ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Графиня Ирина Тихоновна никого не хотела принимать, ей все мерещились шпионы, подкупленные любовницами мужа. Над графом стали посмеиваться, в свете вошло в моду рассказывать анекдоты про его семейную жизнь. Он стал мра-чен и желчен. Особенно остро иронизировал Михаил Иванович над теми, кто был счастлив в любви.

Какой-нибудь князек объявлял о своей помолвке с юной красавицей, сиял, выслушивая поздравления и пожелания счастья, и тут же звучал тихий насмешливый голос графа:

– Желаю тебе плодиться и размножаться. Подсуетись, дружок, чтобы твоя Дульсинея поскорее стала брюхата, а то, не ровен час, лоб зачешется, рога полезут.

Бывало, чуть не доходило до дуэли.

Иногда казалось даже, граф Порье как будто нарывается на дуло оскорбленного приятеля. Однако в последний момент Михаил Иванович шел на попятную, не стыдился извиняться.

Для дуэлей граф был слишком ленив, говорил, что подниматься в пять часов утра невозможное мучение, считал, что время благородных порывов давно миновало и теперь уж смешно стреляться из-за случайных едких слов. Впрочем, про себя он знал, что стрелок из него никудышный, и если дойдет до поединка, то он промахнется непременно, даже и с десяти шагов.

Сказать по правде, жизнь его с Ириной Тихоновной не была таким уж адом. Ну да, супруга пилила его, попрекала, делала ему бурные сцены, однако ведь не обязательно было все это слушать и принимать близко к сердцу.

– Почему ты не веришь мне, Ирина? – вяло спрашивал граф. – Ведь ты знаешь, я люблю тебя, я твой муж и никуда не денусь.

– Все мужчины лживы. Я видела, как ты посмотрел на ту девицу в парке, как она посмотрела тебя. Ты знаком с ней, у тебя с ней свидание.

– Да полно, Ирина, я ее впервые вижу.

– Не смей мне лгать! – Она повышала голос настолько, что прохожие оборачивались.

– Ирен, Бог с тобой, зачем мне лгать? Ради чего? Ради сомнительных прелестей этой чахоточной барышни? Да ты приглядись внимательней. У нее нос длинен, рот велик, плечи сутулы, она совсем не интересна, зачем она мне? – ласково шептал граф, сжимая полный локоть супруги. – Разве можно ее сравнить с тобой? Ты чаще смотри на себя в зеркало, моя радость, и это будет для тебя лучшим лекарством от ревности.

Такая методика иногда выручала графа. Ирина Тихоновна хмурилась, однако уже притворно, кокетливо. Ее полные щеки заливались краской девичьего смущения. Граф мысленно потешался над доверчивой супругой, но и над самим собой тоже. Он находил почти болезненное удовольствие в той дешевой мелодраме, в которую превращалась его жизнь. Он уверял себя и окружающих, что все это забавно, жизнь вообще есть фарс, достойный лишь ледяной иронии.

Как все самолюбивые люди, Михаил Иванович был склонен к обобщениям. Если у него жена глупая и взбалмошная, значит,. таковы все жены, других не бывает. Встречая какое-нибудь воздушное создание со сверкающими глазами, детской улыбкой и осиной талией, он утешался тем, что в скором будущем и этому нежному ангелу предстоит стать тяжелой нудной дурой, способной отравить существование кому угодно.

Ирина Тихоновна между тем рассчитала всех горничных моложе пятидесяти и стала наведываться в департамент, где служил граф, причем выдуманные ею предлоги были настолько неуклюжи, что даже лакеи в приемной позволяли себе усмехаться в усы. Уловки графа помогали все меньше.

– Вы смеетесь надо мной, Мишель! – восклицала она с мелодраматическим придыханием, не дослушав очередного комплимента. – Я раскусила все ваши хитрости. Если так будет продолжаться, вам придется оставить службу и переселиться в деревню.

– Перестаньте ребячиться, сударыня, – морщился граф, – я государственный чиновник; я не могу оставить службу. А вот вам был бы полезен деревенский воздух.

Перепалки могли бы длиться бесконечно, однако тяжелая беременность немного притупила бдительность Ирины Тихоновны и смягчила ее нрав. Разрешилась она болезненным недоношенным мальчиком. Ребенок прожил всего неделю. Ирина так ослабла от потрясения, что графу удалось уговорить ее переехать на время в подмосковное имение. Доктора уверяли, что в городе ей жить вредно, чистый воздух поправит ее здоровье.

И правда, деревенская жизнь подействовала на нее удивительно благотворно. Она самозабвенно окунулась в сложный, полный забот и интриг мир домашнего хозяйства. Горячая подозрительность ее сосредоточилась теперь на управляющем, на архитекторе, которому было поручено заниматься капитальным ремонтом дома, на плотниках и малярах, которые, как ей казалось, крадут краску и гвозди, на скотном дворе, где, по ее мнению, разбавляли молоко. Вся ее мощная энергия уходила на брань с кухаркой, прачкой, горничными.

Многообразная хозяйственная деятельность отчасти примирила Ирину Тихоновну с мужем. Граф из врага сделался союзником. Он жил в Москве, в собственном доме на Неглинной, по будням был занят на службе в Департаменте образования. В Болякино наведывался на выходные и на праздники, изображал усталость от службы, жаловался на городскую суету и пыль, восхищался красотами подмосковной природы и хозяйственными успехами супруги, с важным видом выслушивал многословные рассказы о том, что все в имении воры, от кухарки до управляющего, и только бдительность Ирины Тихоновны спасает дом от разорения.

Правда, такая идиллия между супругами длилась не более двух дней, Ирина Тихоновна любила разнообразие, и тема воровства ей надоедала. Она принималась подробно расспрашивать графа о службе, о том, с кем и где он проводит вечера, и не верила его подробным отчетам. Подозрительность ее вспыхивала с новой силой, опаляла графа своим беспощадным огнем, и он, сославшись на срочные дела, удирал в Москву.

Соблюдая предельную осторожность, он завел себе опрятную молоденькую немку Гретхен из кондитерской, снял для нее небольшую квартиру на Пречистенке и потихоньку утешался два раза в неделю. Но немка скоро наскучила ему. Через месяц кондитершу сменила драматическая артистка, огненно-рыжая Маргарита Крестовская. Граф увлекся всерьез, тонкие белые руки, нежный профиль и прозрачные зеленые глаза почти свели Михаила Ивановича с ума, что было непозволительно в его положении. Граф все чаще заставал в квартире на Пречистенке непризнанных гениев, поэтов, художников, артистов, однако смотрел на это сквозь пальцы. Маргоша в шелковом черном халате с зелеными лилиями возлежала на кушетке, курила и, прикрыв изумрудные глаза, нараспев читала стихи модных символистов, гости устраивались прямо на полу, пили сладкие ликеры и простую водку.

Михаил Иванович не любил считать деньги, даже в собственном бумажнике, однако при всей своей рассеянности стал замечать, что всякий раз после нежного свидания бумажник худеет на несколько крупных купюр.

Однажды в туалетном ящике он нашел коробку со шприцем и пустую склянку из-под морфия.

Расстаться с красавицей оказалось не так просто, ей было известно, как опасается Михаил Иванович огласки, и пришлось наградить ее за молчание солидной денежной суммой.

Граф решил впредь быть осторожней и поселил на Пречистенке француженку-модистку Клер, заранее оговорив все условия их тайной любви. Несмотря на свои восемнадцать лет и загадочные черные глаза, Клер оказалась барышней рассудительной и практичной. С ней обо всем можно было договориться. Подарки она предпочитала получать деньгами, завела счет в банке, но и собственные обязательства выполняла честно. Граф решил, что ничего лучшего в ближайшее время не найдет, покой и гарантия секретности отчасти компенсировали недостаток страсти.

Однажды мрачным октябрьским вечером он лежал на кушетке в маленькой нарядной гостиной на Пречистенке. Он был в халате, курил трубку, лениво перелистывал томик Бальмонта. Мадемуазель счесывала свои каштановые локоны и весело щебетала, пересказывая графу содержание новой фильмы с Верой Холодной, которую вчера смотрела в кинематографе у Никитских ворот.

В дверь позвонили, продолжая щебетать, Клер вышла в прихожую.

– О, мерси! Как красиво! – услышал граф ее радостный, удивленный голос. – Одну минуту, пожалуйста.

Она впорхнула в гостиную, подскочила к кушетке, чмокнула графа в щеку:

– Мон шер, там посыльный из цветочного магазина с целой корзиной белых хризантем, моих любимых. Надо дать ему на чай. Ты прелесть, мон ами, ты не забыл о дне моего рождения!

Граф о дне рождении Клер слышал впервые и никаких хризантем не заказывал, однако постарался на всякий случай скрыть удивление. Она поцеловала его еще раз, уже в губы, и в этот момент послышалось легкое покашливание.

– Вам что, милейший? – Граф чуть отстранился от Клер и увидел в дверях гостиной плечистого ухмыляющегося верзилу, которого узнал в ту же минуту. Это был Андрюха, личный шофер купца Болякина.

– Извольте одеться, ваше сиятельство. Тихон Тихонович велели доставить вас к нему в контору, – сказал шофер ни на кого не глядя, – прошу прощения, мамзель, – он козырнул по-военному, развернулся на каблуках и вышел вон.

– Ты завтра же подаешь в отставку и отправляешься в Болякино, – сообщил Тихон Тихонович, не поздоровавшись и даже не предлагая сесть, – я хочу наследников, а пока ты в Москве забавляешься с мамзелями, внуков мне не видать, как своих ушей.

– Позвольте, сударь, что за тон?! – Граф вспыхнул, но постарался взять себя в руки, уселся в кресло и закурил папиросу. – Я готов говорить с вами, Тихон Тихонович, но не здесь и не в таком тоне, – добавил он чуть тише.

– Говорить будем здесь и сейчас, каким тоном – мое дело, а папироску изволь загасить. Я дыму не терплю, – он пододвинул графу пустую мраморную чернильницу вместо пепельницы. Граф не просто загасил, а раскрошил папиросу в прах.

– Так-то, ваше сиятельство, – кивнул Тихон Тихонович, – а теперь изволь внимательно выслушать, что я тебе скажу. Я расплатился с долгами твоего покойного батюшки и содержу тебя в сытости не только из-за придури моей Ирины. Я думаю о будущем, о продолжении рода. Хочу, чтобы внуки и правнуки мои были графами, сиятельствами, – последние слова он произнес очень громко, при этом покраснев и стукнув кулаком по столу.

– – Я русский дворянин, сударь, – ответил граф со спокойным достоинством, – и не позволю вам, сударь…

– Прощеньица просим! – перебил его купец с шутовским поклоном. – Мы люди не гордые. Можем с вашим сиятельством и развестись. Возвращайтесь к своей мамзели, но только с квартиры ей придется съехать, потому, как своими кровными денежками я за ваш сиятельный блуд платить не намерен. И дом на Неглинной придется освободить-с.

– Позвольте, но это мой дом… – произнес граф еле слышно.

– Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам это отлично известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти, ты должен мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, – купец развел руками, – что делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее просчитывать.

– Да почему же четыреста? – возмутился граф. – Долгов батюшкиных было всего на триста двадцать!

– Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу, на артисток, мамзелей и прочее баловство-с.

– Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! – возмутился граф, сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к купцу.

– Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не понравилось ей там. В Италии жарко, в Англии холодно, в Париже пыльно, и везде кокотки.

– Однако… – выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась непосильной.

– Сейчас можешь идти. Думай до утра, – сказал Тихон Тихонович.

Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее выйти вон из этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его:

– Погоди. Прикрой-ка дверку. Граф послушался, вернулся к столу. – Если ты надеешься продать брошку с алмазом и поправить этим свои дела, то зря, – прошептал Тихон Тихонович, склонившись к его уху, – я желаю, чтобы эта вещь досталась моим внукам. Не бойся, Ирина не знает, никто, кроме меня, не знает о брошке в форме цветка орхидеи. Вещь хорошая, стоит дорого, я не трону, пусть себе лежит, где лежала, спрятать советую получше, однако продать не позволю. Такие вещи должны оставаться в семье. Все, Миша, иди и хорошо подумай, кто ты: граф: честный семьянин, либо нумерованный арестант в долговой тюрьме. Третьего-то не дано, ваше сиятельство. – Он сочувственно подмигнул, нацепил пенсне на мясистый нос и углубился в чтение бумаг.

Ночью граф стрелялся, но пистолет дал осечку. Утром он подал в отставку, а через неделю переехал к жене в Болякино.

Поиск по сайту: