ГЛАВА 47

Дюваль запаздывает. Что, если он совсем не появится? Я брожу по комнате и всячески гоню от себя тревогу, но получается плохо. Его до сих пор нет потому, что он слишком ослабел и не в состоянии двигаться. Лежит где-то в своей норе, скорчившись в ожидании конца, совсем беспомощный… совсем одинокий.

Эта мысль приводит меня в такое отчаяние, что я запахиваюсь в плащ и решительно направляюсь к двери. Кто знает, куда, в какую глубину ведут тайные коридоры! Без посторонней помощи мне Дюваля не найти. А если и найду, то хватит ли сил сдвинуть его с места?

У входа в воинское расположение меня останавливает охрана, но солдаты соглашаются послать за Чудищем, и некоторое время спустя тот приходит вместе с де Лорнэем. Я оторвала их от игры в кости; де Лорнэй еще держит в руке кубики, постукивая одним о другой. Увидев, кто к ним пришел, они разом перестают болтать и смеяться и бросаются навстречу.

— Что случилось? — спрашивает Чудище.

Я оглядываюсь на стражников, и Чудище за локоть уводит меня в сторонку. Когда наконец мы оказываемся посреди двора для воинских упражнений, вдалеке от любых закоулков, где могут таиться посторонние уши, де Лорнэй встревоженно спрашивает:

— Уж не с Дювалем ли беда?

— Я ждала его у себя, но он не явился. Он ведь сказал вам, где прячется?

Чудище медленно кивает. Я продолжаю:

— Вот я и боюсь, что он лежит без сознания где-нибудь там. Вы последнее время с ним виделись? Он очень болен, он… — У меня перехватывает горло, слова даются с трудом; я так и не решаюсь выговорить «умирает» и доканчиваю иначе: — Он, возможно, слишком слаб, двигаться не может.

Взгляд де Лорнэя делается пристальным.

— Это не моих рук дело, — спешу добавить я, но, похоже, он не верит.

— Мы поможем, — вмешивается Чудище, не давая нам окончательно поссориться с де Лорнэем. — Веди!

Час поздний, во дворце многие спят, так что лишних глаз можно не опасаться. У входа в апартаменты Дюваля я медлю. Нехорошо получится, если верная Луиза подметит, как я впускаю к себе в спальню двоих посторонних мужчин. Она сочтет это изменой своему любимому господину и никогда меня не простит.

К счастью, в гостиной никого нет. Я даю знак Чудищу и де Лорнэю, и они проскальзывают внутрь, бесшумные, словно тени. Из гостиной мы переходим в спальню. Дюваля по-прежнему нет.

— Вот дверь, которой он пользуется, — указываю на простенок рядом с камином. — Я только не знаю, что за механизм ее отпирает.

Они тоже не знают. Некоторое время уходит на ощупывание и простукивание стены, наконец что-то щелкает, и она подается. Чудище наваливается плечом и окончательно отжимает потайную дверь. Из нее веет холодным, сырым сквозняком.

— Нам понадобится свет, — говорит де Лорнэй.

Я спешу к столу и от единственной горящей там свечки зажигаю еще три. Две вручаю спутникам, третью оставляю себе. Они смотрят на свечу, зажатую в моем кулаке, но не делают попыток меня удержать.

В потайных коридорах царит кромешная темнота, слабое сияние, проникающее из моей комнаты, очень скоро меркнет позади. Ни окон, ни дверей, вообще никаких входов и выходов. Лишь серый камень со всех сторон. Я поневоле вспоминаю монастырские крипты. И как только Дювалю удалось продержаться здесь так долго?

Ход то и дело разветвляется. Мы тщательно и методично исследуем каждый новый коридор. Темнота мешает двигаться быстро, к тому же здесь нет никаких ориентиров, а окликать Дюваля мы не решаемся. Мало ли кто может услышать нас в расположенных по сторонам комнатах.

Ход все ветвится и петляет. Я уже беспокоюсь, сумеем ли мы вернуться, когда у Чудища вдруг вырывается:

— Ох ты!..

— Лучше уж от яда помереть, — отвечает голос из темноты, — чем под сапогами у такого здоровенного тупицы.

— Дюваль… — Слова застревают у меня в горле, и я бросаюсь мимо Чудища и де Лорнэя — к нему. Он сидит, прислонившись к каменной стенке, беспомощный и ужасающе бледный. — Ты жив!

«Пока», — следовало бы мне добавить. Все это звучит глупее некуда, но я чувствую такое облегчение — куда уж тут еще и что-то умное говорить!

— Жив, жив, — бормочет он. — Только вот ноги не слушаются.

Склоняюсь над его безжизненными ногами, заодно пряча лицо. Яд все больше распространяется по его телу и уже парализует конечности. Скоро дойдет черед до сердца и легких.

Чудище оттирает меня могучим плечом и цокает языком, как заботливая нянька над заболевшим младенцем.

— И когда ты только пить научишься, — говорит он.

Де Лорнэй присоединяется к нему. Они явно намерены поднять его и перенести. Знаю, ему не хочется, чтобы я видела его таким. Поэтому забираю у мужчин свечи и поворачиваюсь, готовая освещать путь.

Мне нужно собраться с мыслями. Почему ничего не пишет Аннит? Могла ли настоятельница перехватить мою записку? Или моя просьба до такой степени противоречит учению монастыря, что Аннит не сочла возможным исполнить ее? С трудом подавляю нервный смешок. Я, мастерица-отравительница, готова душу продать за противоядие! Которое, по-видимому, даже и за такую цену невозможно добыть.

Теперь, когда мы отыскали Дюваля, ход больше не кажется мне таким уж темным и невозможно длинным. Несколько минут — и мы друг за другом вываливаемся назад в мою спальню. Я ставлю свечи на стол и растапливаю очаг, а Чудище с де Лорнэем укладывают Дюваля в постель.

Они тихо переговариваются между собой, я же снимаю с углей котелок подогретого бульона. Как хочется упасть на искалеченное тело Дюваля и разрыдаться!.. Вместо этого я ставлю чашку с бульоном на поднос, добавляю кусочек хлеба и, расправив плечи, несу все это к постели.

— Есть новости, — говорю я ему.

Он отказывается от пищи, но я непреклонна:

— Пока не поешь, ни слова не скажу!

Дюваль переглядывается с Чудищем, и я вижу, что подобная трата сил кажется ему излишней. Он уже примирился с тем, что умирает. Более того, смерть ему куда милей перспективы остаток дней пролежать беспомощным полутрупом, не способным двигаться без посторонней подмоги. Вот только меня это решительно не устраивает, и я вкладываю ему в руки ложку.

— Рассказывай, — ворчит Дюваль, поднося ее ко рту.

— Французы нарушили границу. Они вторглись в Бретань и взяли Ансени, Фужер и Витрэ.

Ложка замирает в воздухе.

— Наследные владения маршала Рье?

— Вот именно, — говорю я.

Кто-то из мужчин присвистывает, то ли Чудище, то ли де Лорнэй.

— Ты ешь давай, — велю я и, дождавшись, чтобы он проглотил еще ложку бульона, продолжаю: — Капитан Дюнуа полагает, что мы можем использовать это обстоятельство для примирения с маршалом Рье.

— Незачем ей искать примирения с Рье, — яростно произносит Дюваль. — Пусть потребует, чтобы он сам явился к ней, моля о прощении! Нельзя, чтобы она ехала к нему первая!

Поневоле спрашиваю себя, кто это на самом деле говорит — Дюваль или отрава. Не таково у герцогини положение, чтобы чего-то требовать. И я говорю:

— Мне не по сердцу маршал Рье и то, что он натворил, но если есть шанс привлечь на свою сторону союзника, почему ей хотя бы не подумать об этом?

— И как собираются осуществить примирение? — спрашивает он.

— Поедут в Нант, чтобы убедить его вернуться под знамена герцогини и повести ее войска против французов.

Дюваль откусывает хлеба:

— А Крунар что сказал?

— Предложил ей запереться в Геранде и ждать помощи, но Дюнуа и сама государыня с ним не согласились, и их мнение возобладало.

— Когда они выезжают?

— Завтра на рассвете, — говорю я ему. — Пока ни в Нанте, ни при французском дворе еще не проведали об их плане.

У него вырывается ругательство:

— Неужели они не понимают, что, скорее всего, едут прямо в ловушку?

— Не говоря уже о том, что французы орудуют на нашей земле, то есть наверняка разослали во все стороны шпионов и дозоры, — добавляет Чудище. — Отряд-то хоть большой будет?

— Нет. Человек двадцать, не более.

Чудище кивает:

— То есть любой французский разъезд перебьет их, как кур.

Дюваль роняет голову на подушку:

— Во имя пяти ран Христовых, ну и выбрал же я время, чтобы лежать тут отравленным!

— Отравленным?! — Де Лорнэй сжимает в кулаке игральные кубики, которых так и не выпустил, и делает шаг в мою сторону.

Что еще хуже, Чудище поднимает огромную голову и смотрит на меня больными глазами, так, словно я жестоко предала и Дюваля, и его самого.

— Да не я это! — рычу в ответ. Они молчат, и я взываю к их разуму: — Подумайте наконец! Если бы это я его отравила, побежала бы сегодня за вами?!

Кажется, это наконец действует, хотя де Лорнэй и продолжает коситься на меня с мрачной угрозой. Я отношу опустевший поднос на столик возле камина, а Дюваль уже составляет новый план действий:

— Чудище, де Лорнэй, когда уйдете отсюда, ступайте без промедления к Дюнуа. Делайте что хотите, но вы должны быть в отряде, который выедет в Нант. Исмэй!

Я подбегаю.

— Я хочу, чтобы и ты поехала. Будь при герцогине неотлучно, как щит… которым ты действительно можешь оказаться. Не отходи от нее ни на шаг!

— Господин мой, но это не то, для чего посылал меня монастырь, — вырывается у меня.

Хотя, если по совести, я теперь сама толком не знаю, чего требует мой долг перед обителью. Я вспоминаю услышанное от ведьмы-травницы: «Ты взялась служить темному Богу, деточка, но помни — и Ему не чуждо милосердие».

Дразнила она меня или пыталась утешить? И вот, значит, каково Его милосердие? Уж не в том ли оно заключается, что мне не придется убивать Дюваля, ибо он и так умирает от яда? Воистину — темный Бог.

— Может, и не затем, — говорит он. — Но я уверен, знай монахини о ее планах, именно этого и ждали бы от тебя.

Я не отвечаю, и он поворачивается к Чудищу:

— Сделайте так, чтобы она поехала с вами. Плевать, что я болен, плевать, что скажет Крунар или Дюнуа! Везите ее в мешке, если придется. Поклянитесь мне в этом!

— Я клянусь, — рокочет низкий голос Чудища.

Дюваль поворачивается ко мне:

— Я всю жизнь на это положил, Исмэй. Всегда защищал герцогиню, а теперь больше не могу. Друзья мои, прошу, доведите дело до конца вместо меня!

И я не способна отказать, ведь вполне может быть, что это его последняя воля.

— Хорошо, — шепчу. — Я сделаю это.

По телу Дюваля пробегает легкая судорога, как если бы до сих пор его силы поддерживала одна только решимость препоручить нам сестру. Наши взгляды встречаются.

— Спасибо, Исмэй.

Когда Чудище и де Лорнэй нас оставляют, Дюваль, обессиленный, с серым лицом, откидывается на подушки. Весь день мне до смерти хотелось показать ему перстень Крунара и поведать о том, что с ним связано, но бедняжка совсем ослаб — на что ему еще одна забота?

— Ты бы поспал хоть немного, господин мой. Успеем еще поговорить, когда проснешься.

Он что-то произносит, но я не могу разобрать.

— Что ты сказал? — спрашиваю я, наклоняясь к нему.

— Если, — повторяет он громче. — Если проснусь.

Я глажу его по щеке. Недельная борода царапает мне ладонь, но я чувствую, что он так и горит.

— Не плачь, — говорит Дюваль.

Я утираюсь свободной рукой:

— Я не плачу, господин мой.

— Ляг ко мне…

Я не знаю, чего он от меня хочет: чтобы я согрела его своим теплом — или возлегла с ним как с мужчиной.

— Говорят, это самая величественная и блаженная смерть — на ложе с прислужницей Смерти.

Он улыбается совсем как прежде, и что делается у меня в душе, никакими словами передать невозможно. Я хочу заверить его, что он ни в коем случае не умирает, но горло сужается в спазме, и слова наружу не идут. Да и произнести заведомую ложь я просто не в силах.

— Господин мой, — шепчу, — ты слишком болен.

Он замолкает, я же, напротив, готова кричать от тоски и сожаления.

Поздно!.. Слишком поздно!.. Мне хочется в полный голос проклясть и богов, и святых, и само Небо. Вместо этого я расшнуровываю платье, и оно опадает на пол, тихо шурша. Я отстегиваю ножны от голени и запястий. Оставшись в одной рубашке, я откидываю покрывала и ложусь подле Дюваля в постель.

Его объятия готовы принять меня, и когда я оказываюсь в них, весь остальной мир перестает быть. Кожа и мышцы на его руках подергиваются от действия яда, но он притягивает меня вплотную и устраивает мою голову у себя на плече. Наши тела соприкасаются, разделенные лишь тонкой тканью моей сорочки.

Его сердце бьется немыслимо быстро, так, словно он только остановился после долгого бега. Пытаясь хоть как-то умерить это биение, я кладу ладонь Дювалю на грудь и чувствую грубые бугры и впадины шрамов. Он улыбается и накрывает мою руку своей. Хочет поднести ее к губам и поцеловать, но пальцы не слушаются. Я жмусь к нему, обнимаю его за шею, за плечи. Мне хочется быть ближе, еще ближе к нему.

Это все, что нам с ним остается. Это уже больше того, о чем я когда-либо отваживалась мечтать.

Только я мечтала о счастье, а не о горе и гибели.

Поиск по сайту: