Глава тринадцатая. Неуязвимый

Леса к югу от Ржева, июнь 1942 года

От маленького прифронтового аэродрома до штаба 13-й стрелковой бригады было километров двадцать. Начальник Особого отдела бригады обещал прислать за капитаном свою «эмку», но когда «У-2» приземлился в Горелом Бору, выяснилось, что никаких машин из штаба не приходило.

— Позвони им, — велел Шибанов коменданту аэродрома. — Может, они со временем напутали?

Комендант поправил сползающие на кончик носа круглые очки.

— Так ведь связи нет, товарищ капитан, — извиняющимся тоном сказал он. — С самого утра и нет. Немцы сегодня гвоздят, как бешеные — наверняка кабель снарядом повредило.

Шибанов взглянул на часы.

— Что ж, придется двигаться своим ходом. Что, отец, мотоциклы у тебя в хозяйстве имеются?

— Имелся один, товарищ капитан. Но техники его уже давно на запчасти разобрали.

— Самолеты на мотоциклетном движке летают? Смело, ничего не скажешь.

Комендант аэродрома юмора Шибанова не оценил.

— Не знаю, чем вам помочь, товарищ капитан. Разве что только лошадь могу дать…

— Лошадь? — заинтересовался Шибанов. — Дохлятину небось какую-нибудь? На колбасу уже не годится, а выбрасывать жалко?

— Нет, что вы. Трехлетка, очень резвая. Ребята ее в лесу поймали, тут неподалеку конезавод был, немцы его разбомбили, а контингент разбежался…

— Ладно, — сказал Шибанов, — уговорил ты меня, чертяка языкастый. Пойдем, покажешь своего Росинанта.

— Откуда вы узнали? — от удивления очки коменданта снова сползли вниз. — Ее и правда Росой зовут!

— А я провидец, — Шибанов постучал себя согнутым пальцем по лбу. — Зрю сразу в корень.

Роса оказалась изящной степной кобылой каурой масти. Юный Саша Шибанов ездил на таких на хуторе под родным Таганрогом. Он похлопал лошадку по морде, дал ей кусочек сахару и деловито подтянул седельные ремни.

— Ездите на ней? — строго спросил он коменданта.

— Как же не ездить. За водой, бывает. Тут до родника три километра лесом. А почему вы спрашиваете?

— Видишь, как ей, бедняге, хребет натерло? Если б вы так за самолетами своими смотрели, они бы у вас в воздухе разваливаться начали. Седло, отец, должно держаться крепко, а не вихлять по крупу, как Машка по плинтуару…

Комендант обиделся.

— Не знаю, товарищ капитан, — сухо сказал он, — как насчет Машек, а лошадь у нас одна. Не нравится — ничем больше помочь не могу, извините.

Шибанов хмыкнул. Лихо вскочил в седло, сжал лоснящиеся бока Росы коленями, и пустил ее рысью вдоль взлетно-посадочной полосы. У конца летного поля капитан развернул лошадь и, послав Росу в галоп, помчался обратно к коменданту.

— Лошадь мне нравится, — веско произнес Шибанов. — Я ее беру.

— Ну и хорошо, — с облегчением вздохнул комендант. — Позвольте, я вам дорогу объясню…

Лесная дорога петляла между высоких, поросших корабельными соснами холмов. День выдался жаркий, но это ощущалось лишь на открытых солнцу прогалинах — там лениво жужжали толстые шмели, грелись на поваленных стволах серые ящерицы, дурманяще пахло жимолостью и земляникой. Под сводами бора было прохладно и пахло хвоей. О том, что он находится в прифронтовой полосе, Шибанов вспомнил только после того, как на западе заревело и заворочалось что-то тяжелое, и тишину прорезал пронзительный визг падающих мин.

Сосновые иголки, усеявшие дорогу, неожиданно пришли в движение, будто их перемешивала чья-то невидимая рука. То здесь, то там над дорогой поднимались столбики пыли — земля тряслась.

Где-то совсем рядом ухнул огромный железный филин. Заскрипели, наклоняясь, могучие деревья. Слева от Шибанова, круша подлесок, рухнула высоченная сосна. Испуганная Роса заплясала под ним, и капитан изо всех сил натянул поводья. Сверху сухим дождем сыпалась хвоя. Мины, истошно визжа стабилизаторами, падали теперь в полукилометре от капитана, пробивая в стене сосен бреши, сразу же заполнявшиеся сизоватым дымом. Сквозь дым просвечивало солнце, и это было удивительно красиво.

«Какого черта они лупят по лесу? — подумал Шибанов. — Здесь же, кроме меня, никого нет!»

Размышлять времени не было. Он пригнулся к шее дрожащей Росы и пустил ее в галоп.

«Эмку» он обнаружил километра через три. Автомобиль съехал в кювет, задние колеса беспомощно торчали над краем дороги. Капитан спрыгнул с лошади, и, держа ее в поводу, чтобы не убежала, подошел к машине.

Левый бок «эмки» был вмят в салон чудовищной силы ударом. Шофер лежал головой на покореженном руле, из ключицы у него торчал уродливый черный осколок. Шибанов потрогал его за шею, пытаясь нащупать пульс — шофер был уже холодным.

— Вот, значит, в чем дело, — сказал сам себе капитан.

Он забрал документы шофера и его личное оружие, и вернулся к дороге. Роса пугалась и прядала ушами при каждом новом залпе минометов.

— Ну, девочка, — Шибанов порылся в карманах и дал ей новый кусочек сахара, — давай, не подведи меня. Нам во что бы то ни стало надо добраться до этого штаба, понимаешь?

К штабу бригады он подъехал уже в сумерках — массированная канонада к этому времени почти прекратилась, с запада доносился только утомительный лай пулеметов и редкие разрывы гранат. Лес обрывался резко, будто отрезанный невероятных размеров лопатой — дальше тянулись поля, которые та же лопата взрыхлила для какого-то небывалого посева. Семена, брошенные в эту землю, были стальными, их обильно поливали кровью, а удобряли человеческими телами. За полем мерцали колючие огоньки — тысячи колючих огоньков. Там стояла 9-я армия генерала Вальтера Моделя, уже полгода удерживавшая Ржев.

Капитан Шибанов, в отличие от большинства солдат и офицеров Красной Армии, знал правду о том, что происходило на Ржевском выступе. В первые же дни после Нового года 9-я армия вермахта на северном фланге группы армий «Центр» оказалась под угрозой окружения. Ее командующий, генерал-полковник Адольф Штраус, страшась неминуемого позора и гнева фюрера, каждый день надирался шнапсом и был неспособен принимать решения. В конце концов он слег с тяжелейшим нервным расстройством и был отправлен в Берлин. Вместо него командующим 9-й армией был назначен пятидесятилетний генерал танковых войск Вальтер Модель — человек, обладающий чрезвычайно уродливой внешностью и невероятно сильным характером.

Модель начал с того, что надерзил самому Гитлеру. Ознакомившись с ситуацией во вверенных ему войсках, он запросил у фюрера дополнительный корпус — иначе, заявил Модель, 9-ю армию спасти не удастся. Гитлер согласился, но потребовал, чтобы этот корпус принял участие в боях к северо-западу от Вязьмы. Модель возразил, что русские начнут наступление гораздо севернее, около Ржева, а значит, корпус надлежит перебросить именно туда. На глазах у изумленных фельдмаршалов новоиспеченный генерал, еще три месяца назад бывший простым дивизионным командиром, не оставил камня на камне от плана фюрера, предусматривавшего концентрацию сил у Вязьмы. В конце концов, когда потерявший терпение Гитлер повысил на Моделя голос, тот холодно посмотрел на него через монокль и произнес ставшую знаменитой фразу:

— Кто командует 9-й армией, вы или я?

Эта немыслимая наглость произвела впечатление на фюрера, и он дал Моделю карт-бланш. И не ошибся — в течение последующих нескольких месяцев Модель спас не только 9-ю армию, но и всю группу армий «Центр».

В январе и феврале Ставка Верховного Главнокомандования обрушила на позиции Моделя несколько чудовищных ударов. 39-й армии под командованием генерал-лейтенанта Масленникова удалось прорваться сквозь его оборону к югу от Ржева, но Модель отрезал ее от шедших на помощь подразделений пяти советских армий, и окружил. Утопая по пояс в снегу, солдаты Моделя с фанатичным огнем в глазах сдерживали натиск русской пехоты. Все усилия оказывались тщетны — 9-я армия превратилась в волнолом, о который разбивались попытки широкомасштабного наступления советских войск. Если где-то возникала угроза прорыва, Модель бросал туда свои отборные резервы — полк СС «Фюрер». Об эсэсовцах «Фюрера» говорили, что эти парни сражаются даже мертвыми. К концу февраля от всего личного состава полка осталось 35 человек. Но 9-я армия Моделя устояла.

Ржевский выступ неожиданно превратился в тот камень, на который нашла коса нашего зимнего наступления. В ожесточенных попытках прорвать окружение погибла 39-я армия — из тридцати двух тысяч человек в живых осталось всего пять. Шибанов видел документы (разумеется, под грифом «совершенно секретно»), в которых говорилось о гибели под Ржевом шести наших дивизий, разгроме десятка других и гибели семидесяти процентов личного состава армий, принимавших участие в попытках справиться с Вальтером Моделем. Цифры общих потерь во время Ржевско-вяземской операции не назывались даже в этих документах, но они, без сомнения, были огромны.

И это было главной причиной появления капитана Шибанова в лесах к югу от Ржева.

Он вошел в штабную землянку, низко наклонив голову — рост в сто девяносто сантиметров вынуждал двигаться осторожно. За грубо сколоченным столом сидели трое мужчин — грузный лысоватый генерал с округлым крестьянским лицом, крепко сбитый брюнет с погонами майора артиллерии, и худощавый лейтенант госбезопасности с узкими и злыми глазами. Перед ними стоял большой, похожий на снаряд, термос и три глиняных миски, от которых поднимался пар. На деревянной разделочной доске лежали яйца, огурцы, зеленый лук и хлеб. Присутствовала и полулитровая металлическая фляга.

— Капитан НКВД Шибанов, седьмой отдел Главного Управления.^[17]

— Что так поздно, капитан? — недовольно спросил генерал, отламывая хлеб. — Я за тобой машину послал, думал, ты к обеду поспеешь.

— Черная «эмка» с номерами 23–57 лежит в кювете километрах в четырнадцати отсюда, товарищ генерал, — сказал Шибанов. — Шофер погиб, вот его документы и оружие.

Он положил на край стола воинскую книжку, солдатский медальон и пистолет убитого шофера.

Генерал выругался.

— Эх, Лешка… Месяц только, как из госпиталя, вот же не повезло парню! А какой водила был классный!

— Мне очень жаль, — проговорил Шибанов. — Кстати, товарищ генерал, у вас есть какие-либо соображения по поводу того, почему немцы обстреливают лес?

Генерал посмотрел на него так, как будто в гибели Лешки был виновен именно он, капитан Шибанов.

— Не много на себя берешь, капитан?

Подобные интонации были хорошо знакомы Шибанову — фронтовые офицеры использовали каждый удобный случай, чтобы показать столичному особисту, кто из них круче. Обычно он старался не давать поводов для таких демаршей, и вопрос о том, почему немцы бьют по пустому лесу, был задан им без всякой задней мысли. То, что начштаба бригады воспринял его, как личное оскорбление, удивило капитана.

— Попрошу ознакомиться с моими полномочиями, — сказал он сухо.

Не торопясь, достал из кармана гимнастерки сложенный вчетверо документ и протянул его генералу. Тот фыркнул, развернул бумагу и начал читать. По мере того, как он читал, простецкое лицо его приобретало все более кислое выражение. Наконец, генерал добрался до подписи (народный комиссар внутренних дел Л. П. Берия), и окончательно заскучал.

— Ну, и чего тебе от нас надо, капитан? — спросил он уже совершенно другим голосом.

— Вчера я разговаривал по ВЧ со старшим уполномоченным Лукашевичем. Я полагал, что он изложил вам мою просьбу.

Худощавый отложил ложку и поднялся.

— Старший уполномоченный ОО НКВД лейтенант госбезопасности Лукашевич. Товарищ капитан, я передал ваши пожелания товарищу начальнику штаба и товарищу комиссару бригады.

— А, — пробурчал генерал, возвращая Шибанову подписанный наркомом документ, — ты насчет заговоренного… Ну, есть такой. Зачем он тебе?

— Мне необходимо с ним поговорить, — ответил капитан. — Но прежде, если позволите, я хотел бы задать несколько вопросов товарищу лейтенанту госбезопасности.

— Иди, Лукашевич, — генерал махнул рукой. — Ваши особистские дела мне не интересны. А ты, капитан, если захочешь борща навернуть, приходи, у нас тут еще осталось.

— Спасибо, товарищ генерал, — Шибанов подождал, пока старший уполномоченный выберется из-за стола и, отдав честь, вышел из землянки. — Пойдемте, товарищ лейтенант, покажете мне ваше царство.

— Скажете тоже — «царство», — усмехнулся Лукашевич. — Такая же землянка, только пониже да погрязнее.

— А вот это нехорошо, — укоризненно проговорил капитан, — рабочее место следует содержать в чистоте и порядке.

Лейтенант плотно сжал и без того узкие губы.

— Вам легко говорить, товарищ капитан. А здесь у нас грязь везде. Вши. Бывает, засунешь руку за гимнастерку, на ощупь, не глядя, нашаришь, вытащишь такой катышек — а там их, может, десяток, вшей этих, ну и не глядя бросаешь из окопа вон к ним… — он показал в сторону огней армии Моделя. — Не моемся неделями. Речка ближайшая вон там, на поле — только подойдешь, фрицы гвоздить начинают. С водой плохо. Когда бой два, три дня — хоть совсем помирай. Воду из воронок котелками набираем, потом во флягу пару таблеток хлорки — и пьем. Хорошо, хоть водку иногда подвозят, она дезинфицирует…

Шибанов с интересом взглянул на особиста.

— Не понял, товарищ лейтенант, вы что, мне жалуетесь?

Лукашевич осекся.

— Да нет, конечно, товарищ капитан. Просто… насчет грязи…

Они зашли в землянку Лукашевича, служившую одновременно и канцелярией особого отдела.

— Хотите чаю? — спросил старший уполномоченный, вытаскивая из кармана связку ключей. В углу стоял несгораемый шкаф, явно позаимствованный из конторы ближайшего сельсовета. — У меня сухари есть.

— А давайте, лейтенант, — улыбнулся Шибанов. — А пока будем чаи гонять, вы мне все про интересующую меня личность и расскажете.

— Ну, значит, так, — Лукашевич отпер дверцу несгораемого шкафа и вытащил оттуда тонкую картонную папку. — Во вторник я получил от начальника особого отдела бригады товарища Богданова инструкцию, которой предписывалось сообщить о наличии во вверенном мне подразделении бойцов, обладающих особыми способностями, если, конечно, такие бойцы имеются. Честно говоря, я сначала не очень понял, что за способности должны быть — ну, там, может, кто-то стреляет метко, или ножи хорошо бросает, или там выпью кричит, но товарищ Богданов разъяснил, что речь идет о совсем особых способностях. И тут я сразу вспомнил о заговоренном.

— Это что, кличка такая? — спросил Шибанов.

— Ну, не то чтобы кличка… Солдаты его так между собой называют, потому что его вроде как пуля не берет.

— Имя-фамилия у этого заговоренного есть?

— Так точно, товарищ капитан, — Лукашевич раскрыл папку. — Старшина второго пехотного полка Теркин Василий Степанович. Призван на военную службу в октябре сорок первого, участвовал в боях под Москвой, отмечен медалями за храбрость. Дальше вот самое интересное — в составе стрелкового батальона седьмой бригады 39-й армии принимал участие в попытках прорыва окружения в январе-феврале этого года. Ну, вы наверное, знаете, что тридцать девятая почти полностью погибла… около пяти тысяч солдат и офицеров попали в плен к немцам, остальные были убиты. К нашим прорвалось через кольцо окружения человек триста. И Теркин среди них.

— Пока не вижу ничего необычного, — заметил Шибанов. — Триста человек — это, с точки зрения статистики, очень много.

— Подождите, — Лукашевич перебирал листы. — После этого Теркин участвовал в каждом нашем наступлении на позиции 9-й армии. Вы не представляете, что там было, товарищ капитан! Просто жернова, понимаете? И эти жернова нас мололи в кровавую труху!

— Постарайтесь без обобщений, лейтенант, — поморщился Шибанов. — Я не хуже вас знаю о трудном положении на этом участке фронта.

— Извините, — Лукашевич поднялся и направился в угол, где стояла спиртовая конфорка. Зажег огонь и водрузил на него закопченный чайник. — Я продолжаю. Два или три раза Теркин оставался одним из очень немногих выживших — может быть, речь шла о десятке из полка. Когда немецкая авиация раскатала батальон майора Чеботарева — это было в марте — из всего батальона в живых осталось только двое — Теркин и рядовой Овечкин, которому оторвало ступню. Теркин вытащил Овечкина на себе. После этого о нем и стали говорить, как о заговоренном. Овечкин клялся, что пока старшина тащил его к своим, рядом с ними не упало ни одного снаряда.

— Да, — сказал капитан, — это уже кое-что.

— Я поднял все доступные документы, — Лукашевич поставил перед Шибановым металлическую кружку, аккуратно положил на клочок газеты три ржаных сухаря. — Получается, что Теркин без единой царапины вышел из двадцати трех боев, восемь из которых закончились почти полным уничтожением тех подразделений, в которых он служил, пятнадцать — чрезвычайно тяжелыми для нас потерями. По-моему, это можно назвать особыми способностями, хотя я, честно говоря, не понимаю, как это у него получается.

— Дайте поглядеть, — Шибанов протянул руку к папке. Некоторое время он внимательно читал документы, не обращая внимания на разливавшего чай Лукашевича. — Что ж, хорошая работа, лейтенант. Теперь мне хотелось бы взглянуть на самого героя.

— Вы пока пейте чай, товарищ капитан, а я схожу за Теркиным.

— Да, — рассеянно кивнул Шибанов, продолжая изучать содержимое папки, — только вот что, приведите его не сюда, а в штабную землянку. Мне понадобятся свидетели.

Чай и сухари капитан оставил нетронутыми.

— Я, Теркин Василий Степанович, старшина второго пехотного полка, четырнадцатого года рождения, русский, беспартийный, несудимый, в присутствии начальника штаба 13-й стрелковой бригады генерала Осипова, комиссара бригады майора Зеленина и старшего уполномоченного особого отдела бригады лейтенанта госбезопасности Лукашевича, обязуюсь хранить в тайне все, что мне будет сообщено товарищем Шибановым по поводу моих особых способностей и согласен на проведение проверочного эксперимента.

Вот такую ерундистику пришлось мне повторить, ребята. И эдак торжественно, с выражением, как будто я не перед начальством стою, а в самодеятельности играю. Эти двое — генерал с майором — были уже принявшие, им такое представление даже нравилось. Особист наш, Лука, выглядел, как обычно, вареным осетром — черт его разберет, о чем он там думает. И только сам этот товарищ Шибанов смотрел ну очень серьезно, как будто ждал, что я что-нибудь напутаю, и очень ему этого не хотелось. Ну, я и не напутал — чего парня зря расстраивать.

Парняга, я вам скажу, еще тот. Выше меня на голову, в плечах — косая сажень, нос перебит. Кулаки — как два моих. На груди — орденок. Но сам сытый такой, откормленный, видно, что не по окопам свою награду добывал. Лука на него смотрит влюбленными глазами, ну, думаю, все понятно, московское начальство прибыло.

— Ладно, — говорю, — сообщайте мне про мои особые способности, сгораю, между прочим, от нетерпения.

А товарищ Шибанов мне так ласково:

— Есть мнение, товарищ Теркин, что вы солдат неуязвимый. Знаете, как вас в полку называют? Заговоренный. Вот интересно было бы узнать, а что вы сами по этому поводу думаете?

— Да что тут думать, — отвечаю, — русский солдат, если только он не ленив и смекалист, легко может свою смерть обхитрить. Кто раз, кто два раза, а кто и сто. У меня вот пока получается.

— Ну что ж, — говорит товарищ Шибанов, почувствовав ко мне неизъяснимое доверие и по этому поводу переходя на «ты», — давай посмотрим, получится ли сейчас.

И достает из широких штанин револьвер системы «наган». Новенький, похоже, что недавно со склада. Откидывает барабан, высыпает на ладонь патроны. Все, кроме одного.

— Про «русскую рулетку» слыхал, старшина?

— Слыхал, — отвечаю, а у самого что-то в груди екает.

— Сыграем? — спрашивает.

— Да как-то не хочется, — говорю.

Он брови хмурит.

— Считай, что это приказ, старшина. Стреляешь три раза. Выиграешь — проси, что хочешь. Проиграешь — значит, не заговоренный ты.

У меня аж ладони взмокли.

— Нет, — говорю, — товарищ Шибанов. Это не игра, а глупость сплошная. Ну, кому нужно, чтобы я свои мозги тут по стенам поразвесил? От этого ж бригаде ни проку, ни толку, одни убытки. Хотите, я сейчас быстренько через поле сгоняю, и от фрицев вам живого языка приведу? Риска столько же, а пользы гораздо больше.

Смотрю, не нравится ему мое предложение.

— Вот что, старшина, приказы не обсуждаются. Если трусишь, так и скажи — трус я, мол. Вон, перед товарищем генералом скажи — я, Василий Теркин, трус и дешевка, боюсь проверить свои особые способности, нужные, между прочим, советской Родине. Хочу от проверки отмазаться и по этому поводу готов даже сгонять через поле к немцам. А уж языка ты там искать будешь или в плен сдашься — это науке неизвестно.

Ах, вот как, думаю, гнида ты московская.

— Ладно, — говорю, — будь по-вашему, товарищ Шибанов. Давайте мне ваш револьвер. Только уговор у нас будет такой: если я три раза выстрелю и живой останусь, очень мне желательно в этом случае вам в репу наварить. За такое ваше бесчеловечное отношение.

Тут наш комиссар, орел наш, взвивается до небес:

— Да ты что себе позволяешь, старшина! — кричит. — Товарищ капитан от самого наркома внутренних дел прибыл, а ты ему — в репу? Это, между прочим, уже антисоветской агитацией попахивает!

А мне уже все равно, я уже мысленно с жизнью попрощался.

— Это от вас, — говорю, — попахивает, товарищ майор. Потому что нам водку в цистернах из-под бензина привозят. Вы, когда курите, осторожней будьте, а то сгорите к едрене фене.

Тут генерал неожиданно оживился.

— Старшина прав, — говорит, — последнее время водка совсем дрянная стала. Сырец какой-то, и действительно бензином воняет.

А товарищ Шибанов мне протягивает «наган».

— Договорились, старшина. Три выстрела — и в репу. Я в обратку бить не стану, клянусь.

У меня аж под ложечкой засосало.

— Ну, — говорю, — если пропаду не за грош, на вас грех будет, до смерти не замолите.

Кручу барабан, подношу ствол к виску, думаю — эх, Господи, пронеси… Нажимаю — осечка.

— Отлично, — говорит товарищ Шибанов. — Еще два раза осталось.

А у самого глаза такие внимательные, будто хочет меня на всю жизнь запомнить.

Я кручу по новой. Наган блестит, весь в маслице, треск у барабана такой деловитый… Господи, молюсь про себя, по своей бы воле никогда такой глупостью страдать бы не стал, но раз заставляют ироды, спаси меня, как Ты всегда меня спасал…

Жму на собачку — щелк. Пусто.

Смотрю, у генерала в глазах какое-то беспокойство появляется.

— Может, хватит, капитан? Зачем судьбу зря искушать!

И комиссар, гляжу, как-то с лица сбледнул, осунулся.

— Действительно, товарищ Шибанов, по-моему, и так все ясно. Давайте подпишем ваше заключение — у старшины Теркина действительно есть особые способности, и дело с концом.

— Подпишем, — цедит сквозь зубы капитан, — только вот он сейчас третий раз вхолостую выстрелит, и сразу же подпишем.

А у меня, ребята, мандраж. Руки трясутся, как с бодуна. Ну, два-то раза ладно, Бог упас. А ну как на третий раз оно возьми да выстрели? И страшно прям до дрожи. Когда в бою, оно не так обидно — все-таки есть за что умирать. А тут-то за что? За бумажки их сраные?

— Нет, — говорю, — вы как хотите, а я третий раз Бога гневить не стану. Забирайте ваш револьвер, считайте меня трусом, дезертиром, кем хотите — я стрелять не буду.

Вижу — генерал с майором прямо вздохнули с облегчением. Только Лука, особист наш, челюсть выпятил и еще больше на осетра стал похож.

— Что ж, — говорит товарищ Шибанов, — выходит, Леха зазря погиб.

— Это что еще за Леха? — спрашиваю.

— Да шофер ваш штабной, Леха Патрикеев. Он, понимаешь, за мной поехал, чтобы я с тобой поскорее смог разобраться. И погиб, когда мина в «эмку» попала. А ты, видишь, боишься дело до конца довести, ради которого я сюда приехал. Вот и суди сам, зря Леха погиб или не зря.

Суки, думаю, и Леху мертвого на себя работать заставили… А Леха Патрикеев, ребята, был мой друг, настоящий, мы с ним вместе из окружения выходили… в общем, задел меня этот товарищ Шибанов, словами своими про Леху — задел, сволочь.

— Смертельный аттракцион, — говорю, — исполняется единственный раз.

Два раза поворачиваю барабан — не кручу, а пальцем отщелкиваю — раз, два. Подношу к виску и давлю на спусковой крючок.

И не слышу ничего, ни щелчка, ни выстрела.

Вижу только перед собой рожи перекосившиеся. Генерал что-то кричит, рот разевает, но беззвучно. Комиссар с лицом белым, как березовая кора, тянется ко мне через стол, но достать не может — далековато. Лука у меня из руки револьвер выкручивает, тоже что-то орет, я и его не слышу. И только товарищ Шибанов стоит молча, глядит на меня так, будто я только что ему яичко золотое снес, и улыбается. А во рту у него фикса блестит.

А потом что-то в ушах у меня треснуло, и я сразу всех услышал.

— Зачем вы стреляли, старшина? — ревет белугой генерал. — Вы что, решили покончить жизнь самоубийством?

— Шесть выстрелов! — орет Лука. — Шесть!!! Я же говорил, что он особенный!

— Форменное безобразие, товарищ капитан! — это уже комиссар права качает. — Самоуправство и беспредел! Вы не имели права подвергать такому риску жизнь бойца Красной Армии!

«Раньше надо было соображать, — думаю. — Теперь то уж что!»

И тут до меня доходит, что я не один раз собачку нажал, а все четыре. Видно, от страха слегка оглох, и нажимал, нажимал — а щелчков не слышал.

— Успокойтесь, — говорит тут капитан Шибанов. — Никакого риска на самом деле не было.

И на глазах у изумленной публики подносит револьвер к виску и давит на спусковой крючок.

Бабах! Грохот страшный. А капитан стоит и смеется.

— Все патроны были холостые. И тот, который был в барабане, конечно, тоже. Но штука в том, что старшина стрелял шесть раз.

— А патрон так и остался в барабане, — шепчет Лука. Головастый все-таки парень, хоть и особист.

— Именно. Вот теперь эксперимент завершен полностью и успешно. Остается подписать заключение…

— Погодите, — говорю, — подписывать. У меня к вам, товарищ Шибанов, дело есть.

Подхожу к нему — а он довольный стоит, лыбится во все тридцать два, включая фиксу — примериваюсь…

… и от всей души — в репу.

Как и договаривались.

Поиск по сайту: