ЗА ПОЛСТОЛЕТИЯ

Народ, бесконечный, как время, каждый день празднует свой юбилей: ведь ежедневно совершается какое-нибудь 50-летие, 100-летие, 200-летие его жизни, а некоторые племена в состоянии заглядывать в свои трех- и даже пятитысячелетние письмена. История -- записанная память предков, -- как бы ни была сомнительна, всегда таинственно интересна. Не в будущем, которого еще не было, а в прошлом скрыты законы нашей жизни. По строению подземных корней "многолетнее растение" расы узнает тип свой и все возможности свои. Изучать прошлое -- это значит изучать себя.

Что совершилось за эти полстолетия? Что-то огромное, кладущее как бы пропасть между "было" и "есть". Крепостное право -- тогда, аграрная анархия -- теперь. Натуральное хозяйство -- тогда, капиталистическое -- теперь. Религиозно-государственная дисциплина -- тогда, революционный скептицизм -- теперь. Внешняя -- несмотря на севастопольскую неудачу -- несокрушимость тогда, жалкая приниженность -- теперь. Сравнительная сытость и довольство всех классов тогда и все ширящийся по нашей земле голод народный, все развертывающееся общее оскудение, все подымающаяся дороговизна, все теснее затягивающаяся экономическая петля и страх за жизнь. Ученые сочинили закон эволюции. К сожалению, эволюция в иных случаях тянет вниз, а не вверх. Самая большая разница между прошлым и настоящим та, что прежде трудилось огромное большинство народное и ничего не делали лишь немногие. Таково было главное положение трудового права. Теперь, наоборот, нет повинности труда, и все как бы чувствуют свое право ничего не делать. Так как это право встречает препятствия в голодной смерти, то народный труд движется только этим принуждением -- не нравственным, а физическим. Древнее, постепенно наживавшееся, как продукт культуры, понятие о труде, как некоем священном долге, подменилось постепенно понятием о работе, как неизбежном зле. Раскрепостили помещиков от государственной службы и народ от помещиков, и свободный труд сделался тяжелее подневольного. Старый, подневольный, казался необходимым, как жизнь; с ним, как с судьбой, не спорили, несли его бодро. Больше того: во множестве случаев привычка, вторая природа, вводила обязанность труда -- в чувство долга. С увлечением служили государству не только иные "господа", но даже крепостные рабы вырабатывались подчас в благородный, отмеченный литературой нашей, тип. Свобода труда, неоценимая в своей идее, оказалась пригодной лишь для творческих, одаренных натур; что касается подавляющего большинства заурядных людей, то во всех сословиях свобода труда понизила его производительность и самое счастье труда. Если у меня нет призвания, то некоторое принуждение еще может извлечь из меня энергию. Но если нет и принуждения, то вступает в свои права лень и косность. Я опускаюсь, жду внешних требований, и только голод заставляет меня поспешно схватиться за какую попало работу. Принудительный труд держал народное напряжение на сравнительно высоком уровне и в русле налаженных методов. Принудительный труд поддерживал культуру на достаточной высоте. Освобождение всех классов уронило напряжение народное, уронило количество труда и его качество, растратило привычку к труду и самую работоспособность. Свободные от труда дворяне выродились в Тентетниковых, Маниловых и Обломовых. Свободные от труда крестьяне выродились в горьких пьяниц и лентяев на казенном "способии". Освобождение перестроило древний стоицизм большинства сначала в левое эпикурейство, затем -- в довольно жалкий цинизм. Свобода, подобно равенству и братству, в теории потребность всех, на практике же оказалось, что она потребность меньшинства, именно того меньшинства прирожденных лучших людей, которые способны сделать из свободы наилучшее употребление. Раскрепощение древнего феодального быта освободило часть нуждавшейся в свободе энергии, но оно освободило и лень, и последняя оказалась скорее правилом человеческой природы, чем исключением. Вообще средний человек за это полстолетие всюду в свете обнаружил себя не тем, как представляли его философы. Он вышел гораздо ниже благородной мечты о нем. Образ Божий, но крайне первобытного рисунка, вроде скифских статуй. Поэтому все правовые и экономические нормы, соображенные с идеальным представлением о человеке, потерпели крушение. Ждали подъема кипучей деятельности, а получился упадок ее. Ждали добродетели и богатства, просвещения и человечности, а на деле явился подъем преступности, обнищание, быстрое познание зла и забвение добра, под конец полустолетия -- разбойничество и хулиганство. Туповатые доктринеры объясняют упадок культуры грехами правительства. Не исключая его тяжких провинностей, все-таки кое-что следует отнести к природным качествам самой стихии народной. Правительство не алмаз в оправе своей расы, но и самая оправа далеко не золотая. Истина та, что человеческий род, как верно учит церковь, "во зле лежит". Первородные его свойства плохи. Вопреки мнению либеральных философов, религия думает, что человек, за редкими исключениями, крайне несовершенен, что совершенство, обеспечивающее свободу, равенство и братство, не есть, а его нужно достигать, притом с величайшими усилиями и долговременным обузданием своей природы -- до окончательного перерождения ее в высший тип. По убеждению столь великого авторитета, как церковь, естественный удел несовершенных людей -- гибель, и спасти от гибели может лишь суровая дисциплина так называемой "плоти". Впрочем, счастливый результат достигается в конце концов вмешательством самой природы, актом чуда. "Никто не придет" к совершенству, "кого не приведет Отец". Мне кажется, внушая необходимость непрестанных усилий к тому, чтоб овладеть своею волей и сделать ее благородной, церковь гораздо вернее понимала человеческое существо, и цивилизация, основанная на этом религиозном взгляде, более отвечала счастью. Сразу объявив всех людей свободными, равными и братски расположенными друг к другу существами, французские философы внесли в мир забавную, а по последствиям -- даже трагическую ошибку. Если мир не грохнул в несколько десятилетий, то благодаря лишь присутствию сильных и лучших людей. Последние, отчасти воспользовавшись свободой, развили утроенную, удесятеренную энергию и начали постройку новой дисциплины, которая теперь именуется капиталом.

Капитализм -- самое страшное, что выдвинуло последнее полустолетие. Перестройка натурального хозяйства в капиталистическое -- переворот бесконечно важнейший всех политических революций. На капитал мечут громы, и он действительно похож на колесницу Джагернаута. Под колесницей его, под миллионом фабричных колес, выжимаются действительно соки народные. Но, с другой стороны, минуя естественные злоупотребления властью, естественный распад капитала в виде безумной роскоши и распутства, -- нельзя не видеть, что капитализм пока единственное средство спасти человечество от анархии. Капитализм порабощает -- да, но может быть, это и нужно массам. Капитал организует вновь труд народный, парализованный освобождением. Освобожденный полудикарь не знает, что ему делать с собой и к чему себя пристроить. Первое, что ему приходит в голову, -- променять свою скудную культуру, до зипуна и шапки, за бутылку спирта, и "apres moi Ie deluge!" (После меня хоть потоп! (фр.)). Капитал, жестокою рукою голода, берет бездельника за шиворот и ставит -- будем говорить правду! -- вновь в крепостные условия, за фабричный станок, за усовершенствованный плуг. И если бы не это новое крепостное рабство, не было бы ни современной Европы, ни Америки. Россия только тем и оплошала, что на смену одного крепостничества у нас не оказалось другого. Будь у нас промышленность и капитализм налажены в начале XIX века, как на Западе, -- мы шли бы нога в ногу с Европой.

Знаменитый теоретик капитализма признает последней стадией его момент, когда хозяин фабрики становится простым распорядителем, а почти все выгоды ее принадлежат рабочим. Действительность и здесь не вполне оправдала теорию, тем не менее, организаторская роль капитала не подлежит сомнению. Капитализм, как новое подчинение народных масс, строит какую-то новую культуру, отличную от недавней. Построение этой культуры, как и в начале феодальной эпохи, сопровождается всеми ужасами приспособления: слабые гибнут, сильные выживают. Но не успела капиталистическая культура дать пышный цвет, как обнаружилась уже завязь какой-то еще более новой, еще более рискованной культуры -- социалистической. Хотя социалистические идеи старше истории и современной государственности, но социализм, как серьезное явление, -- продукт последнего полувека. Не следует ни преувеличивать, ни преуменьшать его значения. Социализм есть реакция на капитализм. Капитал представляет попытку восстановить крепостные отношения со стороны сильных людей. Социализм представляет ту же попытку со стороны слабых. В капитализме власть над распоряжением собственности принадлежит предприимчивым людям. В социализме та же власть принадлежит выборным людям. Но и там, и здесь широкие человеческие массы должны быть прикреплены к машине, втянуты в заранее предначертанный труд. И капитал, и социальная республика дают одни и те же египетские котлы с мясом, о которых вздыхали евреи в пустыне. Но и социализм не последняя из пробивающихся в жизнь культур. Как в артишоке, в современной созревшей истории из-за одной утопии выглядывает другая. Социализм кажется отсталым учением в сравнении с анархизмом, который, в свою очередь, имеет традицию степеней -- от чисто разбойного, захватного права до сантиментального аморфизма Льва Н. Толстого. Отказаться от всякой организации, немыслимой без принудительного порядка, отказаться от всякой власти, расформировать общество на элементы, разложить материю его на атомы -- вот крайняя мечта нашего великого романиста. Но, очевидно, этот крайний индивидуализм похож на мякоть артишока: при дальнейшем развитии это материал для тех же определенных форм, какие дает социализм и капиталистическая культура. Вообще в существе своем все прошлые и назревающее формы общественности различаются не по существу, а по степени возраста. Все они вначале жестоки, затем благожелательны и накануне смерти -- великодушны. Таков был феодализм. Такою же будет гораздо быстрее протекающая капиталистическая культура. Таким же, вероятно, будет социализм, пришествия которого я лично страшусь и который считаю неизбежным. Вся суть человеческой драмы в том, что свобода одинаково желанна и ужасна. К ней стремятся, но, достигнув ее, чувствуют себя в положении лошади, освободившейся от хозяина. Не знают, что делать и что есть. Вся суть чрезвычайно трудно вырабатывающегося строя в том, чтобы ввести человеческую энергию в машинные условия, закрепить в полезной работе. Я сомневаюсь, чтобы в данном случае помогло какое бы то ни было сознание, хотя бы самое могучее. Ни философия, ни наука тут ничего не могут сделать: они сами тащатся в хвосте настроений и формулируют лишь приказы чувства. Человечество безотчетно растет и ощупью ищет условий жизни. Теории кажутся всесильными, как кажутся всесильными имена людей. Но на самом деле не имя "Петр Великий", а человек, носивший это имя, делал историю -- и делал ее ощупью.

Не Россия только переживает развал старой культуры. Весь мир охвачен тем же процессом. Россия еще только входит в капитализм и, за отсутствием капитала, рискует прямо перейти к анархии. Но великая задача раскрепощения живых масс и нового закрепощения всюду на очереди, причем речь идет не о возвращении, конечно, к прошлому, а к повторению существа его в будущем. Не все ли равно, как будет называться барин: рыцарем ли, директором ли фабрики, суфраганом социалистической общины, -- лишь бы несчастному человечеству иметь ежедневный хлеб для себя и своих детей и пристанище от непогоды. Я не думаю, чтобы природа шла дальше этого испытанного и возможного. Чтобы вся земля покрылась алюминиевыми дворцами и все смертные обратились в полубогов, в это я плохо верю. Может быть, произойдет некое светопреставление, и ницшевские Ubermensch'и (Сверхчеловеки (нем.)) истребят девять десятых хилого и глупого населения земли. Может быть, искусственно начнут выкапывать вместе с корнями неудачные экземпляры двуногих и разведут какую-нибудь богатырскую и одновременно -- гениальную расу. Проекты подобного человеководства бывали предлагаемы не раз со времени Платона. Пока, слава Богу, этого не случилось, и чрезвычайно трудно допустить, чтобы современные дегенераты каким бы то ни было путем устроились сносно. Всего вероятнее, что, высвободившись из одряхлевшего капитализма, массы народные перейдут в еще более тяжелый социализм и отдохнут наконец в той или другой форме рабства. Если мне скажут, что я проповедую рабство, я отвечу, что это ложь. Рабство -- величайшее несчастье для многих, для меня, для вас. Но для всех ли? В этом история последнего полувека заставляет усомниться. И сильные люди, и слабые вновь тянут к какому-то крепостному строю. Сильные -- закрепляют посредством капитала, слабые -- путем социализации труда и продуктов производства. Если с двух сторон идет тяготение в одну и ту же сторону, трудно допустить, чтобы теперешняя свобода умирать с голоду уцелела. Ее вновь заманят в правовые нормы, ее введут в хомут и дадут хлеба. Свободные от природы останутся всегда свободными. Родившиеся рабами найдут свое предназначение.

Поиск по сайту: