ГЛАВА 12. Мы въезжаем в Кемпер вскоре после наступления темноты

Мы въезжаем в Кемпер вскоре после наступления темноты. На последнем отрезке пути нам озаряют дорогу костры на полях: это местные пахари празднуют день святого Мартина.[4]Въехав в город, Дюваль сразу направляется в маленькую гостиницу, владелец которой встречает нас как почетных и долгожданных гостей. Он буквально не знает, куда нас посадить. Но вот наконец перед нами плошки с тушеной крольчатиной и кружки горячего вина со специями, а заботливый хозяин возвращается на кухню. Проголодавшись в дороге, мы молча едим. Надо сказать, что после вызывания души Мартела Дюваль все больше помалкивает, но я прямо-таки вижу, как в его голове вращаются жернова. Они обтачивают каждую крупицу услышанного до тех пор, пока она не уложится в только ему одному известный узор.

Молчание меня вовсе не тяготит. Проведя в седле целый день, я зверски устала — какие тут разговоры!

Но вот с ужином покончено. Возвращается хозяин и по узкой лесенке ведет нас наверх, где приготовлены комнаты. Их разделяет лишь стенка, но двери в ней я, по счастью, не обнаруживаю. Это слегка успокаивает меня, но я все равно долго ворочаюсь в постели, не в силах заснуть. Очень уж явственно ощущаю Дюваля по ту сторону стенки. Пламя его души горит сильно и ровно. Как оно не похоже на жизненные светочи сестер, рядом с которыми я три года спала в монастыре!

На другой день мы пускаемся в путь еще до рассвета. Выбравшись из города, до самого полудня не делаем остановок. Если я что-нибудь понимаю, Дюваль готов ехать и дальше, но лошадям требуется передохнуть.

Мне тоже, вообще-то. Но я нипочем не желаю в этом сознаться.

Пока он занимается лошадьми, я разминаю ноги и затекшую спину. Напоив лошадей, Дюваль пускает их пастись, после чего роется в своей седельной сумке и извлекает небольшой сверток. Сунув его под мышку, идет прямо ко мне.

Я стою посередине поляны, греюсь на солнышке. С неудовольствием осознаю, что буквально впитываю каждое движение Дюваля. Вот он отбрасывает за плечо плащ, вот стаскивает потертые кожаные перчатки… До чего я дошла! — меня завораживают его руки. Я немедленно вспоминаю их прикосновение, их живое тепло… Делаю над собой усилие и отвожу взгляд.

Дюваль и не подозревает о том, какие чувства обуревают меня. Он разворачивает ткань и берет треугольный ломоть твердого сыра. Разламывает его пополам и протягивает мне кусок:

— На, поешь.

Я невнятно благодарю и беру угощение. Теперь я вроде как завишу от него, вот еще не хватало! Сперва меня кормил отец, потом собирался кормить Гвилло, а теперь еще он! Всколыхнувшееся детское упрямство велит запустить в него этим сыром и ни в коем случае не брать его в рот… но я давно уже не дитя. На мне долг перед моим монастырем, моим святым покровителем, моей герцогиней. Я жую и клянусь себе, что в следующей гостинице сама расплачусь за еду.

На поляне тихо, только журчит ручей, из которого напились лошади. Молчание кажется мне неловким, но о чем мне говорить с Дювалем? О каких-нибудь пустяках? Вот еще глупость… Интересно, а он чувствует нечто подобное?

Я кошусь на него и с негодованием обнаруживаю, что он наблюдает за мной.

Мы одновременно отводим глаза, но, даже не глядя, я каждым своим органом ощущаю его близость. Чувствую едва уловимое тепло его тела. Обоняю запах кожи и мыла, которым он пользовался утром в гостинице. Это неотвязное присутствие просто бесит меня. Ау, где вы, все мои обиды на этого человека? Где вы, подозрения? Куда пропал гнев?

Я вдруг спрашиваю:

— Что тебе было нужно от Ранниона тогда в таверне?

Вот так. Просто образец утонченной хитрости и расчетливого коварства.

Он морщит лоб, словно делая нелегкий выбор, и наконец отвечает вопросом на вопрос:

— А что тебе известно о человеке, которого ты там убила?

Я удивленно моргаю:

— Я не обязана что-либо знать о тех, кого убиваю. Я лишь исполняю волю Мортейна.

— И тебя это устраивает? Действовать вслепую, не ведая, почему и за что?

На самом деле меня это устраивает, и даже очень, но сам вопрос раздражает. Дюваль как бы намекает, что у меня ума не хватает не то что узнать сверх необходимого, но даже пожелать этого.

Я холодно отвечаю:

— Не надеюсь, что ты сможешь понять долг и послушание верных Мортейна.

Он настаивает:

— Как же монастырь определяет, кого следует убить?

Я вглядываюсь в его лицо, но не могу разобраться, чьи деяния он подвергает сомнению — монастыря или же сугубо мои.

— Это дело монастыря, господин мой. Оно тебя не касается.

Но его не так легко сбить с толку.

— Раз уж я должен представить тебя ко двору, было бы весьма нежелательно, чтобы меня использовали втемную, заставляя убирать трупы и давать объяснения.

Недовольно вздергиваю подбородок: именно такую роль я ему успела отвести.

— Я жду, чтобы матушка настоятельница известила меня письмом. Иногда же бывает и так, что святой сообщает Свою волю непосредственно мне.

— Каким образом? — спрашивает тотчас Дюваль.

Он натолкнулся на загадку, и его пытливый ум желает немедленно ее разрешить.

Я пожимаю плечами и стараюсь перехватить инициативу:

— Помнится, я тебя спрашивала про Ранниона…

Он снова замолкает, и так надолго, что я уже думаю — не ответит. Но когда все-таки начинает говорить, я почти сразу жалею, что он не смолчал.

— Неужели тебя все-таки нисколько не беспокоит, каким образом они там принимают решение? Что будет, если они ошибутся?

— Ошибутся?.. — Кровь ударяет мне в лицо. — Не представляю себе, каким образом такое могло бы произойти. Карающую длань монастыря направляет святой! Не богохульствовал бы ты лучше, господин мой!

— Я не в святом твоем усомнился, милочка, а в людях, которые берутся истолковывать Его волю. Мой опыт, видишь ли, свидетельствует, что люди далеко не безгрешны. — Он делает паузу, и от его последующих слов съеденный мною сыр просится обратно: — Раннион работал на герцогиню.

— Нет! Он был изменником! Я своими глазами видела на нем метку!

Дюваль резко оборачивается, в его глазах жгучий интерес.

— Метку измены, что ли? И как же она выглядит?

Тут я отчасти прихожу в себя от потрясения. Теперь я понимаю, как ловко он развязал мне язык.

— Вот этим, — говорю я, — не собираюсь с тобой делиться.

— Разве настоятельница не говорила, что мы должны помогать друг другу?

— В мирских делах — да, но о том, чтобы выдавать тайны нашего поклонения, речи не шло! — Я указываю на серебряный листок, приколотый к его плащу. — Ты же не посвятишь меня во все ритуалы святого Камула?

Он не отвечает на этот вопрос — я ведь, как ни крути, права.

— Стало быть, мы с твоей аббатисой по-разному понимаем взаимопомощь, — бормочет он. — Раннион изменил покойному герцогу три года назад, во дни Безумной войны, но впоследствии его настигло раскаяние. Более того, он попытался загладить свою вину, заработать прощение родной страны.

Я чувствую себя так, словно одна из стрел святой Ардвинны поразила меня, обратив в камень.

— Это ложь…

— Нет, это правда. — Он смотрит мне прямо в глаза, и то, что я в них вижу, подозрительно напоминает истину. — Так что, милочка, пути твоего святого, вероятно, куда запутанней, чем вам внушают в монастыре. А сейчас пора ехать дальше. Лошади, как мне кажется, достаточно отдохнули.

Поиск по сайту: