Тексты для анализа

Вариант 1.

У выхода из лагеря и из леса, который был теперь по-осеннему гол и весь виден насквозь, точно в его пустоту растворили ворота, росла одинокая, красивая, единственная изо всех деревьев сохранившая неспавшую листву ржавая рыжелистая рябина. Она росла на горке над низким топким кочкарником и протягивала ввысь, к самому небу, в темный свинец предзимнего ненастья плоско расширяющиеся щитки своих твердых разордевшихся ягод. Зимние пичужки с ярким, как морозные зори, оперением, снегири и синицы, садились на рябину, медленно, с выбором клевали крупные ягоды и, закинув кверху головки и вытянув шейки, с трудом их проглатывали.

Какая-то живая близость заводилась между птицами и деревом. Точно рябина все это видела, долго упрямилась, а потом сдавалась и, сжалившись над птичками, уступала, расстегивалась и давала им грудь, как мамка младенцу. Что, мол, с вами поделаешь. Ну, ешьте, ешьте меня. Кормитесь. И усмехалась. (Б. Пастернак. Доктор Живаго.)

Вариант 2.

Тень от нависших деревьев падала на воду. Вода в тени казалась необыкновенно глубокой, черной. Палый лист осины лежал на этой воде, как драгоценность, небрежно брошенная юной осенью. Осень была совсем еще молодая, еще в самом начале своей недолгой жизни.

Если бы можно было замедлить ход времени, чтобы долго голубел над озером этот тихий свет и этот удивительный день, чтобы можно было долго следить за тенью птиц на воде, за едва приметным блеском, подымавшимся к небу!

Сразу стало понятным значение слова «совершенство». И вместе с тем началось легкое сожаление. О чем? О том, что ни при каких усилиях человек не сможет передать очарование этого дня, этих вод, трав, великой тишины, как и все очарование того, что творится сейчас в его душе. И еще подымалась досада на то, что все это ты видишь только один, тогда как это должны бы видеть все любимые тобой и милые люди. Когда человек счастлив, он щедр, он стремится быть проводником по прекрасному. Сейчас мы были счастливы, но молчали, потому что настоящий восторг не терпит никаких возгласов и внешнего выражения. (К. Паустовский. Кордон «273».)

Вариант 3.

Я точно знаю, что нет рыбы красивее и благороднее семги. Это даже не рыба, это – разумное существо, особой стати рыбный народ. Так умно и уместно все устроено в его жизни, от рождения и до смерти. Из родных рек уходит она в далекие моря своей юности и проводит там несколько лет в никому не известных занятиях, словно познает мир во всей его сладости. Затем, повзрослев, возвращается на родину. За многие сотни километров чует она вкус родной воды и приходит точно к тем рекам, где родилась. По пути к нерестилищам перестает питаться и только убивает, поморы говорят «мнет», сорную рыбу, которая может повредить ее потомству. После нереста скатывается обратно в море, чтобы продолжить жизнь, сделать еще несколько циклов, от свободы до любви, совсем как человек. А в реке остается стадо нянек, которое охраняет общее потомство, само не питается ничем, потому сильно худеет и в конце концов гибнет, жизнь на благое дело положив.

Трудно поймать семгу. Она рвет сети и избегает ловушек. Потому строи­ли раньше сложные лабиринты, чтобы запутать ее, чтоб не выпустить. Но и тогда бежала их большая часть.

Лишь во время любви, во время пути на нерест, можно легко поймать ее. Как и человек, теряет она тогда голову и бросается на любую наживку. Как и человек, хочет защитить свое потомство и в благородстве своем становится легкой добычей. Нет вкуснее рыбы семги. (Д. Новиков. В сетях Твоих.)

Вариант 4.

– Ну, поехали, – засмеялся Карасев. – Чего это вы все объясняете? Сейчас прибудем, велим ухи из ершей сварить. У них в пруду ершей несметное число…

– Ерши в пруду не живут, – сказал Кобеляцкий. – А хотел бы я поглядеть, как граф дом свой содержит. У него, наверное, уж ежели вистуют, так уж вистуют… А вы что же это, любезный, родственника своего выдаете? Срам какой…

– Я присягу давал, – сказал Михаил Иванович. – Я ведь вам и говорю, как мне это ровно нож вострый, но уж коли я присягал, так куды ж теперь?

– Ну вот, поехали, – рассердился Карасев, – все объясняет и объясняет… Граф известно какой человек: затаился, гостей не жалует. Что-то там такое сочиняет. Я к нему, бывало, заезжал, так чтобы в комнаты ихние зайти, этого не случалось, не приглашали… А ерши у них живут (выделено в тексте. – Л. П.).

«Мне бы, дураку, от кареты тогда не отказываться, – подумал Михаил Иванович, вспоминая... Московскую дорогу и свой безумный марш. – Может, пил бы сейчас с графом кумыс али еще чего…»

– Караси – да, – сказал Кобеляцкий, – а ерши там не водятся. Да почему он вас стал бы приглашать? Что вы за птица?

– Ну, поехали, – обиделся Карасев, – птица… Я исправник, а не птица.

– А он граф.

– Вот сейчас в усадьбе-то и поглядим, какой он граф… (Б. Окуджава. Похождения Шипова, или старинный водевиль.)

Вариант 5.

Вспомним Микеланджело в его неистовой, исступленной борьбе с «тьмой материи», когда он всей ей хотел придать законченность и тем победить ее, вспомним Льва Толстого с его стремлением понять смерть и тем победить ее, вспомним Достоевского с его желанием проникнуть в человека до последнего его слоя, его трагически-исступленный крик о детской слезе, перевесившей весь мир с его ценностями и страстями. Мы можем не так уж много раз повторять: вспомним, вспомним, вспомним; природа не часто радует нас своей сверхщедростью, но ведь это и правильно, что редкие вершины уходят за облака, а вершины духа уходят в те высоты, которых не достигнуть даже с помощью современной техники, и, наверное, пройдут еще тысячи лет, а они, эти вершины, все так же будут сиять недоступно и дразняще, потому что это марафон великих, тот радостный крестный (выделено в тексте. – Л. П.) путь, который по извечному закону бережливости предоставляется один на многие миллионы рождений. (П. Проскурин. В поисках сигнальных огней.)

Вариант 6.

Цветок караулил солнце. Коснувшись ледышки, солнечные лучи собирались в пучок, будто в линзе, и грели маковку, тоже укутанную в мохнатую паутинку на дне чашечки цветка. Льдинка подтаивала, оседала, шире распирая празднично сияющие лепестки цветка, будто створки ворот, и тогда чашечка, почти выворачиваясь живым зевом, подставляла маковку солнцу, а льдинка оборачивалась в светлую каплю, освежая и питая собою цветок и назревающее в нем семя. До ухода солнца, до самой последней секунды заката цветок дышал теплом светила, поворачивая вслед ему яркую головку, после чего лепестки, с исподу отепленные шерстью, сразу плотно закрываются, грустно опадает головка, но внутри цветка, под лепестками, не кончается неприметная работа. Жилкой вонзившегося в мерзлоту корешка цветок вытягивает влагу, дышит и обращает свое дыхание в зеркально-тонкую, прозрачную льдинку, которая утром снова поймает и соберет в пучок лучи солнца. (В. Астафьев. Царь-рыба.)

Вариант 7.

Зачинщиком драк, впрочем, всегда бывал Джек. Осторожности он не знал. Некогда ему было приглядываться, силен или слаб, опасен или труслив тот или иной пес. Для Джека достаточно было того, что пес ему несимпатичен. И Джек поступал без раздумий: мгновенно налетал, сшибал с ног, начинал катать по земле (без особой, кстати, злобы), сколь можно свирепо рыча при этом. И тотчас отпускал, едва пес «просил пардону».

Братишка ввязывался не всегда и далеко не сразу. Ему, похоже, претила драка. Но когда он видел, что Джек выбрал жертву явно не по зубам, Братишка, конечно, тоже вступал в сражение. И тут ни одна поселковая собака не могла выдержать напора наших мощных, хорошо кормленных, дружных бойцов. (Г. Головин. Джек, Братишка и другие.)

Вариант 8.

В начале мая деревья покрылись зелеными мушками. Нет, не покрылись, а задымились, зеленый прозрачный дымок от первых листочков. Тень появилась – светлая, редкая, пахучая. Я в нее окунулся. Дул ветерок, но ни березки, ни липы на него не отзывались, нечем им было, они еще бесшумны. Солнце делает новорожденные листики прозрачно-зелеными, яркими, от этой детской чистоты природы меня охватывает восторг, на душе весело и молодо, как там, где тоже ликует зелень в солнце, хочется, да нет, ничего не хочется, а просто восторг. Стою и улыбаюсь. Иду и улыбаюсь.

Я хожу в эту рощу часто, знаю каждое дерево, молодняк не различаю, а вот с коренными знаком.

Хорошо здесь к концу сентября, тогда в лесу пылает осеннее пламя. С дороги там над темными кронами сосен и елей словно восход поднимается, собственный свет бушует, это листва, к осени насыщенная солнцем, сама излучает, а тут еще рябина добавляет и, не видная все лето, осенью вдруг царственно взыграла.

Желто-оранжевый цвет себя показал, ничуть он не хуже зеленого, с его разнообразием оттенков, этот даже ярче, от коричневого до багряного, от рыжего до карминового, апельсинового. (Д. Гранин. Листопад: Блокадная память.)

Вариант 9.

Дерево – это целый мир! В стволе его дырки, продолбленные дятлами, в каждой дырке кто-нибудь живет, трекает: то жук какой, то птичка, то ящерка, а выше – и летучие мыши. В травке, в сплетении корней позапрятаны гнезда. Мышиные, сусликовые норки уходят под дерево. Муравейник привален к стволу. Есть тут шипица колючая, заморенная елочка, круглая зеленая полянка возле лиственницы есть. Видно по обнаженным, соскобленным корням, как полянку хотели свети, запластать, но корни дерева сопротивлялись плугу, не отдали полянку на растерзание. Сама лиственница внутри полая. Кто-то давным-давно развел под нею огонь, и ствол выгорел. Не будь дерево такое большое, оно давно б уже умерло, а это еще жило, трудно, с маетою, но жило, добывая опаханными корнями пропитание из земли и при этом еще давало приют муравьям, мышкам, птицам, жукам, метлякам и всякой другой живности. (В. Астафьев. Последний поклон.)

Вариант 10.

Время другое сегодня звенит под окошками.

Чудится многим, что вечного нет на земле.

Счастлив я тем, что ходил полевыми дорожками,

Слушал колосьев шуршание в солнечной мгле.

Мало ли туч проплывало над нами с угрозами?

Счастлив я тем, что живу, никому не отдав

Ивы над омутом, тихий родник под березами,

В желтых платочках головки весенних купав.

Это мое, это с детства святое и близкое,

Вместе с иконами, с воинским снимком отца.

Родина – то, что порой не понять и не высказать,

Только почувствовать, только любить до конца…

(Н. Рачков.)

Поиск по сайту: