Мифология моря и корабля

В традиционной картине мира поморов хтонической семантикой иного мира наделялись не только земли, населенные колдунами-инородцами, но и пространство моря. В мифологическом универсуме восточных славян образ моря (даже этимоло­гически) непосредственно соотнесен с областью смерти: «В Марье русских и дру­гих славянских купальских песен отражен прототип, связанный со смертью (и во­дой-морем) и выраженный соответствующей формой (*mer-, *mor-)»". Анализируя фамильное предание рода Пушкиных о том, что «жены молодых людей, отправлен­ных (при Петре) за море, надели траур (синее платье)», Б. А. Успенский пришел к выводу, что в сознании русских людей петровского времени «поездка за море ассо­циируется со смертью»¹².

Если море — мертвое царство, то любое передвижение в этом локусе религи­озно-мифологического пространства равносильно реальному переживанию смерти, точнее, испытанию морем-смертью. Мореплавание — это одновременно (пользуясь терминологией М.М. Бахтина) и «роман странствований» и «роман испытаний». Мореход, подобно герою волшебной сказки, отправляется в смертельно опасный путь, чтобы «людей посмотреть и себя показать». Исход его путешествия неясен. Если мореплаватель «настоящий герой», то, пережив испытание «морской смер­тью», он, «преображенный», возвращается в родной дом. Если же герой оказывает­ся ложным, самозванным, то, не выдержав смертного испытания, он навсегда погре­бается в пучине морской. «Море» (как, впрочем, и «поле» древнерусского права) — это сакральное пространство, где происходит испытание, поединок, «прение живота и смерти», в котором испытываются не физические качества человека (плоть), а его духовно-нравственные основания. Отсюда — разный характер «морской смерти». Для нарушителя божественных и человеческих установлений — это кара, наказание за преступления («вечная смерть»). Для человека, живущего в согласии с миром, морская смерть оборачивается спасением, перерождением («вечная жизнь»). Для одного смертного морская вода оказывается «мертвой», а для другого — «живой».

В сказке М.Д. Кривополеновой «Безручка» (в которой архаичный мотив инце­ста, связанный с близнечной парой «Иван-да-Марья», заменен более поздним быто­вым мотивом «злой жены») рассказывается о том, как брат по наветам «жонки» искалечил свою сестру — сделал ее «безручкой». Сестра вновь обрела руки, когда пришла на берег синего моря и омылась его живой водой. В «стихосложном» вари­анте этого сказочного сюжета, опубликованном в книге Б.В. Шергина «Запечатлен­ная слава» под названием «Братанна», немая и безрукая сестра, изгнанная братом из дому, вместе с мертвым младенцем приходит на берег моря в надежде сгинуть в пучине морской: «Пала Братанна в море, // Рученьки мертвы висели, — // Пала с мертвым младенцем, // Пала нема, полумертва, // Встала цела и здрава. // Волнами ее подхватило, // В сердце морском переновило //...Вышла Братанна из моря, // Как ново на свет родилась»¹³.

Настоящая героиня (Братанна) выходит из испытания морской смертью «пере-новленной», обретшей не только руки, но и дар речи, которого была лишена с рождения, а ложная героиня (злая жена) разоблачается и изгоняется. Испытание морем, таким образом, тесно увязывается с мотивом посмертного воздаяния и на­казания, с мотивом суда. Как известно, образ загробного (Страшного) суда — одна

из религиозно-мифологических универсалий. В северно-русской морской культуре высшим судией выступает само Море. По замечанию О.М. Фрейденберг, в архаи­ческом восприятии суда и смерти «человека судят вода и огонь; человека судят путем воды и огня; человека погружают в воду или испытывают огнем, и, если на нем "вина", тогда он погибает. Этот суд огня и воды — бога суд»¹⁴. Представление о морском суде как о «божеском» нашло отражение в том смиренном почитании, которое поморы испытывали к своему «Батюшке-морю». Они никогда не говорили «утонул», «погиб в море». Почти повсеместно говорили: «Море взяло». («Море берет без возврату. Море возьмет не спросит. Море берет — бездолит. Море наше осуждения не любит»¹⁵.)

В поморской «древней памяти» море наказывает смертью преступника (Лихо-слава, нарушившего морской устав и замышлявшего убийство своего брата Горе-слава, который обращается к морю с призывом:

— Батюшко Океан, Студеное море! Сам и ныне рассуди меня с братом!
Будто гром, сгремел Океан в ответ Гореславу. Гнев учинил в море... Подхватил

Лихослава и унес его в бездну... Дружинники от мала до велика сошли на берег, поклонились Гореславу в землю и сказали:

— Господине, ты видел суд праведного моря. Теперь суди нас¹⁶.
Праведный суд моря происходит на корабле, который поэтому и называется

«судном», то есть местом, где в «судный день» развертывается поединок добра и зла, происходит «прение живота и смерти». Корабль — это всегда ладья мертвых, которые в процессе «суда» спасаются либо умирают.

В архаических пластах северно-русской морской культуры мотив судного дня переплетается с темой судьбы. Жизнь помора определялась не только священным уставом морского бога, не только личной добродетельностью или греховностью. В предустановленный свыше порядок поморского космоса властно вторгались хаоти­ческие силы случая — непредсказуемой морской судьбы. Воплощением судьбы помора выступает ветер. В мифологической «розе ветров» особые «судьбоносные» свойства поморы приписывали северо-восточному ветру — «полуношнику». В за­писанных К.П. Гемп «ожиданьицах» (жанр молитвы-мольбы, обращенной к морю) содержится целый спектр мифологизированных описаний полуношника: «Ох, рва­нет полуношник нежеланный. // Встанет взводень, зарыдат. // Да свистит полунош­ник, пылит по морю-океану»; «Полуношник свищет, страшит»; «Ветер и гудит, и воет — все выдержишь, а как засвистит — пооберегайся вдвое: то полуношник, шалой, свистун»¹⁷. В наборе мифологических характеристик смертоносного ветра-полуношника (свистун, шалый, темный, ярый, буйный, пыльный) раскрывается хтонический (океанический) образ владыки Севера — бога северного ветра (помор­ского Борея). Его владения («Полуночные страны», «Полуночное море») — царство холода и мрака, куда уходят души «взятых морем» людей. Полуношник — судьбо­носный ветер, имеющий непосредственное отношение к «нитям» судьбы. Как и «сухопутный» его брат-вихрь, он поднимает над морем столб пыли («На море пыль стоит страшенная, лютует батюшко, полуночник его подбивает»). Слово «вихрь» (ветер) — этимологически связано с глаголом «вить». Поморы никогда не говорили «начнется» ветер, но «завяжется». Столб водяной пыли, «завиваемый», «завязыва­емый» полуночным ветром до небес, и есть та нить и тот столп, которые связывают душу человека с краеугольными камнями мироздания. Примечательно, что поморы,

осознавая «языческую» (нечистую) природу свистящего полуночного ветра, усми­ряли его смертоносную разрушительную мощь спасительной силой Животворящего Креста как космической оси, связующей Бога и человека («Всегда после того, как вкапывали крест в землю, переставал ветер»).

С темой морской судьбы тесно связан вопрос о «поморских автографах», ос­тавлявшихся в «гибельных случаях» на обшивке тонущего корабля, на стенах промысловой избы, на столешнице, на скалах и камнях необитаемого острова смерти. Некоторые исследователи склонны говорить о сухом, протокольном языке поморских автографов, уподобляя их стилю «амбарной книги» и вахтенного жур­нала. Думается, однако, что за делопроизводственной лексикой смертных завеща­ний, описывающих обстоятельства гибели корабля, дающих распоряжения о дол­гах и наследовании, скрывается глубинный религиозный мотив «сведения счетов с жизнью», подведения ее итогов. В поморском сказании о Софии Новгородской верховным судией, который подводит итоги жизненного (морского) пути лодейно-го кормщика Гостева, является сама Премудрость Божия, София Новгородская («Я считаю версты твоего морского хода. О кормщик! Всякая верста твоих походов счислена, и все пути твоих людей исчислены и списаны в книгу жизни Великого Новгорода»¹⁸.

Наиболее яркая страница в поморскую «книгу жизни» была вписана смертью героев рассказа Б.В. Шергина «Для увеселенья» — мезенских промысловиков бра­тьев Личутиных, которые, оказавшись «в относе морском» на маленьком островке, принялись, по обычаю, составлять «извещение в письменной форме: кто они, и по какой причине померли... Чудное дело! Смерть наступила на остров, смерть взмах-нулась косой, братья видят ее — и слагают гимн жизни, поют песнь красоте. И эпитафию они себе слагают в торжественных стихах»¹⁹.

Именно этих безвестных поморов, гибнущих в относе морском, «увеселявших­ся» своим смертным «художеством», имел в виду Б.В. Шергин, когда писал о жиз­ни, не боящейся смерти, и смерти как празднике. Праздничная смерть роднит помо­ра и монаха-схимника, «смысл жизни которого — умирание заживо». Прозрение Б.В. Шергина о единстве сакрального пространства моря и монастыря подтвержде­но не только многовековым обычаем обетного послушничества поморов в Соловец­кой обители, но и широко распространенной среди мореходов поговоркой: «Кто в море не бывал, тот Богу не молился».

Исследование морской культуры Русского Севера (Поморья) позволяет просле­дить ее генетическую связь с образом и именем одного из двух главных персонажей «основного мифа» — богом Волосом, который выступает противником Громоверж­ца. С именем Волоса — хозяина хтонического мира — соотносятся такие фунда­ментальные понятия, описывающие морскую стихию, как «волна», «вольность», «воля». Опираясь на многочисленные этимологические разыскания Вяч. Вс. Ивано­ва и В.Н. Топорова, посвященные анализу индоевропейских «глаголов умирания» (*mer-, *mor, vel-), можно предположить, что образованные от них слова «море» и «воля» обозначают одну и ту же «морскую» реальность мертвого царства. Но если «море» связано с образом смерти как «исчезновения», «опустошения», «ухода» за горизонты — пределы жизни («вечная смерть»), то «воля» фиксирует обратные свойства смерти, связанные с идеями «появления» (эпифании), «наполнения», «воз­вращения» из царства смерти («вечная жизнь»).

Разнонаправленность движения в смертном пространстве морской стихии (уход за море — выход на волю) отразилась в поморской аксиологии «низа» и «верха»: «Вниз, в немецкую сторону, в шведскую сторону. Так выражают поморы направле­ние своего пути, идучи северным океаном в Норвегию или на о. Новую Землю»²⁰. Поморский поход за море, в «немецкие земли» (на запад) или к «острову мертвых» (на север) воспринимается как движение «вниз», в нижний мир, где располагается царство мертвых. И наоборот. Возвращение поморов «из-за синя моря», их выход на волю расценивались как движение, направленное «вверх» (на восток): «Когда поморы возвращаются океаном из Норвегии или с о. Новой Земли, то говорят, что идут вверх, в Русь»²¹. Характерно, что в поморском лексиконе сохранилось весьма архаичное именование своей земли «Русью», которая ассоциируется с «волей» (цар­ством Волоса). По словам В.Н. Топорова, «Волос понимается как покровитель Руси (недаром Русь клянется Волосом, а дружина — Перуном), более того, как некий персонифицированный образ Руси в ее материальном благополучии»²². Вероятно, что столь длительное сохранение имени «Русь» в поморском словаре объясняется локализацией Поморья на границе царства Волоса, что обеспечивало напряженную и актуальную связь поморской «руси» с «волей». Не случайно, что поморов, кото­рые считались погибшими на море, но позже вернулись домой, называли «отпеты­ми», то есть «живыми мертвецами», уже перешагнувшими границу жизни и смерти и получившими потому «полную волю» — абсолютную божественную свободу. Постоянное соседство северных русских поморов со смертной областью «моря» (точно так же, как и связь русского казачества с опасным пространством «чистого поля») обусловило такие свойства их национального характера, как свободолюбие, вольность. Именно в этих пограничных, смертных областях Русского государства дольше всего сохранялись традиции народного самоуправления, идеалы «земли и воли», воплощенные в институтах «земства» и «волости».

Таким образом, анализ имени одного из главных персонажей «основного мифа» — бога Волоса позволяет проследить его связь с мифологией моря и порож­денной ею языческой морской культурой. После крещения Руси функции Волоса-Велеса были усвоены его христианским заместителем — Святителем Николаем. «Никола Морской Бог. Так называют поморы св. Николая Чудотворца, которого считают покровителем мореплавания. Николить — праздновать день св. Николая. Никольский поход»²³. Культ св. Николая — «морского бога» пронизывает все сторо­ны северно-русской морской культуры. О значимости его образа в поморской среде свидетельствуют записи французского врача и путешественника де Ламартиньера, который в 1653 году посетил Русскую Лапландию. Жителей Колы он назвал «нико-лаистами», поскольку «в каждом жилище он видел икону Николая Угодника»²⁴. Именование поморов «николаистами» обусловлено чужеземным восприятием св. Николая как «русского бога», собственное имя которого становится нарицатель­ным и обозначает русского человека вообще.

О выдающейся роли образа св. Николая в поморской культуре писал и Б.В. Шергин: «Почитание икон связано было и с Богом старого Севера. Понятие об этом дает "Стих о Николае Морском": Мы пишем Николу/ Разноцветные вапы/ Украшаем Николу/ Скатными жемчугами/ Мы ставим Николу/ В киноваренную божницу/ Мы теплим Николе/ Воскояровы свечи/ Кадим мы Николе/ Ладаном-темь-яном/ Творим мы Николе/ Земные поклоны/. Форштевень нередко представлял со-

бою изваяние того же Николы Морского»²⁵. Б.В. Шергин называет св. Николая «Богом старого Севера», которого поморы воспевают в духовных стихах. Композиция стиха о Николе Морском имеет весьма архаичные истоки, связанные с мифами творения, в которых устройство мира описывается как процесс его созидания. Следовательно, в духовных стихах о Николе, бытовавших в среде «морского сословия», раскрыва­ется своеобразная метаморфоза «морского бога» — св. Николая, резной образ и имя которого поморский корабль не просто украшают, но превращают в тело морского бога. Воплощение имени и символа св. Николая в материи корабля соответствует представлениям северных крестьян о том, что святой, во имя которого построен храм, сам является этим храмом, мистическим образом пребывает в нем.

По представлениям поморов, св. Николай является «скорым помощником». В «Устьянском правильнике», фрагменты которого опубликованы Б.В. Шергиным, «имеется любопытное объяснение, почему Никола (покровитель мореходства) име­ет титул или прозвище — "скорый помощник". Оказывается, когда молишься Бого­матери и разным святым, они твою молитву понесут Богу, и уже от Бога ты полу­чишь милость. Но Николе "вперед милость дана", то есть Николе отпущен от Бога как бы лимит»²⁶. В этом смысле Никола, в отличие от других святых, уподобляется самому Спасителю. Феномен отождествления Николы с Христом был достаточно распространен в пространстве русской народной традиции²⁷.

В религиозном сознании поморов св. Николай выступает исцелителем, освободи­телем, водителем по водам «житейского моря», усмирителем и утешителем бурь и напастей. «Водительские» функции Николы породили представления о нем как о «хозяине» речных порогов. На Северной Двине, немного ниже Березника, «есть тоже прославленное чудесами резное изображение св. Николая. Все суда, благополучно прошедшие порог, жертвуют "на масло" угоднику... Нам рассказывали несколько слу­чаев неминуемой мести святого не желавшим жертвовать»²⁸. В почитании резного образа св. Николая — «хозяина» порогов отчетливо прослеживаются реликты языче­ства. Прежде всего это относится к мести святого, в которой нельзя не усмотреть архаичные идеи договора человека с Богом, основанного на обмене ценностями («на дар ждут ответа»). Подобный же архаичный пласт представлений был связан с другим резным деревянным образом св. Николая Чудотворца, находившимся у исто­ков реки Пинеги: «Несколько тамошних жителей рассказывали нам предание, что в старые времена Святой изнашивал пару сапог в год, но с тех пор как один священник, поскупившись на новые сапоги, подшил только подошвы к старым — чудо перестало совершаться»²⁹. Никола — «хозяин» реки Пинеги, совершавший ежегодные обходы своих владений, исцелявший людей, усмирявший врагов, отказался творить чудеса, после того как люди обманули его, подсунув старую обувь. Связь Николы с мотивом «старой обуви» объясняется тем, что он являлся водителем душ мертвых людей в загробное царство и во время этого путешествия изнашивал свою обувь. «По своей первоначальной функции старая обувь предназначалась для покойников, т. е. для перехода в загробный мир и, возможно, для посещения оставшихся родственников»³⁰. Мотив «старой обуви» в предании о чудотворном образе указывает и на связь Николы с Волосом, поскольку старая обувь «может символизировать "скотьего бога", т. е., по-видимому, изображать Волоса»³¹.

Архаичность культа Николы на Русском Севере прослеживается и в совмеще­нии его образа с образом Параскевы Пятницы, в почитании которой отчетливо

выявляются языческие черты хозяйки нижнего мира. Кокшеньгская деревня Ни­кольское городище имела и другое название — Девятая: «Церковь (и городище) носят двойное название по имени двух святых, в честь которых она освящена: Николая Чудотворца и Параскевы Пятницы (Девятой)»³².

В поморском образе Николы актуализированы прежде всего его водительские, точнее, лоцманские («вожевые») функции. Св. Николай «открывает» навигацию на морях Студеного океана. Первый выход поморских кораблей был приурочен к празд­нику Николы вешнего (9 мая). В это же время печорские промысловики отправля­лись на Новую Землю (Матку): «Николин день подойдет на ту пору — бежать пора на Матку»³³. Мезенская поморка говорила СВ. Максимову, «что промыслам теперь не время: еще-де — Никола не пришел»³⁴. Никола являлся не только водителем, открывавшим морские пути, но и спасителем на море. Афанасий Тячкин, нёнокский мещанин, оставивший «гибельное описание», составленное им на днище перевер­нувшегося карбаса, сообщал, что 9 мая в день св. Николая погибавшие «в относе морском» поморы достигли Зимнего берега: «Тут на горе есть часовня во имя свя­того Николая Чудотворца. Поднялись мы на гору, зашли в часовню в сени, помоли­лись святым угодникам»³⁵. Молитва святому Николаю о спасении на море читалась как перед отходом судна, так и во время бури. Путешественник А. Михайлов вспо­минал о своей поездке в Соловецкий монастырь: «Начались обычные молитвенные причитания, у многих с плачем, хотя опасности особой не предстояло. Большая часть молилась св. Николаю. Глядя на них, вспомнил я рассказ об одной богомолке, ходившей в Соловки и в сильную бурю молившей св. Николая о спасении: "Батюш­ка, ты кормилец мой, спаси ты меня грешную, окаянную. Вот какую свечу (и при этом указала на мачту) поставлю тебе за это"»³⁶. Здесь любопытен не сам текст молитвы, а уподобление мачты судна свече, что является дополнительным свиде­тельством в пользу отождествления храма и корабля.

Св. Николай не только предводительствует, не только спасает, но и карает. И чаще всего праведный гнев его падает на иноверцев-нехристей, нарушающих божест­венный миропорядок. В этом отношении большой интерес представляет поморская легенда о «воздушном корабле — летучем голландце». Норвежские рыбаки ранили гарпуном библейского кита, проглотившего пророка Иону. В этот момент «послы­шался голос Николая Угодника: безумцы, как смогли вы поднять руку на творенье, Богом хранимое до века! За это будете проглочены китом вместе с кораблем, а души ваши будут плавать между небом и землей... На воде появился призрак корабля и его команды, или, вернее, их души. И с тех пор невидимый корабль, ночью, особен­но при северном сиянии, встречают временами моряки»³⁷. Появление в поморском фольклоре бессмертного корабля-призрака, обреченного на вечное скитальчество, связывается с нечестивой деятельностью нехристей, посягнувших на Божье творе­нье. «Но Бог милосерд, в народе живет надежда, что экипаж молитвами Николая Угодника, жалеющего даже нехристей, будет помилован»³⁸.

Интересно, что с грехами, творимыми нехристями-скандинавами, связывается происхождение образа другого «заложного» корабля — погребальной лодьи Вдрла-мия Керетского. В поморском предании рассказывается о том, что жена священника Кольского собора Варламия изменила ему с приходившим в Колу скандинавом Олафом или Фарлафом. Варламий убил жену, перебил всю варяжскую дружину и, уложив гроб с телом жены на варяжскую лодью, «открыл паруса»: «Устное песен-

ное предание утверждает, что Варламию, во искупление убийства, определено веч­но плавать во льдах Северного океана»³⁹. «Заложный» погребальный корабль-при­зрак стал ассоциироваться с туманом: «Когда весною к тому или другому берегу Белого моря наносило туман, старики говорили: Варламьева лодья подошла. Отец мой, бывший в северной Норвегии, говорил, что когда с Мурманского берега пова­лит туман к Вардё и Вадзё, рыбаки-норвежцы шутят: — Русский поп жену при­вез»⁴⁰. В этих поморских преданиях архаичная мифологическая идея бессмертия корабля раскрывается в своей хтонической ипостаси, породившей образ корабля-призрака, скитающегося между небом и землей. При этом необходимо отметить, что «заложный» корабль имеет иноземное происхождение. «Свой» корабль смертен, но он обладает бессмертной душой, которая продолжает жить в новых поколениях кораблей-«тёзок». Корабль в этом смысле подобен храму, который также подвержен старению и смерти, но бессмертный образ храма постоянно воспроизводится в исторической череде своих «тезоименных» воплощений. Семантическая близость храма и корабля в северно-русской морской культуре закреплена в их общем име­ни — морского бога — св. Николая.

Берега Студеного моря-океана были украшены множеством храмов, возведен­ных во имя св. Николая. СВ. Максимов, побывавший на Зимнем берегу Белого моря, писал, что церковь в д. Сёмжа «по обыкновению всех поморских церквей, освещена также во имя святителя Николы, как бы в подкрепление народной пого­ворки, которая давно уже и справедливо гласит, что от Холмогор до Колы — трид­цать три Николы»⁴'. «Богатырская застава», образованная тридцатью тремя Николь­скими храмами, восходит, безусловно, к фольклорной нумерологии, но она гораздо точнее любой статистики определяет их бесчисленное множество и указывает на защитные и путеводные функции Николы Морского — водителя русского народа по волнам «моря житейского».

Сакральная ономастика храмов, окаймлявших берега Студеного моря, которое с полным основанием могло бы именоваться Никольским, перекликалась с онома-стиконом поморского флота. В списке поморских судов второй половины XVIII века девять из двадцати двух отмеченных кораблей носили имя «Святой Николай»⁴². В списке, приложенном к «Отчету о деятельности взаимного страхования мореходных парусных судов населения Архангельской губернии за 1911 год», отмечено девяно­сто два корабля (из 530), носивших священное имя св. Николая, что составляет приблизительно 17%. Сокращение числа «Никольских» кораблей к началу XX века отражает общий процесс десакрализации русской морской культуры и ее ономасти-кона. Вместе с тем морская культура в силу своей генетической связи с областью моря (смерти) сакральна, что называется, по своему определению. Поэтому в усло­виях начавшегося обмирщения она вырабатывает особые механизмы самосохране­ния путем мультипликации ее сакрального ядра, частичного перевода наиболее значимой информации в профанический ряд (при сохранении правил обратного перевода). Отмеченные механизмы трансформации прослеживаются и в поморском ономастиконе, в котором священное имя «морского бога» — св. Николая — начи­нает рассеиваться и кодироваться целым рядом других имен. Перефразируя выска­зывание П.А. Флоренского о соотношении имени, образа и произведения, можно было бы сказать, что образы морской культуры «суть не что иное, как имена в развернутом виде. Полное развертывание этих свитых в себе духовных центров

осуществляется целым произведением, каковое есть пространство силового поля соответственных имен»⁴³. Ономастикой поморской культуры «свернут» в имени морского бога, которое в «снятом» виде присутствует во всех других именах кораб­лей. Установка на сакральность имени и всей морской культуры в целом проявля­ется в глубинной религиозно-мифологической мотивации выбора имени «новорож­денного» корабля. Он никогда не бывает случайным, но, напротив, всегда связан с каким-либо первособытием, сакральным прецедентом. Имя корабля отягощено па­мятью, оно всегда мемориально. Другими словами, поморский ономастикой устрем­лен к своему духовному центру — к Первому Имени, к первому событию, прооб­разующему все другие имена кораблей и все другие события их личной судьбы. Прообразовательная, онтологическая сущность первого имени блестяще выявлена о. Павлом Флоренским: «По имени и житье» — стереотипная формула житий; по имени — житие, а не имя по житию. Имя оценивается Церковью, а за нею — и всем православным народом, как тип, как духовная конкретная норма личностного бы­тия; как идея; а святой — как наилучший ее выразитель, свое эмпирическое суще­ствование соделавший прозрачным так, что чрез него нам светит благороднейший свет данного имени. И все-таки имя — онтологически первое, а носитель его, хотя бы и святой, — второе»⁴⁴.

Ярко выраженная сакральная ориентация морской культуры на архетип, на первое имя воплотилась в традиции изготовления целой серии однотипных кораблей, по­лучавших однотипные имена. Так, например, в 1713—1715 гг. на Соломбальской верфи была выпущена семерка кораблей, освященных в «архангельское» имя: «Гав­риил», «Рафаил», «Михаил», «Уриил», «Селафаил», «Варахаил», «Ягудиил». В 1779— 1785 гг. известным соломбальским корабелом М.Д. Портновым была построена серия кораблей, нареченных «славянскими» именами. «Славяно-фильский» парад порт­новских кораблей открывал фрегат «Патриот» (1779 г.). За ним следовали: «Свято­слав», «Слава», «Вышеслав», «Родислав», «Мечеслав», «Болеслав», «Изяслав», «Вось-мислав», «Подражислав», «Ярослав», «Ярославец», «Мстиславец», «Владислав», «Всеслав», «Брачислав», «Прямислав», «Мстислав»⁴⁵. В этой избыточности славя­низмов, носящих нарочитый, а иногда и искусственный характер, нельзя не усмот­реть (помимо славянофильства и патриотизма строителя или заказчика) их генети­ческой соотнесенности с «патриотическим» архетипом — кораблем «Слава», в имени которого сокрыта творящая энергия Логоса-Слова.

Сакральные истоки ономастики поморских кораблей прослеживаются и в том, что по существу вся система корабельных имен описывает одну и ту же вечную реальность божественного универсума. А.Н. Давыдов и А.В. Ружников в своей работе, посвященной классификации имен поморских судов XIX — начала XX века, выде­ляют несколько «лексико-семантических групп»: сакральную, антропонимическую, мемориальную, абстрактно-апотропеическую, зоонимическую, функционально-про­мысловую, экзотическую, астрономическую, географическую⁴⁶. К сожалению, авто­ры ограничились констатацией различных лексико-семантических уровней и не обратились к выявлению системных оснований поморского ономастикона, восходя­щих в конечном счете к образу поморского космоса. В центре космоса-корабля сосредоточены священные имена. Второй круг корабельного ономастикона образу­ют «вочеловеченные» имена святых угодников. Третий круг составляет зоонимичес-кая лексика, соотносимая с хтоническим миром, с нижним пределом мироздания.

Остальные лексические круги описывают внешнюю реальность, развернутую как по вертикали (небо-земля-море), так и по горизонтали («своя» география — геогра­фия «иноземного» экзотического мира). Выделенные авторами мемориальная и функционально-промысловая лексико-семантические группы описывают не внешний мир, а свойства самой ономастической системы и морской культуры в целом. Это уровень метаописания, самосознания поморской культуры, связанный с механизма­ми ее памяти и конструирования. В данном случае имя корабля может рассматри­ваться как своего рода операционный текст, соотносящий каждый новый корабль с его архетипом — прообразом и содержащий описание устройства корабля. В каче­стве примера включения механизмов памяти системы можно привести название судов типа «Память Азова», «Память Евстафия» и т. п. Связь корабельного онома-стикона с конструкцией поморских судов прослеживается в названиях типа: шхуна «Кочмара», яхта «Раньшина». При этом крайне важно отметить, что имя («Кочма­ра», «Раньшина») первичнее и архаичнее того типа корабля, к которому оно прила­гается (шхуна, яхта). Архаизирующие свойства поморского ономастикона порожде­ны общей его ориентацией на имя морского бога — св. Николая, которое служит для обозначения всех кораблей вообще (или корабля как такового) и всех моряков вообще (или моряка как такового). Подобным же образом употребляемое во множе­ственном числе имя Иваны служило для обозначения всего русского народа, а имя Иван являлось синонимом русского человека⁴⁷. Имя морского бога Николы обозна­чает подвластную ему стихию (границы ее отмечены тридцатью тремя Николами поморского фольклора); корабли, которые идут по морю («Святые Николаи»); лю­дей, которые плывут на кораблях (члены Никольских братчин).

Отождествление корабля и морского бога, закрепленное их общим именем, порождало представление о бессмертии корабля. Реализацией идеи бессмертия яв­ляется морская традиция наречения одним именем кораблей разных поколений (все корабли, носящие общее имя, — это один и тот же корабль в разные периоды своей незавершающейся жизни). При этом каждый последующий член корабельной дина­стии получает не только имя своего предка, но и его отдельные семиотически важ­ные атрибуты. 26 мая 1826 года со стапелей соломбальского эллинга был спущен линейный корабль «Азов», который, отличившись в Наваринском сражении, стал первым гвардейским кораблем русского военно-морского флота. После его списа­ния на этой же судоверфи был построен корабль «Память Азова». «В носовой части корпуса "Памяти Азова" была закреплена фигура воина в шлеме, бывшая в Нава­ринском сражении. Из кильсона "Азова" была вырезана небольшая дубовая доска и помещена в бронзовой рамке на карнизе юта над шканцами. Не забыта была и судовая икона св. Николая — немая свидетельница героического боя»⁴⁸. При пере­мещении атрибутов старого корабля на новый резко повышался их семиотический статус. Так, например, палубные доски «Авроры» времен русско-японской войны превратились в ковчег иконы возрожденного корабля. На неконвенциональность отношений между именем ангела-хранителя, именем судна и его владельца указы­вают и другие разделы приведенного выше поморского корабельного ономастикона, в которых отражены имена святых — заместителей морского бога Николы. В пер­вую очередь это относится к имени Михаила, который, как убедительно показал Б.А. Успенский, мог отождествляться с Николой. В списке поморских судов XVIII века прослеживается достаточно очевидная связь между именами корабля и его

владельца. Если судохозяина зовут Михаил, то можно с достаточной уверенностью предсказать, что его корабль носит имя «Святой Михаил Архангел». В 1728 году отец М.В. Ломоносова одним из первых поддержал идею петровской «семиотичес­кой революции» поморского флота и «отважился построить новоманерный гукор»⁴⁹. Свой гукор он назвал именем «Святого Архангела Михаила» — небесного покро­вителя его 17-летнего сына Михаила. Когда Петр I прибыл в Архангельск, то для него была специально построена яхта «Святой Петр». Во время пребывания в Архангельске 29 июня 1694 года (день апостолов Петра и Павла) император спра­вил День ангела на недавно спущенном корабле так, что он не только был окрещен во имя апостола Павла, но и «Марсовым ладаном довольно окурен, причем не забыт был и Бахус», как не без юмора сообщал Петр в Москву⁵⁰.

В поморском корабельном ономастиконе отмечены имена и других заместите­лей Николы, наделенных функциями морских заступников: «Преподобные Зосима и Савватий», «Преподобный Антоний», «Святой Филипп Митрополит Московский», «Святой Иоанн», «Святой Иаков» и т. д. Наряду с агионимами (именами святых) поморский ономастикой составляли и их десакрализованные формы — антропони­мы (Елена, Константин, Ольга, Виктор, Вячеслав и т. п.), а также зоонимы, пред­ставленные «птичьими» именами (Горлица, Лебедь, Чайка) и именами зверей (Лев). Сопоставляя данные поморского ономастикона с обликом фольклорного «Сокола-корабля», у которого «нос-корма по змеиному, по-звериному», можно сделать вы­вод, что в символической организации корабля выделяются три уровня-кода: зоо­морфный, антропоморфный, орнитоморфный. Эти же коды выявляются и в декора­тивном убранстве корабля. Б.В. Шергин писал: «Старики помнят этот избыток деревянных аллегорий на носу и корме корабля. Изображался олень и орел, и фе­никс и лев; также кумерические боги и знатные особы»⁵¹. Тернарная символика, отраженная в декоре, ономастике, мифологии корабля находит соответствие и в его архитектуре. Построенные в Архангельске корабли для царской торговли «были трехмачтовые, они имели по три палубы, называвшиеся "житьями". Для выхода и освещения палубы имели по три юта, носившие названия "творил"»⁵². Трехчаст-ная символика и архитектоника поморского корабля с выделением на нем трех палуб (нижней, средней и верхней) восходит к своему библейскому прототипу — трехъярусному Ноеву ковчегу, населенному зверями, людьми и птицами, а через него — к архаической модели мира с тремя горизонтами космической вертикали. Учитывая данные морской мифологии, ономастики, декора и архитектуры кораб­ля, можно дать его образное определение как свернутой в имени одного из глав­ных персонажей «основного мифа» модели мира, качающейся на водах первоздан­ного хаоса-океана. Образ космического корабля достаточно универсален. Он изве­стен во многих мифопоэтических традициях морских народов мира. Так, например, у народов Малайского архипелага «различные виды ритуального корабля наделе­ны космической символикой и, по существу, выступают символами космоса в его единстве или в одном из его аспектов, напоминая этим Мировое Древо, с которым они тесно связаны. Космическая символика совершенно очевидна, например, в батакском "корабле мертвых", чей корпус представляет собой птицу-носорога с телом змеи (дракона). Это символы двух миров — Верхнего и Нижнего. Три мачты на корабле означают части Мирового Древа, расположенного во всех трех ми­рах»⁵³.

2 Зак. 519

Семантика корабля амбивалентна, как амбивалентна и та роль, которую он играет в модели мира. Корабль — медиатор, посредник между миром живых и миром мертвых, между хаосом (океаном) и космосом (твердью). Его одновременная при­частность обеим частям универсума и превращает корабль, с одной стороны, в ладью мертвых, перевозящую души людей в иной мир, а с другой — в материали­зованную модель мира (микрокосм), из которой может быть развернут большой мир (макрокосм). Семиотический статус корабля равновелик, пожалуй, только храму, что отразилось в именовании христианского храма «кораблем». Свое предельное завершение традиция уподобления Церкви кораблю получила у сектантов. В сек­тантском стихе, преобразующем мотивы былины об Илье Муромце, на Соколе-корабле кормчий — Иисус Христос, мачта — Бог Саваоф, парусы — люди Божий, они наполняются «не ветрами, не вихорями, а самим-то Святым духом». Эта пес­ня — аллегория; корабль — община сектантов, море — «море житейское», враждеб­ное по отношению к ним⁵⁴.

Огромный моделирующий потенциал храма и корабля как микрокосма, из ко­торого может быть развернут макрокосм, породил крайне существенный для сохра­нения культурной традиции феномен храмо- и судомоделирования. Создание моде­лей храмов и судов связано с одним из важнейших способов сохранения и передачи культурного и социального опыта во времени — механизмом мультипликации наи­более значимой информации⁵⁵. Традиция изготовления уменьшенных копий, моде­лей храмов и кораблей широко распространена во времени и в пространстве. Важ­ное место занимала она и в северно-русской культуре, которая в силу своего «украин-ного», пограничного положения создала целую систему механизмов самосохранения. Об этом свидетельствует Б.В. Шергин, который вспоминал, что «в родном городе, в музее было множество изумительных моделей старинных церквей, домов»⁵⁶. Его отец, как и многие поморы, «мастерил модели фрегатов, бригов, шкун. Сделает корпус как есть по-корабельному — и мачты, и реи, и паруса, и якоря, и весь такелаж»⁵⁷. Под стать «милиатюрным» моделям кораблей был и весь «корабельный» облик дома Шергиных, воспроизводивший в миниатюре образ народной культуры «светлого Гандвика»: «В Архангельском городе было у отца домишко подле Немец­кой слободы, близко реки. Комнатки в доме были маленькие, низенькие, будто ка-ютки: окошечки коротенькие, полы желтенькие, столы, двери расписаны травами. По наблюдникам синяя норвежская посуда. По стенам на полочках корабельные модели оснащены. С потолков птички растопорщились деревянные — отцово же мастерство»⁵⁸.

Феномен судомоделирования был известен не только в самом Городе, но и в отдаленных районах Поморья. СВ. Максимов отметил, что в Пустозерске «у бога­тых домов на верхних маленьких балконцах прилеплены модели судов, грубо, то­порно, но чрезвычайно верно сделанные»⁵⁹. Вероятно, что модели судов на домах обозначали не только социальный и профессиональный статус их владельцев, но наделяли и весь дом значимой для поморской культуры «корабельной» семантикой. И в этом нет никаких преувеличений, натяжек, поскольку моделирование в тради­ционной культуре Руси никогда не являлось «детской забавой», игрой, а выполняло важные, серьезные функции, связанные с сохранением образцов и моделей культу­ры, составлявших ее мультиплицированный генофонд. Об этом свидетельствует строительная деятельность патриарха Никона, который получил в подарок от Иеру-

салимского патриарха Паисия «кипарисовую инкрустированную перламутром мо­дель храма Гроба Господня (Воскресения Христова) в Иерусалиме палестинском. Эта модель вплотную приблизила Никона к желанию построить нечто подобное в натуральную величину в России»⁶⁰. Впоследствии эта модель послужила образцом для сооружения Воскресенского собора в Ново-Иерусалимском монастыре, постро­енном при деятельном участии Никона.

Огромный моделирующий потенциал корабля связан не только с его именем, но и с самим имядателем — Поэтом, игравшим ключевую роль в поморской культуре. «Поэт знает всю вселенную в пространстве и во времени, умеет все назвать своим словом (отсюда Поэт как установитель имен), создает мир в его поэтическом, тек­стовом воплощении, параллельный внетекстовому миру, созданному демиургом»⁶¹. С образом Поэта на корабле связаны самые существенные характеристики северно­русской морской культуры (приоритетная роль механизмов памяти; превалирование «словесного» над «внетекстовым»). «Мемориальный» характер поморской культуры глубоко осознавался последним северным Поэтом — певцом «морской славы» Б.В. Шергиным: «Старинные виды морской литературы уничтожались забвением и временем. Но сохранилась у помора как бы врожденная потребность или привычка записывать события, хотя бы личной жизни, которые казались достопамятными. Отсюда характерное для Севера явление — каждый "архангельский мужик" непре­менно носит с собой записную книжку... Эта любовь к достопамятности, это стрем­ление увековечить явления живой жизни в большей мере свойственны были людям Севера»⁶². С мемориальным характером поморской культуры связана и ее установка на Слово, на словесное художество, не утратившее еще своей сакральной, миро-устроительной природы. Поморская среда высоко ценила поэтический дар, который «не порывал со своим бытом и укладом. Отправляясь на промысел зверобойный, рыбный, лесной печорцы, мезенцы, двиняне, онежане, кемяне непременно подряжа­ли с собой сказочника, певца былин... Таким же признанием пользовалась женщина-поэтесса, слагательница причетов, плачей, песен, истолковательница чужого горя и радости»⁶³. Поморский Поэт не являлся носителем «чистого искусства», украшаю­щего суровый быт и уклад, но он выступал прежде всего как истолкователь смысла жизни, как экзегет, знающий законы устройства мироздания и умеющий воссозда­вать его в Слове.

Мифологический образ Поэта на корабле наиболее полно развернут в морских былинах «Садко» и «Соловей Будимирович». Главный герой былины — Садко (гус­ляр и певец), подобно его греческому собрату Орфею, ритмами своего музыкально-поэтического искусства организует морскую стихию, упорядочивает ее и управляет ею. В былине «Ссора Ильи Муромца с князем Владимиром» содержится прямое указание на «магическую» прагматику поэтического текста: «Старина стародавняя, // Былина быль досельная, // Морю на утишенье, // Добрым людям на послушанье». Однако функция Поэта на корабле не сводится лишь к «утишенью моря». Поэт как носитель «обожествленной памяти», как монопольный знаток пространственно-вре­менной организации вселенной является главным хранителем морского знания и водителем поморов по смертным просторам моря-океана. Поэтому на корабле он выполняет роль кормщика, лоцмана («вожа»), а сама былина может рассматриваться как своеобразная «мифопоэтическая лоция», в которой описывается не реальное пространство моря-океана, а мифологическое пространство Лукоморья. Выродив-

шимися, десакрализованными вариантами мифологической лоции являются, с од­ной стороны, рукописные поморские лоции, а с другой — сохранявшиеся в устной традиции «песенные» описания морского хода. СВ. Максимову удалось записать на Мезени вариант такой песенной лоции, содержавшей развернутое описание морско­го пути на Грумант (Шпицберген).

По воспоминаниям Б.В. Шергина, одним из наиболее выдающихся корабель­ных поморских Поэтов был кормщик Пафнутий Анкудинов, который демонстриро­вал свой поэтический дар «при стройке корабля и в морских походах»: «Весной побежим с Пафнутием Осиповичем в море. Во все стороны развеличилось Белое море — пресветлый наш Гандвик. Засвистит в парусах уносная поветерь, зашумит, рассыпаясь, крутой взводень, придет "время наряду и час красоте". Запоет наш штурман былину: "Высоко, высоко небо синее, // Широко, широко океан-море"»⁶⁴. Во время исполнения былины Поэт «сидит у середовой мачты и шьет что-нибудь кожаное». Образ поморского Поэта (Велеса-Бояна), сидящего у подножия «середо­вой» мачты корабля, имеет несомненные мифопоэтические истоки и воспроизводит мифологему «Поэт у корней мирового древа», где сокрыт источник поэзии. Столь архаичная и значимая роль Поэта в поморской культуре объясняет неоднократно отмечавшийся Б.В. Шергиным факт широчайшего распространения в морском со­словии рукописных сборников стихов и песен, имевших совершенно удивительное по красоте и смыслу название — «Рифмы мореплавательны».

Поиск по сайту: