Глава 16. Миновали январь и февраль с холодными дождями, резким пронизывающим ветром и все растущей безнадежностью и унынием в сердцах

Миновали январь и февраль с холодными дождями, резким пронизывающим ветром и все растущей безнадежностью и унынием в сердцах. После поражения при Геттисберге и Виксберге линия фронта армии южан была прорвана в центре. С упорными боями войска северян заняли почти весь штат Теннесси. Но даже это новое поражение не сломило духа южан. Беспечная заносчивость уступила место угрюмой решимости, и конфедераты по‑прежнему продолжали утверждать, что нет, дескать, худа без добра. Ведь дали же северянам крепко по шее, когда они в сентябре попытались закрепить свою победу в Теннесси прорывом в Джорджию.

Здесь, в северо‑западном углу штата, под Чикимаугой, впервые за всю войну произошло большое сражение уже на земле Джорджии. Янки заняли Чаттанугу и горными тропами вторглись в Джорджию, но были отброшены назад и понесли большие потери.

Атланта со своими железными дорогами сыграла немалую роль в этой знаменитой победе южан при Чикимауге. По железным дорогам, ведущим из Виргинии в Атланту и оттуда дальше на север в Теннесси, войска генерала Лонгстрита были переброшены к местам сражений. На протяжении сотен миль железнодорожный путь был очищен от всех гражданских перевозок, и весь подвижной состав юго‑востока был использован для военных нужд.

Атланта наблюдала, как через город за часом час и за составом состав проходили поезда с пассажирскими вагонами, товарными вагонами и платформами, загруженными шумными, распевающими песни солдатами. Они ехали без пищи и без сна, без своих лошадей, без продовольственных и санитарных служб и прямо из вагонов, без малейшей передышки шли в бой. И янки были отброшены из Джорджии назад в Теннесси.

Это была огромная победа, и жители Атланты с удовлетворением и гордостью сознавали, что их железные дороги сделали эту победу возможной.

Юг с нетерпением ждал хороших вестей на Чикамауги — они были нужны позарез, чтобы не потерять бодрости духа предстоящей зимой. Теперь уже никто не стал бы отрицать, что янки умеют драться и у них, что ни говори, хорошие полководцы. Грант был настоящий мясник, ему было наплевать, сколько он уложит солдат, лишь бы одержать победу, но победы он одерживал. Имя Шеридана вселяло страх в сердца южан. И наконец, существовал еще один человек, некто Шерман, чье имя упоминалось все чаще и чаще. О нем заговорили во время сражений в Теннесси и на Западе, и слава о нем, как о решительном и беспощадном воине, росла.

Ни один из них, разумеется, не мог сравниться с генералом Ли. Вера в генерала и его войско была по‑прежнему крепка. Уверенность в конечной победе непоколебима. Но война слишком затянулась. Слишком много полегло на поле боя, слишком много было раненых, калек, слишком много вдов, сирот. А впереди еще долгая, жестокая битва, и значит — будут еще убитые, еще раненые, еще вдовы и сироты.

И в довершение всех бед среди гражданского населения стало проявляться недоверие к власть имущим. Некоторые газеты уже открыто выражали свое недовольство президентом Дэвисом и его планом ведения войны. Внутри правительства Конфедерации существовали разногласия, между президентом Дэвисом и генералами происходили трения. Стремительно росла инфляция. Армии не хватало мундиров и сапог, а медикаментов и амуниции и подавно. Железным дорогам требовались новые вагоны взамен старых и новые рельсы взамен взорванных противником. Генералы посылали с поля боя депеши, требуя свежих пополнений, а их становилось все меньше и меньше. И тут еще как на грех некоторые губернаторы штатов — и в том числе губернатор Джорджии Браун — отказались посылать войска милиции за пределы штата. Эти войска насчитывали тысячи боеспособных солдат, в; которых остро нуждалась армия, но правительство тщетно пыталось их получить.

Новое падение стоимости доллара повлекло за собой новое повышение цен. Говядина, свинина и сливочное масло стоили уже тридцать пять долларов фунт, мука — тысячу четыреста долларов мешок, сода — сто долларов фунт, чай — пятьсот долларов фунт. А теплая одежда в тех случаях, когда ее удавалось раздобыть, продавалась уже по таким недоступным ценам, что жительницы Атланты, чтобы защититься от ветра, утепляли свою старую одежду с помощью тряпок и газет. Ботинки стоили от двухсот до восьмисот долларов пара — в зависимости от того, были ли они из настоящей кожи или из искусственной, получившей название «картона». Дамы носили гетры, сшитые из старых шалей или ковриков. Подметки делались из дерева.

В сущности, Север держал Юг в осадном положении, хотя не все еще отчетливо это понимали. Американские канонерки туго затянули петлю на горле всех южных портов, и крайне редко какому‑нибудь судну удавалось прорвать блокаду.

Южные штаты всегда жили за счет продажи своего хлопка, покупая на вырученные деньги все, чего не производили сами. Теперь они не могли ни продавать, ни покупать. У Джералда О'Хара в Таре под навесами возле хлопкоочистительной фабрики скопился урожай хлопка за три года, но толку от этого было мало. Сто пятьдесят тысяч долларов выручил бы он за него в Ливерпуле, но надежды вывезти его в Ливерпуль не было никакой. Джералд, уже привыкший считать себя человеком богатым, теперь задумывался над тем, как ему прокормить семью и своих рабов до конца зимы.

И большинство южных плантаторов находились в столь же трудном положении. Петля блокады затягивалась все туже и туже, лишая южан возможности сбывать свое белое золото на английском рынке и ввозить на вырученные деньги все, в чем была нужда. А земледельческий Юг, ведя войну с индустриальным Севером, нуждался теперь во многом — в таких вещах, покупать которые он никогда и не помышлял в мирные дни.

Все это создавало исключительно благоприятные условия для барышников и спекулянтов, и они не преминули ими воспользоваться. По мере того как пища и одежда становились все менее доступными, а цены росли, общественное возмущение спекулянтами выражалось все громче и озлобленней. В первые месяцы 1864 года не выходило ни одной газеты, в которой не было бы передовой статьи, полной уничижительных нападок на спекулянтов — этих стервятников, этих кровопийц — и призывающей правительство разделаться с ними твердой, рукой. Правительство старалось как могло, но все его усилия оставались бесплодными, ибо у правительства и без того хлопот был полон рот.

Но никто не подвергался Таким ожесточенным нападкам, как Ретт Батлер. Когда борьба с блокадой стала делом слишком опасным, он продал своя суда и открыто занялся спекуляцией продовольствием. Слухи о его деятельности в Ричмонде и Уилмингтоне доходили до Атланты и заставляли всех, кто принимал его когда‑то в своих гостиных, сгорать со стыда.

И все же, невзирая на эти невзгоды и треволнения, население Атланты, насчитывавшее до войны десять тысяч, увеличилось за эти годы вдвое. И даже сама блокада в какой‑то мере содействовала повышению престижа Атланты. Прибрежные города с незапамятных времен занимали господствующее положение на Юге — как по части торговли, так и во всех прочих отношениях.

Однако после того, как южные порты были блокированы и многие портовые города захвачены противником или подвергнуты осаде. Юг уже не мог ждать спасения ни от кого — ему оставалось рассчитывать только на самого себя. Для победы в войне многое теперь зависело от положения во внутренних территориях Юга, и в центре событий оказалась Атланта. Население Атланты переносило не менее тяжкие лишения, чем жители всех других областей Конфедерации, так же жестоко страдало от болезней и вымирало, но значение самого города в результате войны не упало, а возросло. Сердце Конфедерации — город Атланта — билось надежно и сильно, и по его железным дорогам — артериям страны — продолжал безостановочно литься поток составов с рекрутами, снаряжением, провиантом.

В другие времена Скарлетт пребывала бы в безмерном огорчении из‑за своих поношенных платьев и заплатанных туфель, но теперь это ее не слишком волновало, поскольку единственный человек, чье мнение было ей небезразлично, не мог ее увидеть. Ближайшие два месяца были, пожалуй, самыми счастливыми в ее жизни за все последние годы. Когда ее руки обвили шею Эшли, разве не услышала она глухие, взволнованные удары его сердца? А этот исполненный отчаяния и муки взгляд — он сказал ей больше, чем могли бы поведать уста. Эшли любит ее. Теперь ее уже не терзали больше сомнения, и эта уверенность приносила ей такую радость, что сердце ее смягчилось к Мелани. У нее появилось даже чувство жалости к ней — жалости с легким оттенком презрения к ее ограниченности и слепоте.

«Когда кончится война… — говорила она себе. — Когда она кончится, тогда…» Но порой возникала другая мысль, вонзая в сердце холодное жало страха: «Тогда.., а что тогда?» Но она отгоняла ее от себя. Когда война будет позади, все как‑то решится. Раз Эшли любит ее, он просто не сможет продолжать жить с Мелани.

Но развод же невозможен. И конечно, Эллин и Джералд — рьяные католики — никогда не допустят ее брака с разведенным человеком. Ведь это означало бы отлучение от церкви! Раздумывая над этим, Скарлетт пришла к решению: если встанет выбор между церковью и Эшли, она выберет Эшли. Но боже, какой поднимется скандал! Разведенных не только отлучают от церкви — их перестают принимать в обществе. Они становятся изгоями. Ну что ж, ради Эшли она пойдет и на это. Ради него она готова принести в жертву все.

Когда война кончится, все так или иначе образуется. Если Эшли любит ее, любит по‑прежнему сильно, он найдет выход. Она заставит его найти выход. И день ото дня в ней крепла уверенность в том, что он ее любит и, когда янки будут наконец разбиты, сумеет так или иначе все уладить. Правда, Эшли сказал, что янки берут верх. Но Скарлетт считала, что это чепуха. Он был истерзан, подавлен, когда говорил с ней. Впрочем, мысль о том, победят янки или нет, мало заботила ее. Лишь бы война поскорее кончилась и Эшли возвратился домой.

А в марте, когда непогода и слякоть заставляли всех сидеть по домам, судьба нанесла Скарлетт жестокий удар. Мелани, стыдливо опустив голову и отводя в сторону сияющие гордостью и счастьем глаза, сообщила Скарлетт, что она ждет ребенка.

— По мнению доктора Мида, это будет в конце августа или в начале сентября, — сказала она. — Я догадывалась» но до сегодняшнего дня не была уверена. О, Скарлетт, как это чудесно, правда? Я так завидовала тебе, что у тебя есть Уэйд, я так хотела иметь ребенка. И ужасно боялась, что у меня никогда не будет детей, а я хочу, чтобы их была дюжина!

Скарлетт расчесывала волосы, собираясь лечь спать, и ее рука застыла в воздухе, когда Мелани произнесла эти слова.

— Боже милостивый! — пробормотала она, еще не до конца осознав значение услышанного. Затем в памяти воскресла захлопнувшаяся за Мелани и Эшли дверь спальни, и такая боль пронзила ее, словно в сердце ей всадили нож — словно Эшли был ее мужем и она узнала о его неверности. Ребенок. Ребенок Эшли. Как же он мог, когда он любит не Мелани, а ее, Скарлетт?

— Я знала, что ты будешь изумлена, — не переводя дыхания, продолжала лепетать Мелани. — Не правда ли, это изумительно? О, Скарлетт, я просто не знаю, как написать об этом Эшли? Если бы можно было сказать ему, или.., или, еще лучше, ничего не говорить, пусть бы он сам мало‑помалу заметил.., догадался.., ты же понимаешь…

— Боже милостивый! — повторила Скарлетт, готовая разрыдаться, и, выронив расческу, ухватилась за мраморную доску туалетного столика, чтобы не упасть.

— Дорогая, что с тобой, не волнуйся так! Ты же знаешь, родить ребенка вовсе не так уж страшно. Ты сама это говорила. Не тревожься за меня. Я ужасно тронута твоим участием. Правда, доктор Мид сказал, что я… что у меня, — Мелани покраснела, — узкий таз, но он надеется, что все будет в порядке. И.., скажи, Скарлетт, ты сама написала Чарли, когда узнала насчет Уэйда, или это сделала твоя мать, или, может быть, мистер О’Хара? О дорогая, если бы моя мама была жива и могла написать Эшли! Я просто не представляю себе, как я…

— Замолчи! — вне себя выкрикнула Скарлетт. — Замолчи!

— О, Скарлетт!.. Господи, какая я дура! Прости меня. Знаешь, когда человек счастлив, он всегда становится эгоистом. Я вдруг совсем как‑то забыла про Чарли…

— Замолчи! — повторила Скарлетт, стараясь овладеть собой и пряча от Мелани лицо. Никогда, никогда не должна Мелани догадаться или хотя бы заподозрить, какие чувства ее обуревают.

А у Мелани, деликатнейшего из всех земных созданий, слезы выступили на глазах от стыда за свое жестокосердие. Как посмели они воскресить в душе Скарлетт ужасные воспоминания о том, что малютка Уэйд появился на свет, когда бедняга Чарльз уже несколько месяцев лежал в могиле! Как могла она быть такой бесчувственной!

— Дай я помогу тебе раздеться, дорогая! — смиренно проговорила она. — И приглажу щеткой волосы.

— Оставь меня в покое, — с каменным лицом произнесла Скарлетт. И Мелани удалилась вся в слезах, предаваясь мукам самобичевания. Скарлетт не плакала, ложась в постель, но гордость ее была глубоко уязвлена, надежды рухнули, ее снедала зависть к счастливым супружеским парам.

Она думала о том, что не сможет больше жить под одной кровлей с женщиной, которая носит в своем чреве ребенка Эшли, и ей нужно вернуться домой, к родному очагу. Ей казалось, что она не сможет теперь поглядеть в глаза Мелани и не выдать своей тайны. И наутро она встала с твердым решением сразу же после завтрака собраться в дорогу. Но когда они сидели за столом — Скарлетт в угрюмом молчании, тетушка Питти в растрепанных чувствах и Мелани с несчастным видом, — принесли телеграмму.

Моз, слуга Эшли, сообщал Мелани:

«Я искал его повсюду и не нашел. Прикажете возвращаться домой?» Никто не понимал, что значит эта телеграмма, — они смотрели друг на друга расширенными от страха глазами, и всякая мысль об отъезде сразу вылетела у Скарлетт из головы. Не закончив завтрака, они покатили в город — телеграфировать командиру полка, в котором служил Эшли, но на телеграфе их уже ждала телеграмма самого полковника:

«С прискорбием извещаю майор Уилкс не возвратившийся три дня назад с разведывательной операции числится пропавшим без вести. Будем держать вас в известности».

Мрачным было их возвращение домой: тетушка Питти плакала и сморкалась в носовой платок; Мелани сидела бледная, прямая, неподвижная; потрясенная Скарлетт забилась в угол коляски. Войдя в дом, Скарлетт, пошатываясь, поднялась по лестнице к себе в спальню, схватила четки и, упав на колени, попыталась обратиться с молитвой к богу. Но слова молитвы не шли ей на ум. Душа ее была объята ужасом — страшная мысль сверлила мозг: господь отвернулся от нее за ее грех. Она полюбила женатого мужчину, она пыталась увести его от жены, и господь отнял у него жизнь, чтобы покарать ее. Ей хотелось молиться, но она не решалась поднять глаза к небесам. Ей хотелось плакать, но глаза ее были сухи. Слезы жгли ей грудь, душили ее, но не могли пролиться.

Отворилась дверь, и вошла Мелани. Ее бледное лицо в ореоле темных волос было как вырезанное из белой бумаги сердечко, в огромных глазах застыл страх. Она походила на заблудившегося во мраке ребенка.

— Скарлетт, — сказала она, протягивая к ней руки. — Ты должна простить меня за мои вчерашние слова, ведь ты теперь все, что у меня осталось. О, Скарлетт, я чувствую, что моего бесценного нет в живых!

Кто знает, как это произошло, но Скарлетт уже держала Мелани в объятиях, а та бурно рыдала, и детские груди ее трепетали. А потом обе они лежали на постели, тесно прильнув друг к другу в горе, и Скарлетт плакала тоже — плакала, уткнувшись в плечо Мелани, и лица их были влажны от смешавшихся слез. Слезы истощали душу, но когда они не могли пролиться, было еще тяжелее. Эшли мертв, мертв, думала Скарлетт, и это я убила его, моя любовь тому причиной! Новый приступ рыданий сотряс ее тело, и Мелани, невольно находя утешение в ее слезах, еще крепче обхватила ее руками за шею.

— По крайней мере, — прошептала она, — по крайней мере у меня будет от него ребенок.

«А у меня, — подумала Скарлетт, под бременем своего горя очистившись от таких мелких чувств, как ревность, — а у меня не осталось ничего. Только этот его взгляд, при прощании».

Первое сообщение гласило: «Пропал без вести, предположительно убит». Так значилось в списке потерь. Мелани отправила полковнику Слоану дюжину телеграмм, и наконец от него пришло исполненное сочувствия письмо, в котором полковник сообщил, что Эшли ушел в разведку со своим кавалерийским отрядом и не вернулся. Поступали донесения о небольших схватках с противником на пограничной линии, и убитый горем Моз, рискуя жизнью, отправился на розыски тела Эшли, но найти его не мог. Мелани, неестественно спокойная теперь, перевела ему телеграфом деньги и велела возвратиться домой.

Когда в последующем списке потерь появились слова: «…пропал без вести, предположительно находится в плену», в погруженном в скорбь доме затеплилась надежда, люди ожили. Мелани невозможно было увести из конторы телеграфа, и она ходила встречать каждый поезд в чаянии получить письмо. Беременность протекала тяжело, здоровье ее пошатнулось, но она не желала подчиняться предписаниям доктора Мида и оставаться в постели. Лихорадочное беспокойство и возбуждение владели ею, и она не знала ни минуты покоя. Далеко за полночь, лежа в постели, Скарлетт слышала ее шаги в соседней комнате.

Однажды насмерть перепуганный дядюшка Питер привез Мелани под вечер домой из города: полумертвая, она сидела в коляске, и ее поддерживал Ретт Батлер. Ей сделалось дурно на телеграфе, и случайно оказавшийся там Ретт, заметив какое‑то волнение в кучке людей, увидел ее и отвез домой. Он отнес ее на руках в спальню и положил в постель на подушки, а взволнованные домочадцы суетились вокруг с одеялами, горячими кирпичами и виски — Миссис Уилкс, — спросил Ретт напрямик, — вы ждете ребенка?

Услыхав такой вопрос, Мелани при других обстоятельствах снова лишилась бы чувств, но сейчас она была слишком больна, слишком слаба, слишком убита горем. Даже в беседах с близкими приятельницами она стеснялась упоминать о своей беременности, а посещения доктора Мида были для нее каторгой. И казалось просто невообразимым, что она слышит этот вопрос из уст мужчины, а тем более Ретта Батлера. Но, распростертая на постели, ослабевшая и несчастная, она смогла только кивнуть. А потом, когда она уже кивнула, все как‑то перестало казаться ей таким ужасным, потому что мистер Батлер был необычайно добр и внимателен. В таком случае вы должны больше думать о себе. Все ваши терзания, хлопоты и беготня по городу никак делу не помогут, а ребенку могут повредить. С вашего позволения я использую свои связи в Вашингтоне, чтобы узнать о судьбе мистера Уилкса. Если он в плену, его имя должно числиться в федералистских списках, если же нет.. Что ж, неизвестность ведь хуже всего. Но дайте мне слово, миссис Уилкс, что будете беречь себя, иначе, клянусь богом, я и пальцем не пошевелю.

— Как вы добры! — пролепетала Мелани. — И как только могут люди так дурно отзываться о вас! — И, тут же поняв ужасную бестактность своих слов, подавленная к тому же чудовищным неприличием всего происходящего, она беззвучно расплакалась. И когда Скарлетт с горячим кирпичом, завернутым во фланелевую тряпицу, взлетела по лестнице, она увидела, что Ретт Батлер тихонько поглаживает руку Мелани.

Слово свое он сдержал. На какие пришлось ему нажимать для этого пружины, узнать им было не дано. Спросить его они не решились из боязни услышать признание в его слишком тесных контактах с янки. Прошел месяц, прежде чем Ретт принес им эту весть — которая сначала заставила их воспарить до небес от радости, а затем надолго поселила гнетущую тревогу в их сердцах.

Эшли жив! Он был ранен, попал в плен и, по сведениям, находился в лагере для военнопленных в Рок‑Айленде, в штате Иллинойс. Эшли жив! В первые мгновения радости они не могли думать ни о чем другом. Потом, когда радостное волнение немного улеглось, они поглядели друг другу в глаза и пробормотали:

«Рок‑Айленд!» И это прозвучало в их устах так, как если бы они произнесли«В аду!» Ибо, в то время как от слова «Андерсонвилл» на северян веяло серным смрадом, будто из преисподней, слова «Рок‑Айленд» вселяли ужас в сердца южан, если их близкие находились там в заключении Когда Линкольн не согласился на обмен военнопленными, рассчитывая приблизить конец войны, возложив на Конфедерацию бремя снабжения военнопленных янки и содержание их под стражей, в Андерсонвилле, в штате Джорджия, находились тысячи синих мундиров. Солдаты Конфедерации содержались на скудном рационе, а больные и раненые практически совсем были лишены медикаментов и перевязочного материала. Делиться с пленными конфедератам, в сущности, было нечем. Пленным отпускалось то же, что получали солдаты в походе, — жирную свинину и сушеные бобы, — и на этом пайке янки мерли как мухи, иной раз до сотни человек в день. Разгневанный поступавшими об этом донесениями Север ответил ухудшением условий содержания пленных конфедератов, причем в особо тяжелом положении оказались те, кто находился в Рок‑Айленде. Скудная пища, одно одеяло на троих и свирепствовавшие в лагере болезни — пневмония, тиф и оспа — заслужили этому месту заключения наименование «чумной лагерь». Лишь одной трети попавших туда военнопленных суждено было выйти на волю живыми.

И там, в этом ужасном лагере, находился Эшли! Он был жив, но ранен и в плену, и когда его увезли в Рок‑Айленд, в Иллинойсе, должно быть, лежал глубокий снег. Быть может, он уже скончался от раны после того, как Ретт Батлер получил о нем сведения? Быть может, он пал жертвой оспы? Быть может, он лежит в бреду, больной пневмонией, а у него нет даже одеяла, чтобы укрыться?

— О, капитан Батлер, нельзя ли что‑нибудь сделать? — взмолилась Мелани. — Не можете ли вы, использовав ваши связи, добиться, чтобы его обменяли?

— Мистер Линкольн, справедливый и милосердный, проливающий крупные слезы над пятью мальчиками миссис Биксби, не прольет ни единой слезы над тысячами своих солдат, умирающих в Андерсонвилле, — с кривой усмешкой отвечал Ретт Батлер. — Ему наплевать, если даже они все умрут Издан приказ: никаких обменов. И никаких исключений ни для кого. Я.., я не хотел говорить вам об этом, миссис Уилкс, но придется: ваш муж имел возможность освободиться из лагеря, но отказался.

— О нет, не может быть! — воскликнула Мелани, не веря своим ушам.

— Да, это так. Янки производили набор солдат для службы на границе и охраны ее от индейцев. Они вербовали их среди пленных конфедератов Любой заключенный, который соглашался отслужить два года на индейской границе и принести присягу, освобождался из лагеря, и его отправляли на Запад. Мистер Уилкс отказался.

— О, как он мог так поступить! — воскликнула Скарлетт — Что стоило ему принести присягу, а потом, освободившись из лагеря, бежать и вернуться домой Мелани, мгновенно обратившись в маленькую разъяренную фурию, обрушилась на нее. — Как ты только можешь предположить такое! Чтобы он сначала изменил Конфедерации, приняв эту постыдную присягу, а потом изменил своему слову, данному янки? Мне легче было бы узнать, что, он умер в Рок‑Айленде, чем услышать, что он принес такую присягу! Я бы гордилась им, если бы он умер в заключении, но если бы он поступил так, я бы до конца жизни не захотела его больше видеть. Никогда, никогда! Конечно, он отказался.

Провожая Ретта Батлера до дверей, Скарлетт спросила у него с вызовом:

— Будь вы на его месте, разве вы не предпочли бы завербоваться, а потом бежать, чем погибать в этом лагере?

— Разумеется, предпочел бы, — отвечал Ретт и усмехнулся, блеснув белыми зубами под темной ниточкой усов. — Так почему же Эшли этого не сделал?

— Он джентльмен, — сказал Ретт, и Скарлетт оторопела: как сумел он вложить столько циничного презрения в одно короткое, высоко всеми чтимое слово?

Поиск по сайту: