ГЛАВА 1. Тысяча «спасибо» Барбаре Сэмюэл — она позаботилась о том, чтобы этот роман просто не мог не быть написан

Робин Ла Фиверс

ЖЕСТОКОЕ МИЛОСЕРДИЕ

БЛАГОДАРНОСТИ

Тысяча «спасибо» Барбаре Сэмюэл — она позаботилась о том, чтобы этот роман просто не мог не быть написан, и помогла рассказчице подобрать нужный тон.

Сердечно благодарю всех вас, мои волшебницы — крестные матери (и волшебники — крестные отцы!) из «Хогтон Миллер Харкорт», — вы стояли за этим проектом и осеняли его своими талантами. Бетси Гробан, Майра Горман, Мэри Уилкокс, Маргарет Рэймо, Линда Маграм, Лайза Дисарро, Карен Уолш, Рэйчел Уэсдайк, Скотт Магун и Шейла Смолвуд — спасибо вам.

И особая признательность Эрин Мерфи и Кэйт О'Салливан — «повивальным бабкам» проекта. Как деликатно вы меня вдохновляли и при необходимости подбадривали! Едва ли я бы справилась без вашей поддержки — или, по крайней мере, без вашего неудержимого веселья.

ГЛАВА 1

Бретань, 1486 год

Я ношу на теле темно-красную отметину, которая начинается у левого плеча и тянется вниз до правого бедра. Ее оставил яд, который моя мать взяла у ведьмы-травницы, желая изгнать меня из своего чрева. То, что я выжила, по мнению ведьмы, никакое не чудо. Все дело в том, что я была зачата от самого Бога Смерти.

Мне рассказывали, что мой отец впал в немалую ярость и даже поднял руку на мать, лежавшую в слабости и болезни на окровавленном ложе рождения. Тут опять вмешалась ведьма-травница и объяснила ему: если уж моя мать возлегла с Богом, вряд ли Он станет смотреть сквозь пальцы на то, как ее бьют!

Я отваживаюсь поднять глаза на своего будущего мужа, Гвилло, и гадаю про себя, рассказал ли ему отец о моем истинном происхождении. Скорее всего, нет, иначе кто заплатил бы три серебряные монетки за такую, как я? И потом, лицо у Гвилло до того безмятежное… Навряд ли он знает. С другой стороны, если мой отец ввел его в заблуждение, это определенно не сулит добра нашей супружеской жизни. А если учесть еще и то обстоятельство, что венчают нас не в церкви, а прямо в домике Гвилло…

Я ощущаю тяжелый взгляд отца и снова поднимаю глаза. Меня пугает ликование, то и дело отражающееся у него на лице. Раз он так торжествует, значит я в чем-то проиграла, только сама еще этого не поняла… Несмотря на это, я улыбаюсь, силясь убедить его, что довольна, ибо ничто не расстроит его так, как мое счастье!

Я могу с легкостью обмануть отца, но себе лгать труднее. А правда состоит в том, что мне страшно. Я ужасно боюсь этого мужчины, которому отныне стану принадлежать. Опускаю глаза и вижу его ладони, такие большие, широкие… Под ногтями и в трещинах кожи грязь, в точности как у отца. Может, этим сходство и ограничится? Или он тоже примется размахивать своими лапищами и почем зря дубасить меня?

И все-таки это новое начало, в который раз говорю я себе и, невзирая на снедающие меня страхи, лелею крохотную искру надежды. Гвилло достаточно сильно хочет меня заполучить, чтобы выложить аж три сребреника. А раз так, вдруг, помимо желания, в нем обнаружится и толика доброты?.. Если бы не эта мысль, у меня ужасно тряслись бы руки, а коленки стукались бы одна о другую. Еще меня чуть ободряет вид священника, пришедшего скрепить наши узы. Святость у него еще та; он тайком поглядывает на меня поверх молитвенника, и я начинаю подозревать, что ему известно, кто я такая и что собой представляю…

Он все бормочет. Близятся заключительные слова обряда. Я смотрю на его четки — грубый конопляный шнурок с девятью деревянными бусинами, принадлежность последователя старой традиции. Вот он обматывает шнурком наши соединенные руки, призывая на нас благословение Господа и девяти древних святых… Я по-прежнему не поднимаю глаз — боюсь увидеть самодовольство на отцовском лице. Не говоря уже о том, что может отражаться на лице моего мужа…

Сделав свое дело, святой отец удаляется, при этом он громко шаркает кожаными сандалиями на грязных ногах. Даже не задерживается, чтобы опрокинуть кружечку за новобрачных. Уходит и мой отец.

И еще до того, как за ними успевает осесть пыль, мой новоиспеченный муж крепко шлепает меня пониже спины и, что-то буркнув, подталкивает к лестнице на чердак…

Я сжимаю кулаки, чтобы не было видно, как дрожат у меня руки. Он остается подкрепить силы последней кружечкой эля, я же лезу наверх, где ждет супружеская постель. Как же мне сейчас не хватает мамы!.. Она хоть и боялась меня, но, уж верно, не отказала бы в материнском совете насчет предстоящей мне брачной ночи… Беда в том, что и она, и моя сестра покинули нас давным-давно. Одна познала объятия смерти, другая соблазнилась объятиями захожего лудильщика…

Я, конечно, представляла себе, что происходит между мужчиной и женщиной. Домик, в котором я росла, был совсем маленьким, а папаша мой сдержанностью не отличался. По ночам дом полнился стонами и звуками торопливой постельной возни. Наутро отец, как правило, выглядел чуть благодушней обычного, мать же — наоборот.

Вот я и силюсь убедить себя: каким бы отвратительным ни оказалось брачное ложе, вряд ли оно хуже отцовой буйной вспыльчивости и его мясистых кулаков.

На чердаке тесно и пыльно, воздух такой затхлый, словно ставни на дальней стене не раскрывались от века. Я вижу деревянную кровать с соломенным тюфяком на веревочной сетке. Помимо нее, здесь лишь несколько деревянных гвоздей для одежды да простой сундук в изножье.

Я сажусь на край сундука. Ожидание не затягивается. Тяжело скрипят ступени — Гвилло поднимается на чердак. У меня мгновенно пересыхает во рту, а кишки завязываются узлом. Я встаю — не хочется, чтобы он сразу же навис надо мной.

Когда он появляется в комнате, я наконец-то решаюсь посмотреть ему в лицо. Глазки у него свиные, и они неотступно обшаривают мое тело — от макушки к лодыжкам и обратно наверх, к груди. Похоже, отец не зря настоял, чтобы мне туго затянули корсаж, — взгляд Гвилло точно прикипел к вырезу. Кружкой, зажатой в руке, он указывает на мой лиф, отчего пиво выплескивается на пол:

— Снимай давай!

Голос у него хриплый от похоти…

Я смотрю мимо, в стену, и дрожащими пальцами принимаюсь распускать шнуровку. Кажется, я делаю это недостаточно быстро. В три огромных шага Гвилло оказывается подле меня и с силой бьет по щеке.

— Живее! — ревет он, а моя голова так и запрокидывается от удара.

Желчь поднимается к горлу, я боюсь, что сейчас стошнит… Вот, значит, как оно у нас теперь будет. Вот, стало быть, за что он с такой охотой свои сребреники отсчитал…

Справившись наконец со шнуровкой, я сбрасываю лиф платья. Теперь я стою в одной юбке поверх нижней рубашки. Застоялый воздух, только что казавшийся слишком жарким, теперь отчаянно холодит мое тело.

— Юбку!.. — рявкает он, тяжело дыша.

Я распускаю завязки, юбка падает на пол, я выбираюсь из нее и наклоняюсь, чтобы переложить ее на скамеечку у стены… В это время Гвилло хватает меня. Для такого здоровенного олуха он удивительно быстр, но я еще быстрее. Даром ли я столько лет училась уворачиваться от папашиных кулаков!

Я шарахаюсь прочь, оказываясь вне досягаемости, и тем привожу его в сущее неистовство. А ведь я даже не подумала о том, куда, собственно, побегу. Лишь хотела чуточку оттянуть неизбежное.

Полупустая кружка с громким треском врезается в стену у меня за спиной. Во все стороны хлещет пиво. Гвилло рычит и опять бросается на меня, но что-то во мне упорно не желает — просто не может! — вот так запросто поддаться ему. Я снова отскакиваю…

В этот раз получается не так хорошо. Он цепляет меня, и я слышу треск ткани. Это рвется моя тонкая, выношенная рубашка.

После этого на чердаке воцаряется тишина. Гвилло до того потрясен, что даже его хриплое дыхание на время смолкает. Я всей кожей чувствую его взгляд, что скользит по спине, по уродливому месиву рубцов и багровых шрамов, оставленных ядом. Оглядываюсь — его лицо стало белым, точно молодой сыр, а глаза готовы вылезти из орбит. Когда наши взгляды встречаются, я отчетливо вижу: он понял, что его надули.

Из него вырывается рев — низкий нескончаемый звук, в котором поровну смешиваются ярость и страх.

Потом его ручища обрушивается на мою беззащитную голову, и я падаю на колени. Он пускает в ход и кулаки, и башмаки, но больнее всего — окончательная гибель надежды.

Кое-как выплеснув ярость, Гвилло нагибается и хватает меня за волосы.

— На этот раз, — говорит он, — я найду настоящего священника! И пускай он тебя сожжет! Или утопит! А лучше всего — и то и другое!

Он увлекает меня по ступенькам обратно. Мои коленки стукаются о каждую, мне больно. Протащив через кухню, муж швыряет меня в погребок, где обычно хранят овощи, захлопывает крышку и запирает над моей головой.

Я вся в синяках, а кое-что, быть может, даже и сломано. Лежу на полу, прижимаясь расшибленной щекой к прохладной земле. Тем не менее я неудержимо расплываюсь в улыбке…

Все-таки я избежала судьбы, которую мне прочил папаша. Все-таки это я, а не он, одержала победу.

Я просыпаюсь от звука отодвигаемого запора. Кое-как сажусь на полу, кутаясь в разодранную нижнюю рубашку. Когда люк открывается, с удивлением вижу над собой того самого, похожего на кролика, священника-пустосвята, который всего несколько часов назад благословил мое замужество. Гвилло рядом с коротышкой не видать, и это уже хорошо, поскольку счастлив каждый миг моей жизни, не оскверненный присутствием моего отца — или Гвилло.

Священник оглядывается, потом делает мне знак вылезать.

Я поднимаюсь на ноги, и внутренность погреба начинает кружиться. Опираюсь о стену и жду, пока отступит дурнота. Священник снова манит меня, на сей раз торопливо:

— Поспеши, он скоро вернется…

Эти слова приводят меня в порядок лучше всякого иного средства. Если он действует без ведома Гвилло, значит в самом деле решил мне помочь.

— Сейчас, сейчас…

Кое-как отлепляюсь от стены, перешагиваю через мешок лука и выбираюсь на кухню. Там темно; единственный свет исходит от очага с кучей углей. Остается только гадать, как священнику удалось меня разыскать и почему он решил прийти на помощь, но сейчас не до того. Я способна думать только о том, что он — не мой отец и не Гвилло. Все остальное — после!

Он ведет меня к задней двери, и я убеждаюсь, что нынче поистине удивительный день: рядом в потемках переминается ведьма-травница из нашей деревни. Будь я поменьше занята тем, как бы поставить одну ногу впереди другой и не упасть, я бы непременно спросила ее, а что, собственно, она тут забыла. Однако мне не до того — стремление держаться прямо отнимает все силы.

И вот я перешагиваю порог, и у меня вырывается невольный вздох облегчения. Снаружи тоже темно, а темнота всегда была мне подругой. Я замечаю повозку, которая дожидается нас возле дома. Священник весьма деликатно помогает забраться в нее, после чего торопливо занимает место возницы. Он косится на меня через плечо — и отводит глаза, словно обжегся.

— Там одеяло лежит, — бормочет он, трогая клячу и выезжая на мощеную подъездную дорожку. — Прикройся!

Жесткое дерево повозки немилосердно впивается в мое избитое тело, тонкое кусачее одеяло воняет ослиной шерстью. Как жаль, что они не захватили второго такого же, — все было бы помягче! Я спрашиваю:

— Куда вы меня везете?

— К лодке.

Раз есть лодка, то есть и вода, а перебраться на другой берег — значит оказаться за пределами досягаемости моего отца, Гвилло и Церкви.

— А куда эта лодка меня повезет?

Но священник не отвечает. Постепенно меня окутывает усталость. Просто нет сил добиваться ответов. Это все равно что собирать с колючего куста скудный урожай ягод. Я ложусь на дно повозки и отдаюсь неровному ритму лошадиных шагов…

Вот таким образом начинается мое путешествие через всю Бретань. Меня везут, точно контрабандный груз, скрывая то в сене, то под грудами репы. Я засыпаю, и меня будят приглушенные голоса и осторожные руки. Незнакомые священники передают меня деревенским травницам, и наоборот, — целая цепочка людей, верных прежним святыням и нипочем не желающих выдавать меня Церкви. Священники неуклюжи, их нестираные облачения попахивают плесенью. Они добры ко мне, но никто не наставлял их в помощи раненым и больным. Деревенские ведьмы нравятся мне куда больше. Их обветренные и заскорузлые руки бывают удивительно нежными, и острые, резкие ароматы сотен трав сопровождают их пахучими облаками. Эти женщины хотя бы время от времени поили меня маковым снадобьем от боли, а попы — просто сочувствовали, да и то не всегда.

Когда просыпаюсь — кажется, на пятую ночь своего странствия, — я обоняю соленое дыхание моря и вспоминаю: вроде мне была обещана лодка. Кое-как сажусь в телеге и обнаруживаю, что синяки и помятые ребра теперь болят не так сильно. Мы как раз проезжаем небольшое рыбацкое село. Я плотнее запахиваю одеяло, гадая, что будет дальше.

На самом краю села виднеется каменная церковь. Туда-то и направляет лошадку последний поп, и я с облегчением замечаю на двери якорь Мера, одного из прежних святых.

Священник натягивает вожжи, останавливая лошадь:

— Слезай.

Трудно сказать, что звучит в его голосе — пренебрежение или усталость. Так или иначе, путь почти завершен, и мне не до тонкостей. Я выбираюсь из телеги, придерживая одеяло, чтобы ненароком не оскорбить целомудрие своего благодетеля.

Привязав лошадь, он ведет меня на берег, где нас в самом деле ждет одинокая лодка. Дальше простирается непроглядно-черный океан. На его фоне суденышко кажется особенно маленьким и хрупким.

На носу, сгорбившись, сидит старый моряк. С его шеи свисает на шнурке выбеленная временем ракушка — знак последователя святого Мера. Интересно, что он подумал, когда его растолкали ни свет ни заря и велели везти каких-то незнакомцев в ночное море?..

Старик окидывает меня взглядом выцветших голубых глаз, потом кивает.

— Иди сюда, — говорит он. — Не то чтобы у нас была вся ночь впереди!

Он сует мне весло, и я хватаюсь за него, чтобы удержаться на ногах, перелезая через борт.

Челн принимается плясать и качаться, и на миг я пугаюсь, как бы не свалиться в ледяную воду. Но качка прекращается, и в лодку забирается святой отец, отчего та еще ниже оседает в воду.

Моряк что-то ворчит, потом сует весло обратно в уключину и садится грести.

Когда мы достигаем островка, восточный горизонт уже розовеет, встречая рассвет. В неверном утреннем свете клочок земли поначалу выглядит совсем безжизненным. Затем, по мере приближения, я замечаю церковь и рядом с ней камень, поставленный вертикально, и понимаю, что мы прибыли к одному из мест древнего поклонения.

Под днищем лодки хрустит галька — старый моряк ударами весел выгоняет ее прямо на берег. Потом дергает головой в сторону каменного укрепления:

— Вылезай и ступай туда. Настоятельница Святого Мортейна небось уже ждет.

Святой Мортейн? Небесный покровитель Смерти? По спине пробегает холодок дурного предчувствия. Я оборачиваюсь к священнику, но тот отводит глаза. Так, словно смотреть на меня — слишком сильное мирское искушение.

Придерживая одеяло, я с горем пополам выбираюсь из лодки и шагаю по мелководью. Досада борется во мне с благодарностью. Я приседаю в неглубоком поклоне, намеренно позволяя одеялу на миг соскользнуть с плеча.

Этого хватает. Поп ахает, старый моряк щелкает языком. Вполне удовлетворенная, я бреду в холодной воде к берегу. Сказать по правде, до сих пор я ни разу не открывала нескромным взглядам даже лодыжку, но священник сам виноват. Незачем было обращаться со мной как с соблазнительницей, когда на мне живого места нет от синяков!

Добравшись до кустиков травы, торчащих между камнями, оглядываюсь на лодку, но она уже отплыла обратно в море. Повернувшись, я ухожу по направлению к монастырю. Разбирает любопытство: чего могут хотеть от меня почитатели смерти?..

Поиск по сайту: