Глава VI. Энн и без этого визита в Апперкросс прекрасно знала, что стоит попасть из одного круга в другой, пусть всего и в трех милях от прежнего

Энн и без этого визита в Апперкросс прекрасно знала, что стоит попасть из одного круга в другой, пусть всего и в трех милях от прежнего, и там найдешь ты совсем иной разговор, иные понятия и нравы. Всякий раз, попадая сюда, она дивилась и желала, чтобы и прочие Эллиоты имели случай убедиться в том, как мало здесь важны те самые обстоятельства, какие в Киллинче считают занимательными для всего света; однако она призналась себе в том, что ей весьма полезен был другой урок: она научилась понимать, сколь мало значим мы за пределами своего круга; ибо, явясь сюда, полная забот, многие недели нераздельно поглощавших обитателей Киллинча, она рассчитывала встретить куда более интереса и сочувствия, нежели содержалось в одинаковых вопросах не сговаривавшихся мистера и миссис Мазгроув: «Стало быть, мистер Эллиот и сестрица ваша отбыли; и в какой части Бата, по-вашему, они вздумали обосноваться?» — к тому же не требовавших ответа; или в восклицаниях дочек: «Мы вот тоже зимой собираемся в Бат; но запомните, папенька, если уж мы туда поедем, кое-как ютиться нам не пристало!» — или обеспокоенной Мэри: «Господи, а я-то хороша буду, когда вы все уедете в Бат наслаждаться жизнью!»

Одно ей оставалось — не обольщаться более и тем благодарнее думать о милости судьбы, пославшей ей такого верного и преданного друга, как леди Рассел.

Отца и сына занимала дичь, которую оберегали они и истребляли, занимали лошади, собаки, газеты; мысли дам были всецело посвящены хозяйству, соседям, нарядам, танцам и прочим столь же увлекательным предметам. Энн совершенно примирилась с тем, что во всяком маленьком обществе должны быть особенные темы для разговора, и надеялась в недалеком времени стать достойной нового своего окружения. Она собиралась не меньше двух месяцев провести в Апперкроссе, а потому обязана была отлить свое воображение, воззрения и память в принятые здесь формы.

Эти два месяца ничуть ее не страшили. Мэри была куда родственней, чем Элизабет, и куда менее недоступна внушениям Энн; от прочих же обитателей Виллы она не ждала никакого вреда. С зятем своим она всегда ладила, а мальчики, которые любили ее почти так же, как свою мать, и уважали куда более, возбуждали в ней любопытство, забавляли ее и взывали к ее заботам.

Чарлз Мазгроув был учтив и очень мил; сердцем и умом он был, без сомнения, возвышенней своей супруги, но, не владея искусством тонкой беседы, не располагая ни живостью, ни приятностью манер, он не мог вызвать в Энн опасных сожалений о минувшем, которое их связывало; правда, Энн вместе с леди Рассел думала, что, женись он удачней, он мог бы развиться; что женщина, поистине его понимающая, могла усовершенствовать его характер, сделать тоньше и тверже. Теперь же Чарлз старательно предавался одним забавам; остальное время тратил он впустую, не имея склонности к чтению или к другим упражнениям ума, пребывал всегда в прекрасном расположении духа, мало унывал из-за одолевавшего Мэри нездоровья, стойко сносил, к восхищению Энн, все ее капризы, и даже, хоть случалось им слегка повздорить (Энн против воли приходилось выслушивать обе стороны, прибегавшие к ее посредничеству), их можно было почесть счастливою четой. Меж ними царило полное согласие по части средств, ибо обоим их казалось мало и оба весьма были расположены получить солидный дар от старшего мистера Мазгроува; однако Чарлз и тут был несколько благороднее Мэри, полагая, что отец вправе распоряжаться своими средствами так, как ему заблагорассудится, тогда как Мэри не могла ему этого простить.

Что до воспитания детей, и здесь он руководился куда более разумною теорией и куда лучше с ними управлялся. «Я бы с ними и вовсе сладил, если б не Мэри», — говаривал он Энн, и Энн с ним молча соглашалась; когда же она слушала, в свою очередь, жалобы Мэри: «Чарлз так портит детей, только мешает воспитывать», — ни разу не было у нее ни малейшего искушения сказать: «Да, это верно».

Пребывание Энн в Апперкроссе немало омрачалось тем, что все стороны чересчур были к ней расположены и поверяли ей домашние секреты. Зная влияние ее на сестру, ей поминутно советовали, иной раз намеком, чтобы она его употребила на общее благо, забывая, что она не всесильна.

«Хотя бы ты убедила Мэри, что она не так уж больна», — говорил ей Чарлз. А сама Мэри говорила в горькие минуты: «Ах, да я и умирать буду, Чарлз никакой не заметит во мне болезни. Я знаю, Энн, стоит тебе захотеть, и ты могла бы убедить его, что я и вправду больна, очень больна, я только виду не показываю».

Или Мэри объявляла: «Я не люблю отпускать детей в Большой Дом, хотя бабушка вечно их зазывает, не люблю, потому что там балуют их, и портят, и пичкают сластями, и потом их тошнит, и с ними сладу нет». А миссис Мазгроув при первом же удобном случае, оставшись с Энн наедине, сказала: «Ах, мисс Энн, как бы я хотела, чтобы невестка моя поучилась у вас с детьми обращаться. С вами-то они совсем другие делаются! А ведь они до того набалованные! Если б только она у вас поучилась! Они, бедняжки мои, такие дивные, здоровые крошки, лучше не бывает, я ведь, знаете, сужу без пристрастия. Но миссис Чарлз не понимает в воспитании. Господи! Какие они порой делаются несносные! Признаться, мисс Энн, оттого-то я и зову их к нам реже, чем мне хочется. Миссис Чарлз, боюсь, на меня в обиде. И то сказать, я редко их зову. Да ведь, право, грех вечно одергивать детей: „так не делай“, „этак не ступи“ — и не в меру пичкать сластями, когда они уж совсем расшалятся».

Далее, Мэри, к примеру, ей сообщала: «Миссис Мазгроув думает, будто у нее верные слуги; ей слова про них не скажи; но я-то знаю, я убеждена, что старшая горничная и прачка вечно отлынивают от работы и целыми днями по деревне слоняются. Куда ни пойду, вечно я на них натыкаюсь; а как ни войду в девичью, вечно они там. Не будь моя Джемайма сущий клад, какой бы пример они ей подавали! Вечно сманивают ее погулять, она уж мне признавалась». А миссис Мазгроув, со своей стороны, утверждала: «Я взяла за правило не соваться в дела моей невестки, толку все равно никакого; но вам-то уж я скажу, мисс Энн, вы меня поймете; не нравится мне ее няня; чего только про нее не рассказывают; дескать, вечно глупости на уме; и вдобавок я сама вижу, это такая, я вам скажу, щеголиха, что всех слуг, того гляди, перепортит. Миссис Чарлз, я знаю, на нее не надышится; но вас-то я на всякий случай решила предостеречь; если что заметите — сразу ей скажите».

Еще Мэри жаловалась, что миссис Мазгроув вечно норовит оттеснить ее с хозяйского места на званых обедах в Большом Доме; и недоумевала, отчего ее там считают уж настолько своей, чтобы лишать подобающего ей положения. А как-то раз, гуляя в обществе барышень, Энн довелось услышать рассуждения одной из них о чинах и чинопочитании, завершившиеся словами: «Тебе я могу сказать, ведь все знают, как легко и свободно сама ты на это смотришь, но кое-кто до того глупо отстаивает свое место! Тебе бы следовало намекнуть Мэри, что куда разумней было бы ей умерить свое рвение и не лезть на матушкино место. Никто не сомневается в ее правах, но пристойней было бы на них не настаивать. Матушке, разумеется, решительно все равно, но многие, я знаю, косо смотрят на поведение Мэри».

Ну как ей было все это уладить? Оставалось лишь терпеливо выслушивать, сглаживать острые углы, извинять каждого в глазах другого, всем намекать на пользу снисходительности к тому, с кем живешь бок о бок, и делать явственнее те намеки, которые назначались для пользы Мэри.

Во всем прочем Энн жилось здесь недурно. Она повеселела от перемены места, очутившись в совсем ином мире, на три мили отстоящем от Киллинча. Недуги Мэри отступили, коль скоро было кому на них постоянно жаловаться, а ежедневные сношения с Большим Домом, не мешая ни более сильным привязанностям, ни более важным делам на Вилле, ибо таковых не наблюдалось, скрашивали им часы досуга. Сношения эти были довольно тесны, ибо, сойдясь обыкновенно поутру, все редко когда порознь провожали вечер; Энн, однако, понимала, что без почтенных фигур мистера и миссис Мазгроув, без смеха, болтовни и пения их дочерей ей пришлось бы нелегко.

На фортепиано играла она куда лучше обеих здешних барышень, но, не зная арфы, не имея ни голоса, ни нежных родителей, которые сидели бы рядом и воображали, будто они в восхищении, она могла рассчитывать лишь на вежливое внимание, да и то когда другим следовало отдохнуть. Она знала, что своей игрой доставляет удовольствие одной себе; но чувство это было для нее не внове. Никогда, исключая коротенького срока, никогда с четырнадцати своих лет, со времени, когда лишилась она любящей матери, не помнила она, чтобы ее внимательно слушали и ободряли справедливым и точным суждением и советом. Играя, она всегда чувствовала себя наедине с музыкой; но видя, как предпочитают миссис и мистер Мазгроув искусство своих дочек всякому другому, она гораздо более радовалась за них, нежели на них обижалась.

Порой здесь сходилось общество и более широкое. Помещиков в округе было немного, но все ездили к Мазгроувам и ни у кого не бывало так много парадных обедов, случайных и званых гостей, как у них. Их решительно все признавали.

Барышни были без ума от танцев, и чуть не всякий вечер вдруг завершался балом. Неподалеку в несколько стесненных обстоятельствах жила родня, развлекавшаяся только благодаря Мазгроувам; они могли нагрянуть в любое время, принять участие в любой игре и танцах; и Энн, предпочитая скромную роль музыкантши всякой иной, часами наигрывала для них контрдансы; и тут уж миссис и мистер Мазгроув высоко оценивали ее дарование, восклицая: «Прекрасно, мисс Энн! В самом деле отменно! Господи! Ну как ловко порхают эти маленькие пальчики!»

Так протекли первые три недели; и сердце Энн уже невольно вновь обратилось к Киллинчу. Любимый дом передан в чужие руки; милые комнаты и мебели, рощи и угодья усладят чужие взоры! Ни о чем другом она и думать не могла во весь день 29 сентября;^[8] и Мэри, вечером вспомнив, какое сегодня число, выразила ей сочувствие таким образом:

— Господи, ведь нынче Крофты выезжают в Киллинч! Хорошо еще, что я прежде об этом не думала. Эта мысль ужасно на меня действует!

Крофты вступили во владение Киллинчем с той быстротой, которая приносит морские победы, и теперь надлежало их посетить. Мэри бесконечно тяготилась предстоящим визитом (ей будет так тяжело, она будет так страдать, она постарается, сколько возможно, это оттянуть) и не утешалась до тех пор, покамест — вскорости — не заставила Чарлза отвезти ее в Киллинч, откуда она и воротилась в весьма приподнятом настроении и в сокрушении сердечном.

Энн же искренне радовалась тому, что в бричке Чарлза не нашлось ей места. Однако ей хотелось поглядеть на Крофтов, и она радовалась, что оказалась на Вилле, когда они возвращали визит. Они явились; хозяин дома отсутствовал; сестры обе были на месте; и коль скоро адмирал сидел рядом с Мэри и радовал ее своей любезностью, превознося достоинства обоих ее сыновей, Энн досталась честь развлекать миссис Крофт и, не находя дорогого сходства в чертах, она ловила его в голосе и разыскивала в строе чувств.

Миссис Крофт, не будучи ни высока, ни дородна, была основательно и крепко сбита, что придавало ее облику внушительность. Обладая блестящими карими глазами и прекрасными зубами, она была бы вовсе недурна, если бы лицо ее не потемнело от морских ветров так, что она казалась несколько старее тех тридцати восьми лет, какие прожила на свете. Держалась она непринужденно, как человек, никогда не испытывавший неуверенности в себе или своей правоте; притом она никогда не бывала резка или опечалена. Энн уверилась, что она с большой деликатностью относится к ее чувствам, касаемым до Киллинча, и умела это оценить; вдобавок она с первой же минуты, едва их друг другу представили, поняла, что миссис Крофт ничего не знает и не подозревает такого, что могло бы повести к недоразумениям. Она совершенно успокоилась на сей счет и ничего не опасалась до той самой минуты, когда ее словно током пронизали слова миссис Крофт:

— Так это с вами, полагаю, а не сестрой вашей брат мой имел удовольствие свести знакомство, когда он тут жил?

Энн надеялась, что вышла из того возраста, когда мы от смущения заливаемся краской; но она не вышла из того возраста, когда нами властвуют чувства.

— Вы не знали, быть может, что теперь он женат?

Она сумела отвечать как должно; и когда миссис Крофт пояснила далее, что речь идет о мистере Уэнтуорте, Энн порадовалась от души, что ничего не сказала такого, что не могло бы в равной мере отнестись к обоим братьям. И тотчас она сочла натуральным предположить, что миссис Крофт имеет в виду Эдварда, а не Фредерика, и, стыдясь собственной забывчивости, с приличным участием отнеслась к перемене в судьбе бывшего своего соседа.

Далее ничто не омрачало спокойствия Энн, покуда она не услышала, как адмирал, уже откланиваясь, сказал Мэри:

— Мы вскоре ожидаем брата миссис Крофт. Вы, я полагаю, о нем слышали…

Его прервали вопли мальчишек, которые висли на нем на правах близких приятелей, и, одолеваемый их предложениями, чтобы он унес их в карманах плаща и тому подобное, он уже не имел возможности ни кончить, ни вспомнить начатую фразу; и Энн оставалось себя убеждать, что речь идет все о том же брате. В этом, однако, преуспела она не вполне и горела желанием узнать, поминался ли сей предмет в Большом Доме, где успели уже побывать Крофты.

Семейство из Большого Дома намеревалось провести вечер на Вилле, а коль скоро миновала уже та пора года, когда приятно делать такие прогулки пешком, сестры прислушивались, не едет ли карета, когда на пороге появилась младшая мисс Мазгроув. Мэри тотчас заключила, что она пришла извиняться, что весь вечер им предстоит проскучать, и готовилась уже должным образом оскорбиться, когда Луиза развеяла недоразумение, объяснив, что пришла пешком, уступая место в карете арфе.

— Сейчас все расскажу по порядку, — сказала она. — Все-все расскажу. Я прибежала вас предупредить, что батюшка и матушка нынче очень опечалены, матушка особенно; она все думает про бедняжку Ричарда! Вот мы и решили взять с собой арфу, ведь матушка предпочитает ее клавесину. Сейчас, сейчас расскажу, отчего она так опечалена. Утром заехали Крофты (они ведь потом и у вас побывали, правда?) и между прочим сказали, что брат миссис Крофт, капитан Уэнтуорт вернулся в Англию, что ли, не то вышел в отставку, и в самом скором времени наведается к ним; и матушке, как назло, пришло в голову, едва они ушли, что бедняжка Ричард служил одно время под началом капитана Уэнтуорта, или что-то в этом роде; где, когда, ничего не знаю, но задолго до того, как он, бедняжка, погиб! Она перечла его письма, удостоверилась, что так оно и есть, что это тот самый капитан Уэнтуорт, и теперь у нее только и разговору что про бедняжку Ричарда! Давайте же будем все веселиться, чтобы она немного развеялась.

Истинное содержание этой трогательной странички из семейной хроники состояло в том, что Мазгроувы имели несчастие произвести на свет нерадивого, никчемного и неисправимого сына и имели счастие потерять его на двадцатом году; что его послали на море, ибо на суше с ним не было никакого сладу; что в семье его любили очень мало, ничуть не менее, однако, чем он того заслуживал; он почти не давал о себе знать и едва ли сильно опечалил родных, когда весть о его кончине в чужих краях два года назад достигла до Апперкросса.

В самом деле, хоть теперь сестры делали для него все возможное, именуя «бедняжкой Ричардом», был он не кто иной, как тупой, бесчувственный, никудышный Дик Мазгроув, ничем не заслуживший даже и того, чтоб его называли полным именем и при жизни и после смерти.

Несколько лет проведя на море и перемещаясь с судна на судно, как и положено мичману, особливо же такому, от кого рад избавиться капитан, шесть месяцев прослужил он на фрегате капитана Уэнтуорта, на «Лаконии», и с этой самой «Лаконии» и послал, по настоянию капитана Уэнтуорта, те именно два письма, которые получили от него родители за все время его отсутствия; вернее же будет сказать, два бескорыстных письма; ибо прочие содержали просьбы о деньгах, и ничего более.

В обоих письмах он лестно отзывался о своем капитане; но у них мало было привычки к подобным материям, суда и командиры мало их занимали, а потому аттестации Дика оставили они без внимания; и то, что миссис Мазгроув вдруг вспомнила капитана Уэнтуорта и связала со своим сыном, казалось поистине непостижимым озарением ума.

Она нашла подтверждение своей догадке, перечтя его письма; а перечтя их теперь, спустя столь долгий срок после гибели бедняжки, когда некоторые особенности его нрава уже изгладились из ее памяти, она принялась горевать куда более, нежели тогда, когда впервые получила известие о его кончине. Мистер Мазгроув, хотя и в меньшей мере, тоже был потрясен; и оба принесли на Виллу свои страдания, явственно желая, во-первых, их излить и, во-вторых, забыть в веселом кругу молодежи.

Они много говорили о капитане Уэнтуорте, без конца повторяли его имя, вспоминали прошедшее и, наконец, предположили, что он скорее всего, нет, непременно, окажется тем самым капитаном Уэнтуортом, которого они несколько раз встречали после возвращения своего из Клифтона, — только вот когда же? семь или восемь лет тому? Да, приятнейший молодой человек, — что оказалось для Энн нелегким испытанием. Однако она поняла, что надобно ей привыкать. Раз его тут ждали, следовало приноровиться к такого рода впечатлениям. А его не только тут ждали, и даже очень скоро, но вдобавок Мазгроувы, пылая к нему благодарностью за доброту его к бедняжке Дику и высоко ставя его характер, которого достоинства подтверждались тем, что Дик целых шесть месяцев служил под его началом и весьма похвально, хоть и не очень грамотно, отнесся о нем в письме как о «храбром славном малом, если б только не воспитывал», намеревались с ним познакомиться, едва он объявится в здешних краях.

На том и порешили, утешились и приятно провели вечер.

Поиск по сайту: