ДВА ПРОРОКА

Что такое народ? Что он такое как нравственное существо? Стихийный ли зверь, которого нельзя разнуздывать, или собирательный человек, святой, богоподобный, в котором индивидуальные искажения примирены в некотором среднем и вечном типе? Вопрос этот, будь он разрешен, ответил бы на другой глубоко важный вопрос: что такое "человек" на земле -- не отдельный, а идеальный, в замысле самой природы?

Тем интереснее эти загадки теперь, когда народ взволнован до дна, до тех темных пучин, где дремлют инстинкты, для многих неожиданные, не подозреваемые. Что такое народ? В сущности, это единственная тема литературы, и каждый писатель вносит в нее частичку своего сознания. Такие определения, как "народ-богоносец", "народ-всечеловек" общеизвестны. Они страдают тем национальным самообожанием, что встречаются у всех просыпающихся народов. Почти все народы называли себя не только избранниками, как евреи, но и детьми неба, детьми богов, наконец -- богами. Например, Ассур -- имя ассирийцев -- было именем их верховного бога, под которым понимался сам народ. В позднейшие времена у разных народов возникла мечта о национальном мессианизме. Лучшим людям страны казалось, что именно их народ призван сказать миру новое слово, раскрыть неведомое богатство духа, открыть новую эру цивилизации. У иных народов это сознание первенства выражалось в жажде всемирного завоевания, у других -- в жажде всесветной моральной власти. У нас, у русских, чувство превосходства вылилось в более духовный идеал, в идеал святости. Народ искони называл свою родину "святая Русь". Только в самые последние десятилетия нимб благочестия померк вокруг имени России. Еще прадеды наши были молитвенно влюблены в отечество, как существо не только родное, но и святое. Все казалось тогда в России, как в святыне, истинным, благообразным, достойным сердечного поклонения. Но что-то страшное случилось за эти десятилетия. Святая родина стала казаться страной обыкновенной, как все. Из лучшей она начала казаться худшей. Окружающие страны отвлекли к себе обожание наше, рассосали душу русскую, перестроили ее так, что она стала точно чужой себе. Все великое и святое, что горело золотым ореолом на лике России, истлело и поблекло, и образ древней матери для многих теперь -- простая, запачканная краской доска.

Из великих писателей наших, помнящих времена "святой Руси", остался Лев Толстой. Древний старец всю чуткую жизнь свою наблюдал Россию. Все могучее напряжение таланта было отдано им мечте о праведности, о восстановлении нравственного величия, о восстановлении потерянной народом возможности уважать себя. Вместе с Достоевским почувствовав катастрофу духа, утрату национальной веры -- и с ней достоинства народного -- Лев Толстой выступил как новый Моисей. Недаром он напоминает своей фигурой микельанджеловского Моисея. Из солнечной долины чистого художества он поднялся дорогой трудной для него на священную, заоблачную вершину философии и оттуда вынес скрижали с теми же вечными формулами поведения. "Не убий!" (так озаглавлена последняя, не напечатанная еще статья Толстого), "Не укради!", "Не прелюбодействуй!" и т. д. Ничего нового. Все страшно старое, но потому и прелестное, потому и жизненное, что вечное. Разница с библейским Моисеем у Толстого -- в отношении к народу. Тот боговидец был возмущен евреями. Помните, как он разбил скрижали, ужаснувшись, что избранный народ -- не избранный, а так себе, довольно-таки дрянной народ, которому впору плясать вокруг золотого быка. Боговидец, правда, восстановил скрижали, но вспомните пятую книгу Моисея. Вспомните эту терзающую душу прощальную песнь героя с толпою сородичей слишком низкой! После книги Иова я не знаю более трагических страниц в Библии. Вероучитель и богатырь еврейский умирал без веры в свой народ. Он умирал, отравленный самыми жгучими предчувствиями о судьбе Израиля, умирал в убеждении, что это народ "развратный", "строптивый", "жестоковыйный", "глупый и несмысленный", "упрямый", "растолстевший и ожиревший", изменник Богу, народ, "потерявший рассудок" и впавший в "мерзости". "Я знаю, -- говорил великий пророк, -- что по смерти моей вы развратитесь и уклонитесь от пути, который я завещал вам", -- и в зорких до последнего вздоха очах Моисея восставал грозный мститель-Бог. ("У меня отмщение и воздаяние... Когда изострю сверкающий меч Мой и рука Моя приимет суд...") Только путем тяжких страданий за грехи, путем неслыханных унижений и бедствий за измену Ему, Господь в глазах пророка мог очистить землю Свою и народ Свой, да и то в будущем лишь далеком.

Таково было представление о народе Божием у величайшего из его вождей. Наш национальный вероучитель, напомнивший нам те же заветы, другого мнения о своем народе. У Льва Толстого не оказалось библейской силы, чтобы вывести народ из тьмы египетской. Ни в освобождении, ни в просвещении народа наш великий писатель не сыграл сколько-нибудь заметной роли. Так случилось, что некоторые современники Льва Толстого, несравненно меньшего таланта, вроде старца Амвросия или отца Иоанна Кронштадтского, волновали народные массы гораздо ощутительнее и нравственно плодотворнее; они заживо признаны народом святыми, тогда как имя Толстого в народе почти неизвестно. Что касается образованного круга, то и здесь совершенно незначительные в сравнении с Толстым величины вроде Чернышевского, Писарева, Горького захватывали несравненно более жгучим увлечением и неизмерно более обширные круги. При исключительно счастливых условиях для всесветной известности Лев Толстой не вызвал сколько-нибудь серьезного движения; около него не сложилось даже секты, ибо так называемые "толстовцы" -- довольно жалкая группа кающихся дворян, кое-где "севших на землю", чтобы сейчас же встать, группа милых, сантиментальных и слабых людей, доедающих чаще всего кое-какие крепостные крохи. В смысле сектантства не только темная штунда, но еще более темное скопчество имело куда обширнейший успех, чем вероучение нашего великого романиста. Но вот что замечательно. Несмотря на обидный неуспех его проповеди в народе, несмотря на еще более обидный успех его среди увлекающейся модой публики, Лев Толстой остается, каким и был, восторженным поклонником своего народа, идеализатором его, человеком, донесшим веру в исключительные свойства простонародья до заката дней. Мне нечего напоминать галерею простонародных типов, выведенных Толстым, от Платона Каратаева до Никиты и Акима. Излишне напоминать восхищенные страницы из "Анны Карениной", где Левин перерождается в прикосновении к народу, почерпает на сенокосе откровение, сделавшееся религией не только героя романа, но и автора его. В роли пророка если Лев Толстой напоминает Моисея, то лишь как антипод его. С Толстым случилось как раз обратное тому, что с Моисеем: не он вывел народ из тьмы египетской, а народ вывел нашего писателя из некоей тьмы, из некоего духовного плена. Не Толстой обратил народ в свою веру, а народ -- Толстого. Вот почему отношение к народу у него иное: Моисей глядел на родное племя сверху вниз, а Толстой глядит -- снизу вверх. Что это народопоклонничество осталось у Толстого до последних дней, доказывает его характерное письмо, напечатанное на днях в одной московской газете.

Поиск по сайту: