Историцизм и миросозерцательная философия

Историцизм... рождает к жизни релятивизм, весьма родственный натуралистическому психологизму и запутывающийся в аналогичных же скептических трудностях. Нас интересуют здесь только особенности исторического скепсиса, с которым мы и познакомимся поближе.

<...>

<...> Мы поймем скорее всего мотивы, к нему (историцизму -ред.) побуждающие, если проследим в немногих положениях изложение Дильтея. Мы читаем: " Среди причин, доставляющих скептицизму все новую и новую пищу, одной из наиболее действительных является анархия философских систем (3). Но гораздо глубже, чем скептические умозаключения от противоречивости человеческих мнений, идут сомнения, вырастающие на почве постоянного развития исторического сознания (4). Учение о развитии, которое, как естественно-научное учение о развитии, сливается воедино с историко-эволюционным познанием культурных образований, необходимо связано с познанием относительности исторической формы жизни. Перед взором, охватывающим землю и все прошлое, исчезает абсолютная значимость какой-либо отдельной формы жизненного устроения, религии и философии. И, таким образом, установление исторического сознания разрушает еще положительное, чем обозрение спора систем, веру в общезначимость какой-либо философии, которая пыталась при помощи комплекса понятий высказать обязательным образом мировую связь бытия (6)".

<...> Конечно, миросозерцание и миросозерцательная философия суть культурные образования, которые, будучи так-то и так-то мотивированы при данных исторических отношениях сообразно их духовному содержанию, появляются и исчезают в потоке человеческого развития. То же самое, относится, однако, и к точным наукам. Что же, лишаются они потому объективной значимости? Самый крайний историцист ответит на это, вероятно, утвердительно; он укажет при этом на перемену научных взглядов, на то, как нынче признаваемая доказанной теория завтра будет рассматриваться как ничего не значащая; как одни называют незыблемыми законами то, что другие именуют простыми гипотезами, а третьи считают туманными возможностями, и т.д. Но теряем ли мы потому на самом деле, в силу такого постоянного изменения научных взглядов, всякое право говорить о науках не только как о культурны образованиях, но и как об объективных единствах значимости? Легко увидеть, что историцизм при консеквентном проведении переходит в крайний скептический субъективизм. Идеи истины, теории, науки, потеряли бы тогда, как и все идеи вообще, их абсолютное значение <...> Если же мы принимаем науку как значимую идею, то какое же основание имеем мы не соглашаться на... различение исторически значащего и объективно значимого, по крайней мере вообще оставляя без внимания вопрос о том, можем мы или не можем постигнуть его "критически". История, эмпирическая наука о духе вообще не в состоянии своими силами ничего решить ни положительно, ни отрицательно относительно того, нужно ли различать между религией как культурным образованием и религией как идеей, то есть значимой религией, между искусством как культурным образованием и значимым искусством, между историческим и значимым правом и, наконец, между исторической и значимой философией, а затем и относительно того, существует или не существует между теми и другими, выражаясь по-платоновски, отношение идеи и ее затемненной феноменальной формы. <...>

История не может, стало быть, сказать ничего серьезного ни против возможности абсолютной значимости вообще, ни против возможности абсолютной, т.е. научной, метафизики и иной философии в частности. <...> Безусловное утверждение химеричности всякой научной философии на том основании, что мнимые попытки тысячелетий сделали вероятной внутреннюю невозможность такой философии, превратно не только потому, что умозаключение от двух тысячелетий высшей культуры к бесконечному будущему было бы плохой индукцией, но превратно как абсолютная бессмыслица, как 2+2=5. <...>

Что еще может обманывать историциста, так это то обстоятельство, что мы путем вживания в исторически реконструированное духовное образование, в господствующий в нем смысл, а также в относящиеся сюда мотивационные связи, не только постигаем его внутренний смысл, но можем установить и его относительную ценность. Если мы перенесемся в те предпосылки, которыми располагает какой-либо исторический философ, то, возможно, мы будем в состоянии признать относительную "консеквентность" его философии, даже восхищаться ею;...Мы можем тогда признать великим деянием достигнутое решение научной проблемы, нынче принадлежащей к тому классу проблем, с которыми легко справился бы гимназист. То же самое относится ко всем областям. Но, с другой стороны, мы остаемся, разумеется, при том мнении, что и принципы таких относительных оценок лежат в идеальных сферах и что оценивающий историк, который стремится к более, чем простому понимания развития, может только предполагать их, но не обосновывать как историк. Норма математического лежит в математике, норма логического - в логике, норма этического - в этике и т.д. Если историк желает и в оценках действовать научно, он должен именно в этих дисциплинах искать основания и методы обоснования. Если же в этом отношении нет совсем строго изложенных наук, ну тогда он оценивает на свой страх, а именно, как нравственный или религиозный человек, но, во всяком случае, не как научный историк.

Если я, таким образом, рассматриваю историцизм как теоретико-познавательное заблуждение, которое в силу своих противоречивых последствий должно быть также энергично отвергнуто, как и натурализм, то, все же, я хотел бы ясно подчеркнуть, что я вполне признаю громадное значение за "историей" в широком смысле для философа. Для него открытие общего духа столь же важно, как и открытие природы. И даже более: углубление в общую духовную жизнь доставляет философу первичный и потому более фундаментальный материал исследования, чем углубление в природу. Ибо царство феноменологии как учение о сущности распространяется от индивидуального духа тотчас же на всю сферу общего духа, и если Дильтей с такой выразительностью показал, что психофизическая психология и есть та, которая могла бы послужить в качестве "основы наук о духе", то я, со своей стороны, сказал бы, что обосновать философию духа в силах единственно лишь феноменологическое учение о сущности.

<...> Миросозерцательная философия Нового времени, как уже было отмечено, является детищем историцистского скептицизма. Обычно этот последний останавливается в своем скепсисе перед положительными науками, которым он, будучи непоследователен, как и всякий скептицизм вообще, приписывает действительную ценностную значимость. Философия миросозерцания предполагает согласно этому, что все отдельные науки есть хранилища объективной истины; и поскольку она видит свою цель в том, чтобы по мере возможности удовлетворить нашу потребность в завершающем и объединяющем, всеохватывающем и все постигающем познании, она рассматривает все отдельные науки как свой фундамент. Она именует себя в этом отношении иногда даже научной философией... <...> Большинство философов миросозерцания хорошо чувствует, что в их философии с претензией на научное значение дело обстоит не совсем ладно, и многие из них открыто и честно признают, по крайней мере, менее высокую степень научности за своими результатами. Тем не менее, они ценят очень высоко значение такого рода философии, которая хочет быть больше миросозерцанием, чем миронаукой; ценят его тем выше, чем скептичнее они выступают под влиянием историцизма против всякого тяготения к строго философской миронауке. Их мотивы, одновременно подробнее определяющие и смысл философии миросозерцания, приблизительно следующие. Каждая великая философия есть не только исторический факт, - она обладает также в развитии духовной жизни человечества великой, даже единственной в своем роде, телеологической функцией, -а именно - функцией высшего усиления жизненного опыта, образования и мудрости своего времени. <...>

<...>

<...> Словом, мы получаем не только теоретический, но и аксио-логический и практический опыт. <...>...Всесторонне опытный человек или, как мы тоже можем сказать, "образованный", обладает не только мироопытом, но и опытом религиозным, эстетическим, этическим, политическим, практико-техническим и т.д., или "образобан- ностйью". <...> Особенно же высокие ценностные формы обозначаются старомодным словом мудрость (миро-мудрость, мирская и жизненная мудрость), а по большей части также излюбленным нынче термином: миро- и жизнепонимание или миросозерцание.

<...>

Мудрость или миросозерцание в этом определенном, хоть и охватывающем собою целое множество типов и ценностных степеней, смысле не являются простым деянием отдельной личности...; они принадлежат культурному обществу и времени; и по отношению к их наиболее выраженным формам имеет полный смысл говорить не только об образовании и миросозерцании какого-либо отдельного индивидуума, но об образованности и миросозерцании времени. <...>

<...>

Поскольку ценность миросозерцательной философии, а стало быть и стремления к такой философии, обуславливается прежде всего ценностью мудрости и стремления к ней, постольку отдельное рассмотрение цели, ею себе полагаемой, вряд ли необходимо. <...> По идее, всякий стремящийся является неизбежно "философом" в самом первоначальном смысле этого слова.

Как известно, из естественных размышлений о том, каков лучший путь, ведущий к высокой цели гуманности и, стало быть, к совершенной мудрости, выросло особое учение об искусстве, учение о добродетельном или дельном человеке. Если оно, как это обыкновенно бывает, определяется как учение о правильных поступках, то от этого в сущности ничего не меняется. Ибо последовательное поведение, ко-торое Имеется¹ здесь в виду, сводится на совершенный практический характер, а этот последний предполагает привычное совершенство в аксиологическом и умственном отношении. Сознательное стремление к совершенству, в свою очередь, предполагает стремление к всесторонней мудрости. По содержанию эта дисциплина указывает стремящемуся на различные группы ценностей в науках, искусствах, религии и т.п., признаваемых каждым поступающим индивидуумом за сверхсубъективные и обязательные значимости. Одной из высших среди этих ценностей является идея такой мудрости и само совершенство умения. Разумеется, и это, то более популярное.то более научное, этическое учение об искусстве принадлежит к миросозерцательной философии, которая, со своей стороны, со всеми своими сферами, в которых она выросла в общественном сознании своего времени и с полнейшей убедительностью выступает перед индивидуальным сознанием как объективная значимость, должна стать в высшей степени важной образовательнбй силой, фокусом ценнейших образовательных энергий для ценнейших личностей времени.

**

После всего того, что мы сказали в пользу миросозерцательной философии, может показаться, будто ничто не в состоянии удержать нас от безусловного признания ее.

Но нельзя ли, несмотря на все это, все же утверждать, что по отношению к идее философии должны быть приняты во внимание другие, а с некоторых точек зрения и более высокие ценности, именно ценности философской науки? <...> Исторические философии, несомненно, были философиями миросозерцания, поскольку над их творцами господствовало влечение к мудрости; но они были совершенно в таких же размерах философиями научными, поскольку в них жила вместе с тем и цель строгой научности. Эти два момента или не были вовсе разграничены, или были разграничены слабо. В практическом стремлении они сливались воедино... Такое положение изменилось совершенно с установлением сверхвременной universitas* (* совокупность, объединение - ред.) точных наук. Поколения за поколениями работают с воодушевлением над громадным зданием науки и присоединяют к нему свои скромные произведения, ясно сознавая при этом, что здание это бесконечно и никогда и нигде не найдет своего завершения. Миросозерцание хоть и представляет собой "идею", но является идеей цели, лежащей в конечном и долженствующей по самому своему принципу постепенно осуществиться в отдельной жизни, подобно нравственности, которая потеряла бы свой смьгсл, если бы была идеей чего-либо принципиально трансфинитного. "Идея" миросозерцания, как это ясно следует из данного нами выше анализа ее понятия, меняется вместе со временем. Наоборот, "идея" науки сверхвременна, а это значит в данном случае- не ограничена никаким отношением к духу времени С этими различиями в тесной связи находятся существенные различия в практических целе-направлениях. Наши жизненные цели вообще двоякого рода: одни -для времени, другие - для вечности; одни служат нашему собственному совершенствованию и совершенствованию наших современников, другие - также и совершенствованию наших потомков до самых отдаленных будущих поколений. Наука есть название абсолютных и вневременных ценностей. Каждая из них, будучи раз открыта, с этого момента принадлежит к ценностной сокровищнице всего остального человечества. <...>

Таким образом, миросозерцательная философия и научная философия разграничиваются как две идеи, в известном смысле связанные, но в тоже время не допускающие смещения. При этом нужно помнить, что первая не является несовершенным осуществлением последней во времени. Ибо, если только правильны наши взгляды, до сих пор вообще еще отсутствует какое-либо осуществление второй идеи, то есть какая-либо действительно действующая уже как строгая наука философия... <...>

Нужно с самого начала согласится, что общезначимое практическое решение в пользу той или другой формы философствования не может быть дано с точки зрения философствующих индивидуумов. Одни являются преимущественно теоретиками, от природы склонными и призванными к строго научному исследованию... Наоборот, у эстетических и практических натур (у художников, теологов, юристов и т.д.) дело обстоит совсем иначе. Они видят свое призвание в осуществлении эстетических и практических идеалов, то есть идеалов внетеоретической сферы. <...> Конечно, в самой жизненной действительности это различие пролагается не так отчетливо; и в такое время, когда практические мотивы властно выступают вперед, теоретическая натура может сильнее поддаться влиянию их, чем то позволяет ей ее теоретическое призвание. В этом особенно заключается великая опасность, грозящая философии нашего времени.

Но ведь вопрос должен быть поставлен не только с точки зрения, человечества и истории, поскольку мы задумываемся над тем, что значит для развития культуры, для возможности постепенно прогрессирующей реализации единой идеи человечества - не человека in indi-viAJo - что вопрос будет решен преимущественно в том или другом смысле, другими словами, что стремление к одной форме философии будет всецело господствовать в данный момент и сведет в могилу все другие стремления, - скажем, стремление к научной философии. <..>

<. > Всякая первородная математическая или естественнонаучная "мудрость" или учение о мудрости теряют свое право на существование постольку, поскольку соответствующее им теоретическое учение получает объективно значимое обоснование Наука сказала свое слово; с этого момента мудрость обязана учиться у нее. Естественнонаучное стремление к мудрости до существования строгой науки не было неправомерно, и задним числом оно не может быть дискредитировано для своего времени. В потоке жизни, в практической потребности оценки человек не мог ждать, пока через тысячелетия установится наука, если даже предполагать, что он уже знал вообще идею строгой науки.

С другой стороны, каждая, даже точнейшая наука, представляет собой лишь ограниченно развитую систему учений, обрамленную бесконечным горизонтом неосуществленной еще в действительности науки. Что же должно быть истинной целью для этого горизонта: строгое проложение учения или "созерцание", "мудрость"? Теоретический человек, естествоиспытатель по призванию, не будет колебаться с ответом. В тех пунктах, где наука говорит свое слово, - если бы даже это случилось через столетия, - он будет пренебрежителен к туманным "воззрениям". Ему показалось бы научным грехопадением предлагать свободное построение "воззрений" на природу. И, несомненно, в этом он отстаивает право будущего человечества. Строгие науки обязаны своим значением и энергичностью своего постепенного развития главным образом радикализму такого сознания. Разумеется, каждый точный исследователь слагает себе воззрения; он выглядывает созерцательно, предчувственно и предположительно за пределы положительно обоснованного, но только с методическими намерениями, чтобы установить новые моменты строгого учения. Такая точка зрения не исключает того, что созерцание, опыт в донаучном смысле играет, тем не менее, важную роль в сфере естественно-научной техники, что знает очень хорошо и сам естествоиспытатель. Технические задачи требуют своего разрешения; и дом, и машины должны быть построены; нет возможности ждать до тех пор, пока естествознание будет в состоянии дать точный отчет обо всем сбывающемся. Потому техник как практик выносит иные решения, чем естественно-научный теоретик. От этого последнего он заимствует учение, из жизни же -"опыт".

Не совсем так обстоит дело с научной философией, и именно потому, что здесь не положено еще даже начал научного учения. <...> Философская нужда как нужда в миросозерцании подгоняет нас. И она становится все большей и большей, чем далее распространяются границы положительных наук <...> Естественные науки не разгадали для нас ни в одном отдельном пункте загадку актуальной действительности, той действительности, в которой мы живем, действуем и существуем. Общая вера в то, что это - их дело и что они только еще недостаточно развились, взгляд, что они принципиально в силах это сделать, признаны более прозорливыми людьми суеверием. Необходимое разграничение естествознания и философии как науки, принципиально совсем иначе построенной, хоть и вступающей в существенное отношение с естествознанием в некоторых областях, находится на пути к своему осуществлению и уяснению. <...> И не •больше получаем мы в этом отношении и со стороны наук о духе. Несомненно, "уразумение" духовной жизни -... великое и прекрасное дело. Но к сожалению, это уразумение тоже не в силах помочь нам и не должно смешиваться с философским уразумением, которое обязано разрешить для нас загадку мира и жизни.

Духовная нужда в наше время стала, поистине, нестерпима. Если бы только теоретическая неясность относительно смысла исследованных науками о природе и духе "действительностей" тревожила наш покой, а именно то, насколько ими познается бытие в своем конечной смысле, что такое это "абсолютное" бытие и познаваемо ли оно вообще? Но ведь нет; мы терпим крайнюю жизненную нужду, такую нужду, которая распространяется на всю нашу жизнь. Каждый момент жизни есть точка зрения, всякая точка зрения подчиняется какому-либо долженствованию, какому-либо суждению о значимости или незначимости согласно предполагаемым нормам абсолютного значения. Пока эти нормы были неприкосновенны, пока они не были нарушены и высмеяны, до тех пор единственным жизненным вопросом был вопрос о том, как лучше всего было бы соответствовать им. Но как же быть теперь, когда все нормы вместе и каждая в отдельности оспариваются или эмпирически искажаются, и когда они лишены их идеального значения. Натуралисты и историцисты борются за миросозерцание; но и те, и другие с различных сторон прилагают свои усилия к тому, чтобы перетолковать идеи и факты, а всю действительность, всю жизнь в непонятную безыдейную смесь "фактов". Всем им присуще суеверие фактичности. Совершенно ясно, что мы не в состоянии ждать. Мы должны... пытаться уничтожить в разумном, хотя бы и ненаучном "миро- и жизнепонимании" дисгармонию нашего отношения к действительности - к жизненной действительности, которая имеет для нас значение, в которой мы должны иметь значение.

<...> Раз скептическая критика натуралистов и историцистов превращает подлинную объективную значимость во всех сферах долженствования в бессмыслицу; раз неясные, несогласованные... понятия, рефлексии и... многозначные или ложные проблемы тормозят понимание действительности и возможность разумного к ней отношения; раз специальная методическая точка зрения, необходимая все же для обширного класса наук, будучи возведена в привычку, приобретает неспособность к превращению в иные точки зрения, а с этим предрассудками в связи находятся угнетающие дух бессмысленности миропонимания, - то против таких и подобных им зол существует только одно целительное средство: научная критика плюс радикальная, от самых низов начинающаяся наука, основывающаяся на твердом фундаменте и работающая согласно самому точному методу: философская наука, за которую мы здесь ратуем. Миросозерцания могут спориться; только наука может решать, и ее решение несет на себе печать вечности.

***

Итак, куда бы ни направлялась философия в своих изменениях, вне всякого сомнения остается, что она не имеет права поступаться стремлением к строгой научности, что, наоборот, она должна противопоставить себя практическому стремлению к миросозерцанию как теоретическая наука и с полным сознанием отграничиться от него. Ибо тут должны быть отвергнуты все попытки примирения. Возможно, что защитники новой миросозерцательной философии возразят, что следование ей вовсе не должно означать собой отказа от идеи строгой научности. Истый миросозерцательный философ ненаучен не только в обосновании, то есть не только принимает за устойчивый строительный материал все данности отдельных строгих наук, но он пользуется также и научным методом и охотно испробует всякую возможность строго научного развития философских проблем. Только в противоположность метафизической робости и скепсису предшествующей эпохи он пойдет смело по следам самых высоких метафизических проблем, чтобы достичь цели миросозерцания, удовлетворяющего гармонически, согласно требованиям времени, ум и душу.

Поскольку этим полагается примирительный путь с тем, чтобы стереть линию, разделяющую миросозерцательную и научную философию, мы должны предостеречь против него. Он может привести лишь к расслаблению научного стремления и содействовать мнимо научной литературе, которой недостает умственной честности. <..> Тут нужно сделать только одно: миросозерцательная философия должна сама отказаться вполне честно от признания быть наукой и, благодаря этому, перестать смущать души... и тормозить прогресс научной философии.

Ее идеальной целью остается чистое миросозерцание, которое по самому существу своему не есть наука < > Наука является одною среди других одинаково правоспособных ценностей Мы выяснили выше, что ценность миросозерцания имеет собственное твердое основание, что миросозерцание нужно рассматривать как habitus (образ, особенности - ред.) и создание отдельной личности, науку же - как продукт коллективного труда исследующих поколений И подобно тому, как и миросозерцание и наука имеют свои различные источники ценности, так имеют они и свои различные функции и свои различные способы действия и поучения. Миросозерцательная философия учит так, как учит мудрость: личность обращается тут к личности. Только тот должен обращаться с поучением в стиле такой филосо-фии к широким кругам общественности, кто призван к тому своей исключительной своеобразностью и мудростью или является служителем высоких практических - религиозных, этических, юридических и т.п. - интересов. Наука же безлична, ее работник нуждается не в мудрости, а в теоретической одаренности. Его вклад обогащает сокровищницу вечных значимостей, которая должна служить благополучию человечества. И как мы выше видели, это имеет исключительное значение по отношению к философской науке.

Только тогда, когда в сознании какого-либо времени осуществится всецело разграничение этих двух философий, только тогда можно будет мечтать о том, что философия примет форму и язык истинной науки и признает несовершенством то, что в ней столько раз превозносилось до небес и служило даже предметом подражания, а именно' глубокомыслие. Глубокомыслие есть знак хаоса, который подлинная наука стремится превратить в космос, в простой, безусловно ясный порядок. <...> Глубокомыслие есть дело мудрости; отвлеченная понятность и ясность есть дело строгой теории. Превращение чаяний глубокомыслия в ясные рациональные образования - вот в чем заключается существенный процесс новообразования строгих наук И точные науки имели свой длительный период глубокомыслия; и подобно тому, как они в период Ренессанса в борьбе поднялись от глубокомыслия к научной ясности, так и философия - я дерзаю надеяться - поднимется до этой последней в той борьбе, которая переживается нынче. <...> Наше время принято называть временем упадка. Я не согласен с таким упреком. Вряд ли можно сыскать в истории такой период, который привел бы в движение столько рабочих сил и достиг бы таких успехов. Мы можем не всегда одобрить цели. <...> И все же, как бы ни отталкивало эстетическое чувство, которому так близко соответствует наивная прелесть свободно произрастающего, то, что мы все снова и снова утверждаем в наше время нашей волей, все же сколь ' бесконечно великие ценности кроются в волевой сфере, поскольку великие воли находят лишь истинные цели Было бы очень несправедливо приписывать нашему времени стремление к низшему Кто в силах пробудить веру, кто в силах заставить понять величие какой-либо цели и воодушевиться ею, тот без труда сыщет силы, которые бы пошли в этом направлении Я полагаю, что наше время по своему призванию - великое время; оно только страдает скептицизмом, разгромившим старые непроясненные идеалы И потому оно страдает сла-боразвитостью и бессилием своей философии, которая еще недостаточно крепка, не достаточно научна, чтобы быть в состоянии преодолеть скептический негативизм (именующий себя позитивизмом) при помощи истинного позитивизма. Наше время верит только в "реальности". И вот, его прочнейшей реальностью является наука, и, стало быть, философская наука есть то, что наиболее необходимо нашему времени.

Но если мы обращаемся к этой великой цели, то мы должны ясно сказать себе и то, что мы можем достигнуть этого только одним путем, а именно- не принимая вместе с радикализмом, составляющим сущность подлинной философской науки, ничего предварительно данного, не позволяя никакой традиции служить началом и никакому, хотя бы и величайшему имени ослепить нас, но, наоборот, стремясь найти истинные начала в свободном исследовании самих проблем...

Конечно, мы нуждаемся также и в истории. Разумеется не для того, чтобы погрузится, как историк, в те связи развития, в которых выросли великие философии, но чтобы дать возможность им самим влиять на нас согласно их своеобразному духовному содержанию. И, на самом деле, из этих исторических философий изливается нам навстречу, если только мы умеем созерцательно внедриться в них, проникнуть в душу их слов и теорий, философская жизнь со всем обилием и силой живительных мотиваций. Однако, не через философии становимся мы философами. <...> Толчок к исследованию должен исходить не от философии, а от вещей и проблем. Философия же, в своей сущности, есть наука об истинных началах, об истоках.

Поиск по сайту: