ГЛАВА 32. Войдя в замок, Дюваль ловит первого подвернувшегося пажа

Войдя в замок, Дюваль ловит первого подвернувшегося пажа.

— Вот, — говорит он, вручая мальчику монетку. — Иди отыщи барона де Вароха, которого еще зовут Чудищем. Знаешь его?

Мальчик, просияв, кивает.

Дюваль ерошит ему волосы пятерней:

— Скажешь, пусть немедля идет ко мне в северную башню.

Паж поспешно откланивается и припускает бегом. Он умело лавирует среди толпящихся придворных и слуг, а те, в свою очередь, едва его замечают.

Дюваль молча ведет меня дворцовыми коридорами к северной башне. Там мы идем прямо в спальню, минуя внешние комнаты, где громоздятся завалы мебели и вещей.

В спальне комнатный слуга распаковывает хозяйскую одежду. Дюваль поспешно отсылает его прочь. И я краснею при мысли о том, что, должно быть, подумал челядинец.

Дюваль велит мне сесть на постель и поворачивает к себе спиной.

— Я не кукла, господин мой, — вырывается у меня. — Лучше скажите, что вы хотите сделать, и я все исполню сама.

Он что-то неразборчиво бурчит, потом тюфяк проминается — это он сел сзади меня. Его тело так близко, что я чувствую идущий от него жар. Так хочется откинуться назад, погружаясь в это тепло. Он стаскивает с моих плеч похищенный плащ, и я шиплю от боли: холодный воздух чувствительно обжигает порез.

Дюваль так долго молчит, что я едва не начинаю вертеться, но боюсь, как бы не стало еще больней. Когда его пальцы добираются до моей шеи, я отстраняюсь еще до того, как успеваю осознанно подумать об этом и спохватиться.

— Ты что там делаешь? — Собственный голос кажется мне слишком тонким.

— Хочу рану осмотреть, а лиф платья мешает, — говорит он. — Я его и снимаю, все равно безнадежно испорчен.

— Нет-нет! — Я спрыгиваю с кровати и поворачиваюсь к нему лицом.

В груди трепещут крылья бабочек: я в ужасе.

Он не должен это увидеть! Кто угодно, только не он!

Дюваль смотрит на меня как на полоумную:

— Хочешь, за лекарем пошлю?

— Нет, — отвечаю я, чувствуя себя в ловушке.

Лекарей я и так-то не люблю, а они, небось, еще вопросы начнут задавать, на которые мне отвечать совсем не захочется! Но и Дюваль ни в коем случае не может смотреть на мою несчастную спину. И я говорю:

— Если оставишь меня в покое, я и сама прекрасно о себе позабочусь.

Он недоверчиво хмыкает:

— В самом деле? Это что, еще одно чудо Мортейна? Его посвященные способны изгибаться таким образом, чтобы промывать раны на собственной спине? — И добавляет, желая успокоить меня: — Если волнуешься насчет платья, я уверен, аббатиса все поймет правильно.

Но конечно же, платье волнует меня в самую последнюю очередь. Я так паникую, что даже не могу дышать.

В памяти разом оживает вся грязь, которая с самого младенчества летела в мою сторону. И ведь кто честил меня из-за шрамов? Крестьяне, которым не привыкать было к разного рода безобразиям и уродствам. Другое дело Дюваль! Он благородных кровей, он рос при дворе, среди роскоши и красоты. Моя спина обещает стать самым отвратительным зрелищем, какого когда-либо касался его взор, и перенести это я не могу.

— Нет. — Я отступаю назад, намеренная любой ценой избежать его рук. — Ничья помощь мне не нужна.

Мое упрямство заставляет его нахмуриться.

— Если мы не позаботимся о ране, — говорит он, — ты долго не сможешь пользоваться рукой и плечом. Это ли праведная служба твоему Богу и твоей герцогине?

Я снова шиплю, на сей раз от бессилия. Ну вот как спорить с этим человеком? Он в любом случае найдет довод, напоминающий о цели моего пребывания здесь. Более того — о моей единственной цели. Служение Мортейну для меня превыше всего, а значит, ни скромности, ни стыду нет места. Быть может, это Бог посылает мне испытание, проверяя, не перевесит ли суетное женское тщеславие мой долг перед Ним?

Понимая, что придется смириться, я все же ворчу:

— Как будто мужчина что-то понимает в шитье.

Дюваль в ответ на это хохочет так, что на щеках — кто бы мог подумать — на миг возникают ямочки.

— Если мужчина собирается выживать в битвах, да еще и помогать своим товарищам по оружию, он выучится не только шитью, но и вышиванию крестиком, и художественной штопке! А теперь хватит глупостей, иди-ка сюда.

Я медленно возвращаюсь к кровати, сажусь и поворачиваюсь к нему спиной. Внутри у меня пустота. Напоминаю себе: что бы Дюваль ни сказал по поводу моих шрамов, это не будет иметь ровно никакого значения. Более того — ужас и отвращение, которые он сейчас испытает, помогут мне возвести между нами непреодолимую стену. В ушах у меня звучат слова, которые он произнес, когда мы оставляли обитель: «Рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, — точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином».

Красивые речи! Что-то он скажет теперь, когда своими глазами увидит, как метит человека подобное происхождение.

Пока он расшнуровывает мой корсаж, я сижу точно аршин проглотив. Наконец верхняя часть платья падает вперед. Я ловлю ее обеими руками и прижимаю к себе, точно силясь укрыться за ней.

Сзади раздается шорох: Дюваль вытаскивает из поясных ножен кинжал. Звук, с которым он режет мою залитую кровью сорочку, кажется в тихой комнате невероятно громким. Воздух холодит мне влажную спину. Я что есть сил впиваюсь пальцами в платье, готовясь к тому, что сейчас неизбежно произойдет.

Дюваль ничего не говорит, и это тянется так долго, что я невольно вспоминаю жуткое молчание Гвилло, увидевшего мою спину. А потом — его страх, ярость и омерзение. Я принуждаю себя дышать — иначе дыхание попросту замирает в груди.

— Так вот в чем дело, — наконец произносит Дюваль. — Вот, значит, что ты от меня прятала. Бедняжка Исмэй! — Его голос сладок, точно тихая ласка. Я расправляю плечи и смотрю прямо перед собой, а Дюваль спрашивает: — Кто это тебя так?

Я отвечаю:

— Меня обжег яд, сваренный деревенской ведьмой для матери, пытавшейся изгнать меня из чрева.

Когда он вновь ко мне прикасается, я чуть не вскрикиваю от изумления. Он ведет пальцем вдоль шрама, и моя кожа вздрагивает от прикосновения. В этом месте она невероятно чувствительна. Неожиданно блаженное ощущение разливается по всей спине, как от прикосновения ангельского крыла.

Кто бы знал, каких усилий мне стоит не спрыгнуть с кровати и не броситься прочь!

Вероятно, ощутив это, Дюваль тихо произносит:

— В шрамах нет бесчестья, Исмэй.

Мне хочется высмеять эти ласковые слова и заявить, что его мнение для меня ровным счетом ничего не значит. Только это была бы неправда. Значит, да еще как! И даже хуже того — ломает последние рубежи моей обороны.

— Надо промыть, — бормочет он.

Мне остается лишь согласиться — действительно надо. Он встает, и я чувствую облегчение… и вместе с тем — разочарование.

Дюваль наливает воды из кувшина в неглубокий таз и несет его к кровати. Ставит тазик себе на колени и смачивает льняную тряпицу, после чего легкими и уверенными касаниями смывает загустелую кровь. Точно так же за мной ухаживала бы, к примеру, сестра Серафина, но до чего же остро я чувствую его прикосновения! Каждый вершок моей кожи, каждый позвонок и даже самый шрам — все просто млеет от удовольствия. Весь мир суживается до пределов моей спины, которую трогают его руки, все остальное просто перестает существовать.

Я закрываю глаза и делаю попытку разрушить очарование:

— А у тебя есть шрамы, господин мой?

— Конечно. — Он отнимает тряпочку от моей кожи и выжимает над тазиком. — Один я получил на службе у моего отца-герцога, другой — служа сестре. — Он подносит вновь смоченное полотно к моей коже, и я содрогаюсь. Мне так хочется всем телом податься навстречу его руке, прижаться к нему, погрузиться в источаемое им тепло. Вместо этого я заставляю себя слегка отстраниться.

— Наверное, уже все чисто, — говорю я ему.

Он придерживает меня за здоровое плечо, и где-то в потаенной глубине моего тела зарождается совсем особая дрожь.

— И правда чисто, — говорит он, — но рана довольно глубокая, так что придется зашить. Хорошо, что мышцы не затронуты, — думаю, заживет быстро. Ты же не боишься нескольких швов?

Кажется, он берет меня на «слабо», и я отвечаю:

— Еще чего! — И замираю неподвижно.

Я даже приветствую каждый укол иглы, входящей в мою плоть. Вот уж к чему я издавна привыкла, так это к боли! К тому же она помогает преодолеть хмельное опьянение от прежних прикосновений Дюваля.

— Ну все, — говорит он наконец, и я чувствую натяжение нити: мой целитель завязывает узелок. Потом наклоняется вплотную, обдавая мою кожу теплым дыханием, и зубами перекусывает нитку. — Вот так. Теперь подними руку, только медленно. Хочу посмотреть, не тянет ли где.

Я повинуюсь, свободной рукой придерживая передок платья. Шов пульсирует и болит, но терпеть можно. Боль ровно такая, чтобы я не забывала беречь руку, пока рана не заживет.

— Вполне сойдет, — подтверждает Дюваль. — Хотя искушенные вышивальщицы меня бы засмеяли, конечно!

Я отвечаю:

— Ну, можно поупражняться с герцогиней и ее фрейлинами — они по вечерам расшивают алтарный покров.

— Нет, спасибо, — фыркает Дюваль. — А вот тебе бы не повредило. Хоть несколько дней, пока заживает.

— Не получится, — говорю я. — Разве ты не заметил, что интриги и заговоры кругом так и бурлят?

— Заметил, — сухо отвечает Дюваль.

— Можно мне теперь встать?

— Если хочешь.

Я поднимаюсь на ноги, не забывая прижимать к себе платье. И поскорей поворачиваюсь, желая убрать шрамы с его глаз.

Однако оказывается, что смотреть ему в лицо — еще хуже. Некое чувство смягчило его черты, а в глазах светится та самая нежность, которую я видела, только когда он смотрел на герцогиню. Наши взгляды встречаются. И тут что-то происходит. До него как будто лишь сейчас доходит, что мы с ним наедине в этой спальне, а я еще и полураздета. Нежность в его глазах сменяется чем-то другим, отчего я очень остро осознаю прохладный воздух, овевающий мою спину, и драный лиф платья у себя в руках. Он делает шаг вперед, потом еще. Он по-прежнему смотрит мне в глаза, потом поднимает руку и убирает с моей ключицы локон, выбившийся из прически. Тут я совершенно перестаю соображать и просто тянусь к нему.

Он берет в ладони мое лицо и медленно-медленно поднимает его к своему. Его прикосновение до того бережно, словно я — какая-нибудь хрупкая драгоценность. А потом моих губ касаются его губы. Они теплые и твердые и в то же время невероятно мягкие.

Во мне зарождается доселе неведомый жар. Он пронзает меня, словно огненный меч! Я принимаю его губы, мне хочется большего, хотя чего именно мне хочется — понятия не имею. Он придвигается еще на полшага, так что наши тела соприкасаются; его рука ложится мне на талию и притягивает еще ближе. Длящийся поцелуй окончательно лишает меня рассудка, вся моя выучка и недоверие пасуют перед огнедышащей тайной, что лежит между нами.

А потом он отпускает меня, очень медленно, с неохотой.

И только тогда я слышу стук в дверь. Недоуменно моргаю, возвращаясь к действительности. Потом в три прыжка отскакиваю к дальней стене, унося на губах вкус его поцелуя.

— Иду, иду, — отвечает Дюваль.

Голос у него хрипловат. Этот человек мне чем-то напоминает крепость, спешащую закрыть ворота и поднять мосты; и вот уже передо мной снова уверенный и практичный Дюваль. Отвернувшись, он идет открывать дверь.

Я же прислоняюсь к стене, силясь притвориться, будто весь мой мир не перевернулся только что вверх тормашками.

Он стоит на пороге и с кем-то разговаривает, в то же время не давая собеседнику заглянуть в комнату. Потом затворяет дверь и возвращается ко мне. Я почему-то не смею поднять глаза.

— Чудище приходил, — говорит Дюваль. — Он осмотрел и вывез тела. Насколько он может судить, эти двое служили у Немура простыми охранниками. Один из них был повинен в измене.

Я киваю, но предпочитаю помалкивать — голосу пока что нет никакой веры. Дюваль тоже молчит, и я отваживаюсь на него посмотреть. Он невидяще взирает на окровавленную рубашку, брошенную на кровать, и пятерней проводит по волосам. Он думает.

Я наконец откашливаюсь:

— Чем я могу помочь, господин мой?

Он возвращается из того далека, куда унеслись было его мысли. Мы с ним оказались в довольно незавидном положении и еще не сообразили, как быть.

Я предлагаю:

— Может, я попробую починить платье, чтобы можно было вернуться в твой дом? Ну там, закутавшись в плащ?

Он смотрит на обрывки белья.

— Боюсь, не получится. Но надо проверить — может, твои вещи уже везут во дворец. — И велит: — Лучше сядь, не то свалишься!

Я как могу распрямляю колени и жмусь спиной к стене, чтобы холод отогнал дурноту.

— Но слуги…

— Я хоть и бастард, но все равно герцогский сын. Слугам положено исполнять мои приказы, не задавая вопросов.

Я киваю. Он выходит за дверь, и я все-таки присаживаюсь. Но не на постель, а на один из нераспакованных сундуков.

Я должна что-то предпринять. Например, порыться в его вещах. Или попытаться удрать в свою комнату. Да, похоже, я и вправду утратила способность соображать, потому что никак не могу решить, чем заняться. Спина горит огнем, сердце колотится как сумасшедшее. Лучше посижу как есть, попытаюсь собраться. Вот это уж точно мой первоочередной долг!

Дюваль возвращается спустя некоторое время, на лице у него торжество. Он несет целую охапку одежды — как я понимаю, моей.

— Прибыл один из твоих сундуков, — говорит он. — Давай-ка приоденем тебя, потом я должен буду заняться другими охранниками Немура, а заодно и доложить герцогине о последних событиях.

— Но не собираешься же ты помогать мне одеваться, господин мой?

Он пожимает плечами:

— А что такого? Здесь нет ни Луизы, ни Агнез. Ты хочешь предложить нечто иное? С неизбежными объяснениями?

— Сама справлюсь, — бормочу я, отлично понимая, что это не так.

В итоге я вынуждена принять его помощь. Самое сложное — это сменить сорочку, не оставшись перед ним совсем голышом. Я прошу Дюваля положить сорочку на постель и повернуться к дальнему углу комнаты. Потом переодеваюсь со всей быстротой, не щадя стежков, которые он так тщательно накладывал. Выпускаю передок платья, переступаю свалившиеся юбки, всовываю здоровую руку в чистую рубашку и кое-как втискиваю остальное, морщась от боли, когда приходится продевать больную руку сквозь тесный рукав.

— Готово, — говорю наконец.

— Вот, держи. — Он подает мне передок нового платья, как оруженосец рыцарю — латный нагрудник.

Я продеваю руки, потом подставляю спину, чтобы Дюваль мог зашнуровать корсаж. Он расправляет и вытряхивает юбки и протягивает их мне, помогая вступить внутрь.

Теперь, когда платье большей частью на месте, смущение нас оставляет, и движения делаются менее скованными. Все идет гладко до тех пор, пока, помогая мне натягивать второй рукав, он не задевает слегка костяшками пальцев мою грудь. Я отшатываюсь, выдергивая у него ткань. Он сжимает зубы, вновь берется за рукав и пришнуровывает на место.

Когда с одеванием покончено, он коротко кланяется мне:

— Отдыхай, приходи в себя. Как будешь готова, жду тебя в моем кабинете.

Сухое обращение ранит меня, но в то же время приносит облегчение. Я киваю, все еще не слишком доверяя голосу, и Дюваль уходит. Наконец-то благословенное уединение! Я полностью одета, но все равно чувствую себя голой, причем и выставленной на всеобщее обозрение. Да какое там голой — с меня точно кожу содрали!

Кажется, сейчас я начну нервно хихикать, а из глаз вот-вот польются слезы. Что произошло? Весь мир изменился — между нами угнездилось что-то темное и тревожное.

Кое-как восстановив привычное самообладание, я покидаю личную комнату Дюваля и отправляюсь в его кабинет, благо найти его нетрудно: здесь, во дворце, ему отведено всего несколько комнат.

Я медлю в дверях. Погруженный в раздумья, он сидит над шахматной доской.

— Господин мой? — окликаю я его тихо.

Он поднимает голову, хмурые складки на лице немного разглаживаются.

— А я уже тебя потерял, — говорит он.

Я краснею. В самом деле, для того, чтобы собраться с мыслями, понадобился почти час. Тем не менее мне все еще не по себе — то-то пальцы непроизвольно дергают серебряное шитье на юбке. Я подхожу к столику для шахмат.

— Каковы у нас дела? — спрашиваю я.

Я готова обсуждать с ним тактику и стратегию, расположение чьих-то сил — что угодно, кроме того, что недавно произошло между нами.

— Вот это я и пытаюсь определить, — говорит он.

Доску сплошь заполняют черные фигуры, рядом с белой королевой — всего горстка союзников.

— Кто-то из тайных советников подкупил стражу Немура, — произносит он. — Либо проболтался кому-то, а тот сделал остальное.

Палец Дюваля легонько опускается на макушку белой королевы. Я непроизвольно вздрагиваю, вспоминая, как эти пальцы касались моей щеки, гладили шею и спину. Такие сильные пальцы — и так нежно обрамляли мое лицо! Злясь на себя, я пытаюсь отогнать морок и замечаю:

— Мадам Динан могла запросто рассказать д'Альбрэ.

— Верно, однако эти двое — враги известные и явные. Меня куда больше заботят враги тайные и неведомые. Удалось ли французам подкупить кого-то в Тайном совете? И если да, то кого?

— А с какой бы стати тайным советникам продавать им Немура?

— Вот в том-то и вопрос, — говорит Дюваль. — И еще: что они могут предпринять дальше?

— Мы-то что собираемся предпринимать? — говорю я. — Теперь, когда не стало Немура, какие возможности остаются у герцогини?

— Император Священной Римской империи, — без колебаний отвечает Дюваль.

— Тогда, вероятно, нам стоило бы встретиться с его посланником?

— Это ясно, — задумчиво произносит Дюваль. Потом наконец-то отрывает взгляд от доски, и я вижу, до какой степени он устал. — Чудищу надо помочь с уборкой тел. Я осмелился распорядиться, чтобы ужин тебе принесли в комнату — не придется сидеть со всеми в большом зале.

— Ты очень добр и заботлив, господин мой.

Он коротко кивает:

— Могу я еще что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?

«Верни мне спокойствие духа!» — так и подмывает ответить.

Вместо этого я лишь прошу разрешения воспользоваться его столом и перьями для письма — хочу сообщить настоятельнице наши последние новости.

— Конечно, — говорит он и уходит.

Оставшись одна, я заново обретаю способность дышать. Решившись доказать себе самой, что у него нет надо мной власти, я бегло обыскиваю кабинет, но ничего интересного не обнаруживаю. Ни тайных писем, ни спрятанного оружия, ни единой мелочи, которая намекала бы: на самом деле он не тот, кем хочет выглядеть, — не преданный единокровный брат герцогини Анны.

После безрезультатного обыска я с тяжким сердцем приступаю к письму. Нужно очень многое поведать аббатисе, но вопросов, которые я хотела бы задать, еще больше. Нет ли у нее каких предположений относительно того, кто мог убить Немура? Не отказалась ли она от своих подозрений в отношении Дюваля? Можно ли мне с чистой совестью трудиться заодно с ним на благо герцогини? А любовь? Что говорит о ней наше учение? Грешно ли перед Мортейном ее к кому-либо испытывать? Уж верно, не слишком грешно, ведь, если верить де Лорнэю, между ним и кем-то в монастыре водилось нечто вроде любви.

Или, может, их связывала не любовь, а лишь страсть? Я подозреваю, что монастырь не возражал бы, обзаведись мы, послушницы, любовниками. Зря ли сестры так усердно наставляли нас в этом искусстве — не для того ли, чтобы мы на деле применяли полученные уроки?.. Но влюбиться по-настоящему — это, я полагаю, совсем другое дело. Попахивает оскорблением священных основ. Одно сердце не может служить двум повелителям одновременно!

Конечно, ничего подобного в своем письме я не написала. Вместо этого добросовестно изложила все, что возымело место в течение последних нескольких дней. Обещание д'Альбрэ силой, если понадобится, принудить Анну к соблюдению брачного договора; появление герцога Немурского с более чем заманчивым предложением; его предательское убийство и то, как Мортейн привел меня к двуличному стражнику.

Я с тяжелым сердцем заканчиваю письмо, уж очень скверные новости приходится сообщать в монастырь.

Делать мне больше нечего, и я пользуюсь свободным временем, чтобы черкнуть письмецо Аннит. Перо так и летает по пергаменту: я щедро изливаю подруге свои сомнения и заботы. Спрашиваю, известно ли ей о мизерикордии и о той милости, которую ее посредством Мортейн оказывает Своим жертвам. Я повествую о нежном побеге любви, который готов был процвесть между юной герцогиней и мужественным Немуром, и о том, как безжалостно этот побег был растоптан. И напоследок интересуюсь, известно ли Аннит что-нибудь о любовных связях посвященных монахинь вне монастырских стен.

Последние строки дописываю уже не без труда: наваливается усталость. Я складываю и запечатываю оба письма, потом возвращаюсь к себе в комнату — ждать, когда доставят мои вещи и, среди прочего, клетку с Вэнтс.

Остаток дня и затем вечер тянутся нескончаемо. Я разрываюсь между «хочу» и «не хочу». Я не хочу, чтобы Дюваль заходил сегодня ночью в мою спальню. Я вымотана и сбита с толку — хуже, чем когда-либо в жизни. И в то же время… в то же время я ужасно боюсь, что он не придет.

Правда состоит в том, что я уже вообразить не могу ночь без него.

Что ж, на сей счет я могла бы не беспокоиться. Дюваль постоянен, словно морской прилив. Сегодня он приходит даже раньше обычного, желая проверить, как я себя чувствую и не сильно ли беспокоит меня рана.

— А ты не спишь, — говорит он, беззвучно проскальзывая в дверь.

— Не сплю, — отвечаю я.

Делаю движение, чтобы сесть, и вздрагиваю от боли.

— Да лежи ты! — восклицает он резко и спешит к моему ложу.

В комнате разожжен огонь, чтобы мне было тепло, и я хорошо вижу Дюваля в бледно-оранжевых отсветах пламени. На лице у него щетина, и очень хочется потрогать, погладить ее и узнать, какая она на ощупь. Вместо этого я тереблю пальцами край покрывала.

— Тебе не надо чего-нибудь? От боли? — спрашивает он. — Чего-нибудь, чтобы уснуть?

— Нет, господин мой.

Некоторое время он молчит, я лишь чувствую его взгляд.

— Я бы посмотрел твою рану, вдруг начала воспаляться.

Я потрясенно вскидываю глаза:

— Нет, я бы почувствовала воспаление. Там все хорошо.

Он криво улыбается:

— Так и знал, что ты это скажешь. — Он тянет ко мне руку, и я застываю неподвижно. Длинный палец касается моей щеки — едва уловимо, точно падающая снежинка. — Думается, нечего мне тут делать, — произносит он, и его голос полон желания и сожаления. — По крайней мере, сегодня.

С этими словами он уходит, а я еще долго ворочаюсь, безуспешно пытаясь уснуть.

Поиск по сайту: