ГЛАВА 4. Позже я просыпаюсь оттого, что меня гладит по голове чья-то рука, очень ласково и осторожно

Позже я просыпаюсь оттого, что меня гладит по голове чья-то рука, очень ласково и осторожно. Это ли не чудо — прикосновение, которое не причиняет боли!.. Еще я чувствую, что травяной чай определенно подействовал.

— Бедная малютка, — воркует тихий хрипловатый голос.

Спросонья до меня не сразу доходит, что принадлежит он вовсе не Аннит и даже не сестре Серафине. Тут я окончательно просыпаюсь и обнаруживаю, что на дальней кровати никого нет, а веревки свешиваются на пол.

— Бедная малютка, — повторяет девушка.

Она стоит на коленях подле моей кровати, и в груди у меня зарождается страх.

— Ты кто?.. — спрашиваю шепотом.

Она пригибается ниже и шепчет в ответ:

— Я твоя сестра.

С меня слетают последние остатки дремы.

Волосы спутанными черными космами падают на спину и плечи незнакомки. Лунный свет позволяет заметить синяк у нее на скуле, разбитую губу. Ее такой привезли или монахини уже здесь наградили? Я спрашиваю:

— Ты хочешь сказать, что и тебя святой Мортейн породил?

Она негромко смеется. Звук жутковатый — от него я покрываюсь гусиной кожей.

— Я хочу сказать, что нас обеих породил сам дьявол. По крайней мере, так утверждает мой лорд-отец.

Ровно то же самое я выслушивала от деревенских всю свою жизнь, но эти слова больше не кажутся правдой. Откровения матушки настоятельницы что-то переменили во мне, пробудили глубоко запрятанную надежду, которая дремала все эти годы. Меня внезапно охватывает желание объяснить этой девушке, насколько глубоко она заблуждается, — так же, как объяснила мне самой аббатиса.

Опираясь на локти, я принимаю полусидячее положение. Незнакомка убирает руку с моей головы.

— И вовсе даже он не прав, твой лорд-отец, — говорю я таким яростным шепотом, что горло сразу начинает гореть. — Нам дал жизнь Мортейн! Он избрал нас, чтобы мы исполняли Его священную волю! А твой отец и Церковь — они врут!

Смотрю в ее изможденное, несчастное лицо, и все больше хочется ее убедить. Я пытаюсь вынуть искорку надежды, затлевшую в моей собственной груди, и поделиться ее огнем с этой несчастной.

У нее в глазах в самом деле вспыхивает огонек интереса, но быстро гаснет. Насторожившись, она оглядывается на дверь:

— Идут с обходом… Прощай!

Взвившись на ноги, она запрыгивает на соседнюю кровать и устремляется на свое место, перескакивая с ложа на ложе.

— Стой! — раздается в дверях окрик сестры Серафины.

В этом приказе звучит такая мощь, что у меня кровь застывает в жилах, но девушка даже не задерживает очередного прыжка. Она скачет, как молодая лань, стремясь к распахнутому окну. Ее глаза сверкают — почти как в детской игре.

Рядом с сестрой Серафиной возникают еще две монахини. Все их внимание приковано к беглянке.

— Сибелла, стой! — выкрикивает самая рослая.

Голос у нее очень мелодичный, он звучит словно материнская колыбельная… а впрочем, не знаю, ведь сравнивать мне особо не с чем. Девушка сбивается с шага, как если бы этот голос имел над нею некую власть. Она все-таки перепрыгивает на очередную кровать, но ее движения явно замедлились, сделались неуклюжими.

— Если останешься, — продолжает дивный голос, — мы уж придумаем, как вернуть тебе твою жизнь…

Беглянка оборачивается, ее взгляд вспыхивает гневом.

— Лжете! — кричит она.

Еще три прыжка, три последние кровати — и вот она уже у окна.

Не знаю почему, но мне за нее страшно. Я необъяснимо уверена: если она выскочит сейчас за окно, безумие сожжет ее уже безвозвратно, оставив лишь горькую золу в пустой оболочке.

— Погоди! — возвышаю я голос вместе с остальными. Она останавливается. Монахини замирают, кажется, никто даже и не дышит. — Разве ты не хочешь постичь искусства, которые нам обещает Мортейн? — спрашиваю я громко. — Неужели не хочешь выучиться убивать тех, кто причинил тебе зло?

Понятия не имею, с чего я взяла, что она кому-то обязана нынешним своим состоянием, но я в этом уверена.

Девушка молчит так долго, что я уже пугаюсь — не ответит, — но она все-таки подает голос:

— О чем ты говоришь?

— Она еще не беседовала с настоятельницей, — поясняет монахиня, обладательница волшебного голоса. — Слишком не в себе была, когда ее привезли.

— А можно я ей расскажу? Вдруг она выслушает и захочет остаться?

Монашки переглянулись — молча, но явно взвешивая возможности. Потом кто-то из них согласно кивнул.

Я снова поворачиваюсь к беглянке.

— Тебе что, — говорю я, — так не терпится вернуться туда, где ты раньше жила? К своему вельможному папаше?

Даже в полутьме спальни я вижу, как углубляются тени, залегшие у нее на лице.

— Нет, — шепчет она. — Но и пленницей в этом квохчущем курятнике я быть не хочу…

Я искоса поглядываю на монахинь, но тех подобное сравнение, кажется, нисколько не смутило.

— Здесь тебе желают добра, — говорю со всей уверенностью.

Она смеется — тихо, но с таким презрением, что от него чуть воздух не прокисает.

— Добрые намерения суть ложь, которой утешаются слабые. В клетку я не пойду!

Ну да, а куда еще ей идти?

— Меня обещали научить искусству отравления, — сообщаю я, надеясь, что не доведу Аннит до беды такими словами. — И еще многим способам убивать злобных мужчин… — Тут я принимаюсь излагать все то, что сама недавно услышала от настоятельницы, благо каждое слово не померкло и не остыло в моей памяти. — Нас обучат скрытности и хитрости и наделят такими умениями, что больше ни один человек не будет опасен для нас!

Сибелла оборачивается ко мне, и я снова вижу в ее глазах интерес, но… мне больше нечего ей сообщить, ведь это все, что я сама знаю о новой жизни, которую нам посулили в монастыре. Я беспомощно оглядываюсь на монахинь…

Аннит легко подхватывает, развивая успех.

— Тебя научат обращению с оружием всех мыслимых видов, — произносит она, перешагивая через порог. — Тебе объяснят, как действовать кинжалом и стилетом, как пускать меткую стрелу и заносить меч…

— Снова ложь, — отвечает Сибелла. — Никто не станет учить женщину таким смертоносным искусствам!

Но я-то вижу, до какой степени ей хочется поверить.

— Это чистая правда, — клянется Аннит.

Сработало!.. Не сводя глаз с Аннит, Сибелла спускается на пол с кровати.

— Расскажи мне еще, — требует она.

— Ты узнаешь, как ласкать мужское горло гарротой: он будет ждать прикосновения твоих мягких губ, а встретит железную хватку проволочной удавки…

Тут подает голос сестра Серафина.

— А еще мы научим тебя составлять яды! — произносит она голосом нежным, точно волна на рассвете. — Яды, которые просачиваются в самое нутро и выдавливают жизнь мужчины прямо в поганое ведро! Яды, которые останавливают сердце или изгоняют из тела все жидкости. Ты узнаешь зелья, от которых кровь сгущается в жилах и не может больше по ним течь. Ты постигнешь тайные снадобья, которые отсрочивают гибель на несколько дней, и такие, что убивают мгновенно. И все это — лишь для начала!..

Повисает долгая пауза. Мы все затаиваем дыхание, гадая, какой выбор сделает Сибелла. Когда она наконец нарушает молчание, ее голос до того слаб, что я невольно тянусь в ее сторону.

— А есть такой яд, — спрашивает она, — чтобы мужской член сперва сморщился и засох, а потом совсем отвалился?

Сестра Серафина отвечает не задумываясь, и ее голос полон решимости столь угрюмой, что я готова расцеловать монашку:

— Мы с тобой его вместе придумаем, вдвоем! А теперь залезай в постель, тогда и поговорим обо всем этом и о многом другом!

Сибелла долго-долго смотрит на нас. Потом передергивает плечами с таким видом, словно ей безразлично, оставаться здесь или нет, но мы-то видим, каково ей на самом деле. И вот наконец она подходит к моей постели и приказывает:

— Подвинься!

Я удивленно ищу глазами сестру Серафину, и та жестом показывает, что выбор за мной. Опять смотрю на Сибеллу. Мы вроде бы уломали ее, но наша связь так непрочна, что об отказе и речи быть не может. Ко всему прочему, монастырская постель куда мягче любого из тюфяков, которыми я довольствовалась до сих пор, и так широка, что на ней вполне хватит места двоим… ну почти. Я сдвигаюсь в сторонку, и Сибелла заползает под одеяло, устраиваясь рядом со мной.

И вот мы вдвоем лежим на узковатой постели, а монахини нежными голосами навевают нам сон. Их колыбельная полна смерти и тьмы…

Когда я просыпаюсь, комната затоплена золотым солнечным светом. Сажусь на кровати, с удивлением обнаружив, что я снова одна. Более того — в палате не видно и монахини, возившейся у рабочего стола.

Пока соображаю, что мне следует делать дальше, появляется Аннит, милая и свежая, как само утро. Видя, что я проснулась, она улыбается и ставит на стол принесенный поднос.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она.

Я принимаюсь шевелить руками и ногами, приподнимаю плечи, ощущая на коже мягкую ткань сорочки.

— Отлично, — говорю я, и, к моему удивлению, это чистая правда.

Целительный чай сестры Серафины и впрямь сотворил маленькое чудо.

— Не прочь позавтракать? — спрашивает Аннит.

Я прислушиваюсь к себе и понимаю, что вот-вот помру с голоду.

— Да!

Она приближается с подносом. На нем кружка некрепкого пива, хлебец из монастырской печи и даже горшочек мягкого козьего сыра. Я намазываю сыр на хлеб, запускаю зубы в горбушку… Ничего более вкусного я совершенно точно в своей жизни не ела. Голод, как бы спавший во мне во время путешествия через все королевство, пробуждается с неистовой силой, так что завтрак я уничтожаю в считаные мгновения.

Аннит смотрит на меня, в глазах у нее забота.

— Добавки хочешь?

Я открываю рот, готовая сказать «да!», потому что не привыкла отказываться от еды, но вовремя понимаю, что желудок набит до отказа.

— Нет, — отвечаю я и, к счастью, вовремя спохватываюсь, чтобы добавить: — Спасибо большое.

Аннит улыбается, присаживаясь на табуретку рядом со мной, и разглаживает юбки у себя на коленях. Так и подмывает спросить о Сибелле, но я боюсь. Мало ли что могло с нею произойти за ночь! Мне даже стыдно, что сама я так безмятежно спала.

— Когда будешь готова, — говорит Аннит, — можешь пойти к сестре Серафине, она в мастерской ядов.

Яды! Это слово заставляет меня тотчас отбросить простыни и спустить ноги на пол.

— Я готова!

Аннит озабоченно морщит лоб:

— Уверена? Ты же здесь так недавно…

— Да, но у меня было пять дней в дороге, чтобы отойти от побоев. И, по правде говоря, чай и завтрак неплохо меня подлечили! — Я ощущаю жадность к обещанной работе, как совсем недавно — к еде. — Если можно, я возьмусь за дело прямо сейчас!

— Конечно можно! Ты вольна выбирать между трудом и отдыхом.

Аннит достает из шкафа облачение для меня. Оно светло-серое, как и у нее самой. Натягивая его через голову, я прямо-таки чувствую, как становлюсь частицей новой жизни, которую мне здесь посулили.

Аннит помогает причесаться, ловко и осторожно распутывая колтуны. Приведя меня в более-менее пристойный вид, выводит из комнаты и сопровождает по лабиринту коридоров. Вот она отворяет толстую дверь, и мы оказываемся снаружи. Я спешу за ней, моргая — очень уж яркое солнце. Аннит ведет меня на подветренную сторону островка, к небольшому дому, сложенному из камня.

— Внутрь мне нельзя, — поясняет она. — У меня ведь нет твоего дара. Но ты иди смело, добрая сестрица ждет.

— В самом деле?

Глаза Аннит поблескивают на солнце.

— Она знала, что ты захочешь начать без промедления!

Простившись со мной, девушка уходит по направлению к монастырю. Оставшись одна, я шагаю к порогу и стучу.

— Кто там?

— Это Исмэй, — отзываюсь я, гадая, не потребуется ли объяснений: может, она еще не знает, как меня звать.

— Входи! — жизнерадостно отвечает Серафина.

Я отворяю дверь и вхожу.

Девушки в моей деревне нередко рассуждали о любви с первого взгляда; мне, помнится, подобные разговоры казались сущей чепухой… до того мгновения, когда я вошла в мастерскую сестры Серафины. Ничего подобного в жизни своей не видела! Сколько всего удивительного, какие запахи, что за краски!.. Я сделала шаг внутрь — и тотчас влюбилась.

Потолок в мастерской высокий, а еще здесь множество окон. На полу две небольшие глиняные печи, возле очага — целая выставка котлов: от такого большого, что можно целиком сварить козу, до сущей крохи — разве что для сказочной феи подспорье. Большущий деревянный пресс занимает целый угол комнаты. Хрупкие стеклянные бутыли и шары соседствуют с пузатыми глиняными горшками и серебряными чашами. На одном из рабочих столов помещается чудо из чудес: запутанное сооружение из медных трубочек и стеклянных колб. Под ним горят разом две горелки, внутри все пузырится и шипит, исходя паром. Ни дать ни взять огромная смертоносная гадюка, изготовившаяся напасть!

— Это перегонный куб, — с огромной гордостью поясняет сестра Серафина. — Я в нем кипячу жидкости, убираю все лишнее, пока не останется чистый яд!

Жестом она приглашает меня к столу, и я с охотой подхожу, пригибаясь, чтобы не задеть связки корешков, которые сушатся на стропилах. В нос бьет небывалое сочетание запахов. Густые земляные ароматы мешаются с чем-то приторным, и на все накладывается режущая острота.

На столе стоит чаша, полная сморщенных черных семян, и горкой лежат блестящие красные семена. Большие круглые стручки размером с бусины четок валяются рядом с увядшими клубнями, подозрительно смахивающими на мужской признак. Их вид напоминает мне о вопросе, который прошлой ночью задавала Сибелла.

Сестра Серафина пристально смотрит на меня.

— Ну и как тебе? — спрашивает она.

Я начинаю было рассказывать, что почти не чувствую своих синяков, но потом до меня доходит — она имеет в виду, каково мне здесь, среди великого множества ядов.

— Отлично, — говорю я и, к своему удивлению, улыбаюсь.

— Тогда за работу! — И она пододвигает ко мне блюдце, полное зеленых стручков. Они похожи на бесформенные комки, покрытые мягкими, гибкими колючками. Монахиня берет в руки острый маленький нож. — Разрезай их и вынимай семена, вот так! — Она умело вскрывает стручок, из него вываливаются три ворсистых семечка. Сестра Серафина берет одно кончиками пальцев и показывает мне, поясняя: — Такая штучка заставит человека молить о смерти, а три — уложат наповал!

Она вручает мне нож, кладет семечко на стол и поворачивается к дистиллятору.

Рукоятка у ножа гладкая, он хорошо сбалансирован — вещица дельная и красивая. Однако стручок крепок и жилист, а руки у меня не такие ловкие, как у монахини. Проходит немало времени, прежде чем мне удается вскрыть скорлупу и вытряхнуть семена. Я поднимаю глаза и вижу, что сестра Серафина наблюдает за мной. Ничего не могу поделать — расплываюсь в победной улыбке.

Монахиня сверкает зубами в ответной ухмылке, и мы возвращаемся к работе — каждая к своей.

Вечером ужинаю в общей трапезной. Это большой каменный чертог с арочными дверями, внутри — длинные деревянные столы. Я вижу за ними всего-то неполную дюжину девочек. Аннит и я (соответственно, тринадцати и четырнадцати лет) выглядим едва ли не самыми старшими. Самые маленькие смотрятся лет на пять; Аннит убеждает меня, что смертоносные искусства они будут постигать позже, когда подрастут. И все монашки как одна — прехорошенькие. Похоже, у Мортейна рождаются сплошь пригожие дочери!

— Здесь не все, — поясняет Аннит. — Еще у нас есть полдюжины верных Мортейна, прошедших полное посвящение, но они в разъездах — исполняют Его волю.

Одна за другой входят восемь монахинь и идут к большому столу, устроенному отдельно, на возвышении. Принимаемся за ужин, и Аннит рассказывает о монахинях, с которыми я еще незнакома. Вот мастерица-лошадница, вот мастерица-оружейница, вот мастерица боевых искусств… а вон у той древней старушки единственное занятие — ухаживать за воронами в птичнике. Еще одна монахиня ведает обучением истории и политике. Вон та женщина (когда-то она, вероятно, была хороша, а теперь похожа больше на старую паву) будет наставлять нас в изящном обхождении и танцах…

— …А также, — добавляет Аннит, и глаза у нее разгораются, а щеки розовеют, — в женских искусствах!

Я удивленно поворачиваюсь к ней:

— В женских искусствах?.. Но это-то нам зачем?..

Говоря так, я очень надеюсь, что внезапная паника не заставит дрогнуть мой голос.

Она пожимает плечами:

— Это для того, чтобы мы могли подобраться к своим жертвам поближе! Как иначе разглядеть, отмечены ли они? А кроме того, мы должны доводить все свои умения до высшего совершенства, чтобы в полной мере послужить Мортейну!

Прозвучало это как урок, который ее заставили вызубрить.

Я спрашиваю:

— Здесь все?

— Еще есть сестра Вереда, совсем старая и к тому же слепая. Она никогда не ест в общей трапезной и вообще сидит у себя. Вереда у нас ясновидящая, разговаривает лишь тогда, когда ее посещает видение.

Я чувствую на себе чей-то взгляд, поднимаю голову и встречаюсь с холодными синими глазами матушки настоятельницы. Она кивает мне и слегка приподнимает свой кубок в отдельном приветствии. Тут-то на меня и накатывает огромность всего происходящего, даже голова идет кругом от осознания, насколько же мне повезло! Вот она, моя новая жизнь! Мой новый дом! Все то, о чем я неустанно молилась с тех самых пор, как выучилась говорить! Чувство благодарности охватывает меня. «В полной мере использую чудесную возможность, которую мне предоставили!» — мысленно присягаю я. И поднимаю кубок в ответ.

Поиск по сайту: