Стучался, и не отворили ему

"Но, может быть, Менделеев вовсе не хотел быть министром просвещения?" -- скажете вы. Достоверно, конечно, я судить об этом не берусь. Однако не слыхать было, чтобы ему предлагали этот пост -- и он отказался. Кое-какие основания заставляют думать, что он не отказался бы от министерского портфеля. Великий человек, конечно, не мог сам навязываться. Он не мог домогаться высокой роли с той восхитительной наивностью, какую обнаруживают великосветские петиметры (Петиметр (фр.). В литературе XVIII века сатирический образ щеголя, франта, вертопраха.) или, например, кадеты. Придет самодовольный субъект с улицы и, опираясь на протекцию кузин-фрейлин или босяков левого блока, начинает "переговоры" о портфеле. Менделеев, конечно, был чужд мелкого тщеславия гг. Набоковых, Кузьминых-Караваевых или маленьких графов Толстых. Не звание ему было нужно, не отделка квартиры, не оклад, а большая государственная работа, "большое плавание". Раз он принял место в пробирной палате, почему ему было не принять место члена Государственного Совета, министра? Я не настаивают на том, что он мог бы быть только министром просвещения. Может быть, еще с большим призванием он оказался бы на месте министра промышленности и торговли, земледелия, государственных имуществ. У него была огромная склонность к живой, практической работе, и что касается промышленности -- это была его политическая вера, основа его государственной философии. Нет сомнения, он был бы превосходным министром и в этих ведомствах, которые изучил добросовестно, не мечтая ни о каких портфелях. Но, судя по глубокой его заинтересованности в просветительных вопросах, он внес бы в столь расстроенное учебное ведомство не меньший государственный ум, не менее острое внимание. Менделеев дальше палаты мер и весов не пошел, то есть его попросту дальше не пустили. Как в царство небесное, на министерский наш Олимп у нас долгое время вел узкий путь, до того узкий, что сколько-нибудь крупная фигура застревала еще в начале карьеры. Проходили свободно узенькие, вылощенные господа, которых пустота позволяла сжиматься до размеров лю бой щели. Как было пройти по этой лестнице людям вроде Менделеева, Александра Энгельгардта, генерала Черняева и т. п.? Целое поколение крупных русских талантов, полных энергической предприимчивости, были остановлены в расцвете сил, сброшены с большой дороги, почти затоптаны толпою посредственностей, в конце концов торжественно проваливших Россию. Вот наше национальное несчастие!

Когда всматриваешься в дух отмирающего порядка, одинаково негодуешь на презрение к лучшим силам народным, и соглашаешься, что иначе и не могло быть, безусловно не могло. Бисмарк как-то выразился, что нигилистам нет места в организме русской государственности. Как, однако, он был не прав! Именно нигилистам-то и нашлось место, -- я хочу сказать, людям ничтожным, все существо которых было сплошное "nihil" (Ничто, ничего {лат.)). Даже в политическом смысле они являлись нигилистами, людьми, которым ничто не дорого, ничего не жаль. В самом деле, изо дня в день, в течение десятилетий говорить в ответ на самые страстные запросы -- "как будет угодно его -- ству", разве это не нигилизм? Разве это не непрерывная, "в исходящем порядке", измена всем жизненным народным нуждам? "Как прикажете", "согласно вашим предначертаниям" -- в сущности, это крах государственный, банкротство власти, но именно этого-то и не замечали. Думали, что такое послушание, perinde ас cadaver (Как будто труп (лат,).), и есть высокая государственная деятельность, между тем это было высокое бездействие, то есть отсутствие власти. Ну как же, скажите, ворвались бы в эту пустоту и бездействие такие вихри сил, как Менделеев, как Энгельгардт? Ведь это было бы землетрясение. Ветхие стены канцелярии попадали бы от одного трубного звука их могучих голосов. Менделеевы и им подобные тем невозможные люди, что они настоящие, живые люди. Одно появление их отрицает бумажные существования, сводит их к нулю. Менделеевы тем невозможны, что они прирожденные люди власти, тогда как правительство безотчетно подбиралось из канцелярских исполнителей. "Он говорил, как власть имеющий" -- вот что отличало великого вероучителя, вот что отличает вообще людей избранных. Но разве был бы действительно избранный человек возможен в роли министра?

Менделеев вошел бы в благополучное правительство обремененный, как туча, электричеством мысли, он захотел бы не только высказаться, но высказаться с подавляющим обилием, с сокрушительною искренностью, -- да что! Он потребовал бы, чего доброго, чтобы ему позволили от слов перейти к делу. Эти господа снизу, ученые, рабочие, сами, собственными руками возившиеся десятки лет с землей, с машинами, со школой и т. п. -- они ужасно утомительны. Они сами не устают, но тормошат несносно, тормошат до усталости полубогов, что склонны отдохнуть, которым не до дрязг житейских. На верхах, на высоте Олимпа, постоянно слышатся успокоительные голоса. Если бы херувимы задались целью усыпить внимание Создателя к земной юдоли, -- они не могли бы своими райскими голосами сделать это успешнее, чем их высокопревосходительства, укрепившиеся на своих маленьких тронах. И вдруг в этакую-то благодать ворвалась бы львиная фигура Менделеева, работника и патриота! По меньшей мере это был бы скандал. Вот почему великого сельского хозяина Энгельгардта не пустили дальше стен какой-то комиссии. Вот почему генерал Черняев остался не у дел, а Менделеев удостоился чести проверять аршины и торговые гири на Забалканском.

Поиск по сайту: