановке. Только с
этой стороны и можно подходить к «Хожению» как к литератур­
ному произведению. _s

СЕМИОТИКА ЛИТЕРАТУРЫ

I

Все «Хожение» проникнуто реальным ощущением религиоз­ной изолированности Афанасия Никитина среди окружающей его нехристианской религиозной стихии. Вместе с тем Афанасий Ни­китин слишком хорошо знает мусульман и браманистов, чтобы про­сто презирать их. Их религиозный мир отделен от внутреннего мира Афанасия Никитина непроницаемой стеной. Но Афанасий Никитин знает, что это пусть чужой, но все-таки религиозный мир, и потому не может ни презирать, ни осуждать тех, кто к этому миру принадлежит. Даже больше того, Афанасий Никитин чув-ствует, что при всем внутреннем, материальном различии между его собственной русско-православной и чужими, мусульманской и браманской, религиозными стихиями между ними существует известный формальный параллелизм, формальная аналогия, кото­рую он постоянно подчеркивает. Упоминая мусульманские праз­дники и посты, он всегда указывает, какому православному праз­днику или посту они по времени или по значению своему соответствуют: «..на память шиха Аладина, на руськый праздникъ на Покровъ святыя Богородица» (334,33 [15]); «а празднують шиху Аладину и веснЬ двъ недЪли по ПокровЪ» (335,10 [16]); «Великий День бываеть хрестьяньскы первие бесерьменьскаго багрима за 9-ть день, или за 10 дни» (337,20— 21 [19]); «на курбантъ баграмъ, а по-русьскому на Петровъ день» (341,27—28 [26]). О священном городе браманистов, Парвате, Афанасий Никитин говорит: «къ ПервотЬ же явдять о великомъ заговЪйне, къ своему Буту тотъ ихъ ерусалимъ, а по-бесерменьскыи Мякъка, а по-рускы Еруса-лимъ, а по-индЬйскы Парватъ» (337, 7—9 [19]). Он отмечает внеш­нее сходство некоторых подробностей браманского ритуала с пра­вославным: «а намазъ же ихъ на востокъ, по-рускы» (336, 34 [18]); «а бутханы (т. е. храмы) же ихъ... ставлены на востокъ, и Буты (т. е. идолы) стоять на востокъ» (337, 3—4 [19]), «ины ся кланяють по чериечьскы, обе рукы дотычуть до земли» (337, 6—7 [19]). Чуж­дость браманского религиозного миросозерцания, конечно, не могла не поразить Афанасия Никитина. При описании главного храма в Парвате он рассказывает без прикрас то, что там видел, и одного этого описания достаточно, чтобы убедиться в совершен­ной чуждости браманизма: «А бутхана же велми велика, есть с полъ-ТвЬри, камена, да ръзаны по ней дЬяния Бутовыя⁴¹, около ея всея 12 рЬзано вЬнцевъ, какъ Бутъ чюдеса творилъ, какъ ся имъ являлъ многыми образы: первое человЪческымъ образомъ являл­ся, другое человЬкъ, а носъ слоновъ, третье человЬкъ, а виденье обезьанино, въ четвертые человЪкъ, а образомъ лютаго звЬря, яв­лялся имъ все съ хвостомъ, а вырезанъ на камени, а хвость черезъ него сажень» (336, 10—14 [17—18]). Казалось бы, у всякого рус­ского XV века все эти образы должны были бы вызвать заключе­ние, что этот «бут» есть просто сатана. Возможно, что такая мысль

т.

НИКОЛАЙ ТРУБЕЦКОЙ

и пришла в голову Афанасию Никитину. Но он подавил ее в себе, не высказал ее даже и в «Хожении», а только отметил формальное внешнее сходство главного идола парватского храма со статуей Юстиниана, описанной русскими паломниками: «Бутъ выръзанъ ис камени, велми великъ, да хвостъ у него черезъ него, да руку правую поднялъ высокб да простеръ, акы Устьянъ царь Царяград-скы» (336,19—21 [18]). Таким образом, даже здесь опять формаль-ный параллелизм двух религиозных миров. Но констатирование этого формального параллелизма, конечно, только усиливает впе­чатление полной внутренней, материальной разнородности этих миров. Так же спокойно и объективно описывает Афанасий Ники­тин и другие подробности религиозной жизни Индий, даже са­мые странные и отталкивающие с русско-православной точки зре­ния (напр., религиозное почитание рогатого скота⁴² и т. д.). Нигде ни тени осуждения, пренебрежения или насмешки: всякий-де ве­рует по-своему, других осуждать нечего, а надо самому смотреть, как бы свою веру соблюсти, не отпасть от бога.

Нелегко было Афанасию Никитину устоять в вере. И не толь­ко потому, что как христианин он не пользовался¹ никакими пра­вами и всегда мог подвергнуться притеснениям мусульманских вельмож вроде чюнерского правителя Асад-хана; но главным об­разом потому, что он был физически лишен возможности'испол­нять обряды и предписания всей веры, в то время как вокруг себя он видел людей, строго выполняющих свои религиозные обяза­тельства, живущих благообразным ритуальным бытом, формаль­но похожим на его собственное русско-православное обрядовое исповедничество. Соблазн был велик: своей веры, своего закона все равно соблюсти нельзя, а «бесермене» так благообразно жи­вут, так твердо стоят в своей вере и соблюдают свой закон, что даже зависть берет; почему бы не перейти в их веру? Ведь бог один, только законы разные.

Это — смысл разговора Афанасия Никитина «с бесерменином Меликом», который нудил Афанасия Никитина «въ вЬру бесермень-скую стати» и укорял его за то, что он от христианства отстал, а к мусульманству не пристал. Но Афанасий Никитин устоял. Несмот­ря на все уважение, с которым он относился ко всякой чужой вере, и несмотря на то, что никогда не допускал себя осуждать или пре­зирать окружающих за их религиозные воззрения, в глубине души он чувствовал и знал, что истинная вера только его, русская вера, и за нее он держался крепко, хотя от всех это скрывал, присвоив себе для окружающих даже вымышленное «бесерменьское» имя, «хозя Исуфъ [Юсуф] Хорасани» [17].

Так жил он «промежу кЬръ», сокрыв от всех свой Личный рели­гиозный мир и подавив его внешние проявления. Эту свою жизнь он и описал в своем «Хожении». Только время от времени, по слу-

Поиск по сайту: