КРАСНЫЕ ИЕЗУИТЫ

Тяжелая география России дала ей слишком тяжелую историю, с которою народ не справился, просто как многие неглупые и недурные люди не умеют справиться со своей судьбой. Не отстояв себя в средние века от татар и литвы, народ наш не отстоял себя и от внутренних захватов, от собирателей Москвы и обирателей Петербурга. В конце концов некогда бодрое, могучее племя, производившее свое имя от "славы", принизилось до возможности производить то же имя от sclavus (раб (лат.)): слишком глубокие черты рабства легли на тысячелетнем страдальце, донесшем цепи свои до второй половины XIX века. В сущности, сброшены ли крепостные цепи даже теперь? Не присутствуем ли мы сейчас при последней операции расковываемого колодника?

Не оскорбляя родной народ, слишком нуждающийся в сострадании, следует отметить характерную черту "освободительного движения": подъем преступности. Как шиллеровский раб, разбивающий цепи, народ наш омрачил священный восход свободы таким распутством, такой жестокостью, которые свидетельствуют о моральной слабости масс. Так как свобода нации основывается на духовной силе, то слишком широкий разгул дурных страстей дает тревожное предвестье для будущего. Свободу кое-какую добыли, но как бы не потерять ее -- вот вопрос. Злейшие враги свободы не тираны, гнет которых заставляет мечтать о ней, как о высочайшем благе. Злейшие враги свободы -- преступники, которые опорочивают ее и заставляют ее бояться. Тираны совершенно невольно подымают свободу в глазах граждан, преступники роняют ее. Тирания снизу -- преступность -- вечное оправдание тирании сверху, психологический источник ее. В высшей степени необходимо остановить подъем преступности, если мы хотим удержать драгоценное приобретение 1905 года как новый двигатель нашей истории.

Что касается темных масс, то помраченье совести их слишком объясняется "властью тьмы". С величайшей снисходительностью, как в отношении детей, мы должны ставить народ в условия здоровой и разумной жизни. Но никакого снисхождения не заслуживает тот слой интеллигенции, который преступность народную делает орудием своих партийных целей, который разжигает черные инстинкты масс, чтобы путем разбоя овладеть властью. Пожар великое бедствие, но вся низость зла принадлежит не огню, а поджигателям. Простой народ, невежественный до жалости, не знает, что творит, но отлично знают, что делают, те бессовестные вожди движения, что бросают лозунг: "все позволено". Если и на этот раз политическая свобода наша потонет в преступлениях, то история обвинит в этом не народ. Простонародье громит усадьбы Рюриковичей с тою же яростью, как лавчонки евреев. Народ, поверивший агитаторам, идет в разбой, воровство, убийство. Но кто нашептал народу эту ярость? Кто внушил -- прямо гипнозом каким-то, что отныне преступление -- добродетель, что предательское насилие -- героизм? Кто разбудил неутолимую зависть у бедняков, чувства мщения и гнева за обиды давно забытые или чисто мнимые? Кто старался оклеветать одну часть нации перед другой, кто под предлогом "раскрыть глаза" народу, вылил в воображение народное целые потоки грязи?

Есть преступные люди и преступные партии. Самою тонкою преступностью отличаются не те, что с диким отчаянием идут на грех, а те, что, сохраняя высокую корректность, посылают подставных убийц. Длинный ряд молодых людей, подростков с неустановившимися мозгами, длинный ряд экзальтированных девушек с револьверами и бомбами -- это лишь актеры бунта, редко опытные, чаще бездарные. За кулисами скрываются более тонкие режиссеры; они не срывают рукоплесканий райка, зато загребают кассу. В случае победы партии, кости Зинаиды Коноплянниковой будут гнить в Шлиссельбурге, а в министры попадет, пожалуй, г. Набоков. Он корректен, он, кажется, даже ест в перчатках, --

Живя согласно с строгою моралью,

Он никому не сделал в жизни зла...

Он, видите ли, только режиссирует "освободительное движение", не больше.

История революционной антрепризы едва ли будет когда-нибудь написана. Люди, сведущие по этой части, налгут, конечно, с три короба и не скажут настоящей правды. Но даже то, что они не скрывают, подчас характерно для них в высшей степени. Прочтите, например, разоблачение в "Былом" о прикосновенности покойного Николая Михайловского к группе цареубийц 1 марта. В либеральных кругах, среди писателей, эта прикосновенность не была секретом, как и моральное участие некоторых других литераторов, собиравшихся у Желябова. Удивительно, конечно, не это, а то, что в самый разгар реакции, когда не только прикосновенность к 1 марта, но какая-нибудь мелкая статья против земских начальников влекла за собою суровые кары, Михайловский сумел войти в исключительное доверие цензуры. Он и г. Короленко, бывший политический ссыльный, сумели убедить таких диктаторов, как Сипягин и Плеве, что они, писатели, совершенно не опасные для правительства люди. В результате оба были утверждены хозяевами социал-демократического журнала. Надо вспомнить тогдашний цензурный террор. Г. Стасюлевичу, бывшему профессору, издателю корректнейшего либерального журнала, за тридцать лет почти не имевшего взысканий, -- г. Стасюлевичу, "штатскому генералу" и преподавателю одного из государей, -- никакие усилия не помогли выхлопотать право на новое издание. А радикалы тогдашние получили это право. За г. Стасюлевичем не числилось не только прикосновенности к 1 марта, но вообще никаких "грехов", кроме приверженности к правовому порядку. Михайловский же поддерживал открыто свою репутацию вождя бунтующей молодежи, кумира акушерок и гимназистов. Правда, -- дальше этого в глазах правительства он не шел. Чрезвычайно осторожно, исключительно для радикального формуляра, Михайловский компрометировал себя не более, чем было нужно для ссылки... в Любань на некоторое время. На самом деле он был одним из деятельнейших революционеров, вел в печати радикальный сыск, становился во главе -- хоть и оставаясь в тени -- всевозможных демонстраций, петиций, политических банкетов, агитации среди рабочих и молодежи. Но как множество радикалов, он умел так обращать лицо в сторону правительства, что его терпели, ему почти благоволили. Его в шутку называли "радикалом Высочайше утвержденного образца". В конце концов ему дали политическое право, имевшее тогда характер монополии, -- право издания противоправительственного органа. Конечно, "Русское Богатство" издавалось под цензурой, но под усиленной цензурой здесь постоянно печатались вещи, появление которых, например в "Вестнике Европы" убило бы журнал навсегда. Покойный князь Н.В. Шаховской, тогдашний начальник главного управления по делам печати, убежденно говорил: "За "Русское Богатство" мы спокойны. Мы знаем, что это социал-демократы. Знаем, чего можно ждать от них и чего нельзя". Благодушный славянофил отстаивал Михайловского и г. Короленко, очевидно, не имея даже приблизительного представления о том, что это за люди. В его глазах они были чуть ли не катедер-социалисты, присутствие которых в печати признавалось полезным для правительства. Прошло немного лет -- и бедному князю пришлось на себе испытать действие мысли, переродившейся в гремучий студень. Сколько с тех пор перебито диктаторов и министров! Режиссеры революции погибают, растерзанные бомбами, режиссеры революции умирают "на славном посту", т. е. в собственных постелях, пресыщенные триумфами, вознесенные над трупами доверившихся им подростков...

Цель оправдывает средства. После черных иезуитов никто не использовал этого девиза в большей степени, чем заправилы красной партии. Для захвата власти в стране они прибегают не только к открытому террору, но и к преступлению во всех его разнообразных видах. Убийство -- последний, но лишь заключительный прием. Ему предшествует обман, клевета, подлог, самая беззастенчивая ложь и мороченье не только правительства и общества, но и всего народа. С тою же ловкостью, с какою Михайловский и Короленко внушили доверие к себе Сипягина, активные революционеры, вроде Дегаева и Гапона, входили в доверие к Судейкину и Плеве. Если писатели-радикалы не считали ниже своей чести надувать правительство, то множество борцов освобождения не считают постыдным надувать народ. Не только идут в народ, переодеваясь мужиками, солдатами, священниками, генералами, не только подделывают царские манифесты и паспорта, но один революционер, г. Матюшенский, пробовал подделать даже антихриста -- на казенный счет. Подтасовать под дозволенную цензурой обложку запрещенный текст было невинной шуткой. Потом дошли до подтасовки парламента, до грандиозного подлога на выборах, где под флагом умеренной партии прошли явные революционеры. Та же партия для одного круга публики выпускала программу с черным переделом, для другого -- без него.

Что касается радикальной печати, она ударилась в сплошной подлог. Пользуясь недомолвками закона, объявился ряд фиктивных изданий. Путем обмана правительства приобретается право на издание и обращается в право цинического издевательства над законом. Останавливается одна газета -- и не далее как назавтра она выходит под другим названием. Через неделю, если нужно, с третьим. Прекращается газета "Ухо", появляется "Нос" или "Зубы". Подлог редакторов и издателей не возбуждает и тени каких-нибудь сомнений со стороны порядочности. Подлог литературных имен -- о нем и говорить нечего. Не довольствуются постоянною маскою -- привычным для публики псевдонимом; поминутно меняют свои личины, прячутся за угол, нанося разбойничьи удары из засады. Правда, постыдный обычай менять имя -- давно сложился, но замечательно, с какой жадностью освободительная печать набросилась именно на дурное наследие прошлого. Никогда старая печать не доходила до такой смрадной клеветы, какою отличалась новая печать. Оплошность закона, не выработавшего средств, чтобы ограждать приличие в печати, была использована с поспешностью комической. Друг перед другом, как бы боясь не побить рекорда, революционные листки начали обливать грязью все доступное им подножье власти, все мирное, презирающее их общество, закон, религию, наконец, культуру, основанную на "бумажной", т. е. закономерной свободе. С чрезвычайною быстротою печать этого сорта сделалась заразной болезнью. Чернила превратились в гной психопатической злобы, работа мысли -- в травлю своих врагов всеми гнусными способами подполья. В какие-нибудь полгода освобожденною печатью затравлено до мученической смерти немало людей, и одна из смертей (Филонова) по-видимому, остается на совести корректнейшего г. Короленко.

Печать в России -- сила исключительная, до сих пор единственная. Она несла функции парламента, она была предтечей последнего. Но то обстоятельство, что столь значительная часть печати очутилась не только в революционных, но явно в преступных руках, дает для парламента самое тревожное предсказание. Кто поручится, что Государственная Дума не собьется на путь анархии? Первая сессия быстро клонила к этому. Как бы для того, чтобы не оставить ни малейшего сомнения в своей законопреступности, думское большинство выступило с выборгским манифестом. В нем нет призыва ни к убийству, ни к воровству, ни к обману, ни к клевете. В нем есть один лишь призыв -- к неповиновению той власти, которая защищает закон. И после столь корректного бунтовского акта кадетская партия имела наивность ждать разрешения имперского съезда!

Японский дипломат характеризовал положение теперешнего момента в России как "бессильную революцию при бездарном правительстве". Характеристика осталась бы верной и наоборот, если бы правительство было названо бессильным, а революция -- бездарной. Что как не плоская бездарность (помимо бесчестности) это якшанье с разбоем, эта постоянная практика клеветы, этот газетный обман, эта зверская травля противных партий, эта гнусная игра на кровожадных инстинктах? Что такое как не глупость левых -- их бесстыдный подлог корректности и лояльности, которых на самом деле нет и тени?

1906 г.

Поиск по сайту: