ГЛАВА 35. В это утро я назначена прислуживать герцогине, но, когда прихожу в солярий, мадам Динан не желает пускать меня внутрь

В это утро я назначена прислуживать герцогине, но, когда прихожу в солярий, мадам Динан не желает пускать меня внутрь. Она сообщает, что ночью Изабо стало хуже, и Анна сидит с ней. Это, что называется, от ворот поворот, причем в самых резких выражениях, подобранных так, чтобы я поняла: здесь мне больше не рады, и не временно, а насовсем.

Я возвращаюсь к себе в комнату, снедаемая очень знакомым стыдом. Дюваль как раз на встрече с посланником, и совсем некому излить обиду и горечь. Поэтому я провожу все утро, ухаживая за своим любимым оружием. Точу и смазываю клинки, заменяю отравленные жемчужины в сеточке для волос. Словом, забочусь о том, чтобы ничто не застало врасплох.

Заживающее плечо чешется так, что хоть криком кричи, и, вероятно, от этого на меня нападает гнетущее беспокойство. Я чувствую себя так, словно мы с Дювалем и герцогиней сидим в лодке, и темные воды влекут нас неизвестно куда. При этом у нас, как говорится, ни руля, ни ветрил — лишь течения, следующие своими извилистыми путями. Не самое приятное ощущение, а главное — я и приготовилась бы, да вот только к чему?

Как раз прячу последний нож, когда раздается стук в дверь. Я невольно радуюсь: может быть, Изабо полегчало? Отворяю дверь. Мальчик-паж сует мне в руку письмо, коротко откланивается и убегает. Я озадаченно закрываю дверь и рассматриваю письмо.

Оно запечатано черным воском и надписано почерком Сибеллы. Торопливо вскрываю его и разбираю петлистые каракули:

Встретимся в полдень где тот раз говорили

С

Я мигом вспоминаю ее изможденное, бескровное лицо и то ощущение бренности, хрупкости, которое от нее исходило. Что, если она попала в беду? Между тем полдень уже близок — я хватаю плащ и спешу в сторону восточной башни.

Когда церковный колокол отбивает полдень, я быстро пересекаю большой зал и тороплюсь дальше, высматривая Сибеллу, но вместо нее наверху длинной лестницы чуть не сталкиваюсь с мадам Динан.

— Сударыня, — приседаю я в реверансе, кляня свою неудачу.

Однако она и сама куда-то спешит, поэтому едва придерживает шаг.

— Сударыня Рьенн? Герцогиня велела принести ей вышивку, — поясняет она мимоходом.

Ага, как же! Вышивку!.. Я хмурюсь. Никогда прежде она не снисходила до объяснений, и мне невдомек, с чего бы такая перемена.

— Замечательно, мадам, — говорю я и устремляюсь вниз по ступеням.

Однако она останавливается.

— Вы с каким-то поручением Дюваля? — спрашивает она.

Я решаю, что это неплохой предлог для спешки, во всяком случае, не хуже других.

— Да, мадам, — говорю я и снова хочу уйти, но она останавливает.

— А где же сам Дюваль? — спрашивает эта женщина, привыкшая смотреть на меня как на пустое место. — Я с самого утра его не видела!

Тут я понимаю, что она желает любой ценой меня задержать, и вместо ответа просто поворачиваюсь и убегаю. Я почти на месте — осталось миновать всего один коридор. Заворачивая за угол, слышу впереди мужской голос. Низкий, рокочущий, с этакими льстивыми интонациями — не говорит, а прямо слизью обмазывает. Д'Альбрэ! Я мгновенно настораживаюсь. Графу отвечает молодой девичий голос. И это не Сибелла!

О Мортейн, там же Анна!

Я выдергиваю кинжалы из рукавов и мчусь вперед. Сердце готово вырваться из груди. Выскочив из-за угла, я вижу перед собой герцогиню: д'Альбрэ зажал ее в углу, буквально нависая над ней. Одной рукой он упирается в стену, не давая ей улизнуть, другой уже сгреб ее юбки. Анна силится отбиваться.

Да как он посмел протянуть к ней свои грязные лапы!

Ярость застилает мне глаза багровым туманом.

Должно быть, я издаю какой-то звук, потому что д'Альбрэ с ругательством вскидывает голову и отдергивает руки, точно обжегшись. Герцогиня с облегчением приваливается к стене, ноги почти не держат ее, а лицо заливает смертельная бледность.

При виде моих кинжалов у д'Альбрэ округляются глаза, он широко разводит руки, показывая, что безоружен.

— Неужто все любовницы Дюваля разгуливают вооруженные до зубов?

Я не свожу глаз с его лица:

— Надо бы еще Дювалю окружать себя никчемными плаксами.

— Вот что, сударыня, — говорит он. — Мы с невестой самую малость поссорились, только и всего. Надо ли уж так налетать?

— Я вам не невеста! — холодно бросает юная герцогиня.

Она еще бледна, однако говорит ровным голосом, и я могу ею только гордиться.

— Я не помню, каким образом моя подпись оказалась на вашем соглашении, и уже написала папе римскому и в церковный совет, прося его аннулировать!

Д'Альбрэ вновь поворачивается к ней, в его глазах появляется пугающий блеск:

— Берегись же, маленькая герцогиня, потому что я тебе не позволю бесконечно меня отвергать!

Она тихо и яростно отвечает:

— Я все равно никогда не выйду за вас!

Я подхожу на шаг ближе:

— Вы слышали, что сказала ее светлость. Вы получили ответ. А теперь уходите!

Он бросает на Анну последний взгляд, полный злобы, и вновь поворачивается ко мне:

— Ты совершаешь большую ошибку.

— В самом деле? — Я делаю еще шаг, отчаянно высматривая метку Мортейна.

Разве прямое нападение на правительницу нашей страны не есть предательство и измена? Но ни на лбу, ни на шее выше меховой опушки воротника ничего не видать. Наверное, смертельный удар должен прийтись не сюда. Может быть, Мортейн хочет, чтобы я выпустила д'Альбрэ кишки, точно пойманной рыбине?

Еще не додумав эту мысль до конца, я делаю выпад, и режущий удар рассекает его алый камзол, открывая жирное брюхо. Бледная плоть заросла грубым черным волосом… но метки не видно!

Кончик моего клинка оставил на его коже тонкую царапину, и она уже наливается кровью.

Мерзавец смотрит вниз и, кажется, не верит собственным глазам, злоба в его взгляде граничит с безумием. Он тянется к мечу, но мой кинжал преследует его руку.

— Не стоит, граф, — говорю я.

Его глаза становятся двумя щелками. Как хорошо, что взглядом нельзя заживо содрать кожу!

— Ты дорого за это заплатишь, — произносит он на удивление спокойно, и это спокойствие пугает хуже любой ярости.

В это время сзади раздаются шаги, и он поднимает глаза. Опасаясь ловушки, я не отрываю глаз от его лица, но спина так и зудит: кто там?

— Мадам Динан! — с облегчением в голосе окликает Анна.

Однако ее наставница, не обращая внимания на свою подопечную, спешит к д'Альбрэ.

— Что ты наделала, глупая девка? — шипит она на меня.

— Оградила герцогиню от неподобающих поползновений, — говорю я. — А вот вы, мадам, что наделали?

Наши взгляды скрещиваются, и она понимает, что я как на ладони вижу гнусное предательство, которое она совершила. Брошенное мною обвинение подмечает и герцогиня. Она отступает прочь от мадам, на лице у нее ужас и недоверие.

Я и рада бы отправить на тот свет обоих изменников, но нельзя.

— Убирайтесь, — говорю я, указывая кинжалами. — Оба!

Я даже не пытаюсь скрыть презрения.

— Но, герцогиня… — начинает было мадам Динан и смолкает, не договорив.

Вот и кончилась вся ее власть. Она повинна в измене, поймана на горячем и знает, что я не премину использовать это против нее.

— Я сама послужу герцогине и буду сопровождать ее, — говорю я. — Вы, мадам, эту привилегию потеряли.

Ее ноздри раздуваются. Она вздергивает подбородок и сверху вниз глядит на свою подопечную:

— Если бы вы прислушивались к своим советникам, ваша светлость, а не вели себя подобно избалованному дитяти, всего этого удалось бы избежать.

— А если бы вы уважили святое доверие, которым облек вас покойный герцог, — говорю я, — всего этого и не случилось бы! — И я делаю жест ножами, свидетельствующий, что мое долготерпение подходит к концу, да, собственно, так оно и есть. — Вон отсюда!

Д'Альбрэ стягивает рассеченный камзол, прикрывая выпирающее брюхо.

— Ты сейчас совершила величайшую ошибку в своей короткой жизни, — говорит он и косится на Анну. — И ты тоже!

Поворачивается и, гневно топая, уходит по коридору. Мадам Динан бросает последний укоризненный взгляд на герцогиню и торопится следом за ним.

Когда они скрываются из виду, я оборачиваюсь к Анне. Та медленно съезжает по стене и садится прямо на пол. Одинокая слеза скатывается по щеке, герцогиня сердито смахивает ее, и я замечаю, что рука дрожит. Куда подевалась отважная и гордая правительница? Передо мной до смерти напуганная девочка, пытающаяся призвать гнев и хотя бы так отгородиться от подлой силы, с которой довелось столкнуться. Уже не думая о титулах и чинах, я опускаюсь рядом на колени и обнимаю ее за плечи, притягивая к себе. Какими словами поддержать и утешить ее?.. Говорить я не мастерица, поэтому произношу только одно:

— Вы так храбро держались, что он хорошенько подумает, прежде чем снова предпринять нечто подобное. С вами или с кем-то еще.

У Анны вырывается рыдающий вздох:

— Мадам Динан сказала, что ей нужно поймать пажа и отправить письмо. Я удивилась, но в последнее время она была довольно рассеянна, да и мы с ней не особенно ладили. Могла ли я думать, могла ли я подозревать, что она… что она так…

У нее перехватывает горло.

— Идемте, — говорю я. — Идемте скорее в ваши покои. Подняться сможете?

А сама уже прикидываю, как быть, если у нее не хватит сил встать. Нести ее я не смогу, оставить здесь и побежать за помощью — тоже.

— Смогу, — с железной решимостью отвечает она.

Я встаю первая и подаю ей руку, потом медленно веду в ее покои. Нам попадаются какие-то придворные, и всякий раз Анна прикладывает усилия, чтобы выпрямиться и горделиво нести голову; она держится с таким царственным достоинством, что любопытные взгляды почти не касаются нас.

Добравшись наконец до солярия, я с облегчением убеждаюсь, что мадам Динан туда не вернулась. Фрейлины, сидящие в комнате, почтительно встают.

— Оставьте нас, — отсылает их Анна.

Ни я, ни приближенные дамы еще не слышали, чтобы она так резко распоряжалась. Они удивленно и даже испуганно переглядываются, но ослушаться не дерзают.

— Постойте, — окликает она, и те замирают, точно собачки, натянувшие поводки. — Приготовьте мне горячую ванну!

Фрейлины вновь переглядываются, и у одной хватает смелости спросить:

— Не стоило ли бы нам остаться и помочь вашей светлости?

Анна вопросительно оглядывается на меня. Я чуть заметно качаю головой, и она отвечает:

— Нет, мне будет прислуживать госпожа Рьенн. Ступайте.

И они спешат за дверь, точно стайка голубок, которых спугнули с насеста. Мы остаемся наедине, дверь прочно закрыта, и герцогиня принимается беспощадно сдирать с себя нарядное платье. Сперва я пугаюсь, уж не приключилось ли с ней запоздалой истерики, но потом слышу, как она шепчет:

— Не хочу больше чувствовать на себе его липкие пальцы!..

Ее голос прерывается, и я спешу ей на помощь.

Она рвет воротник, тянет рукава, даже не дожидаясь, пока я расшнурую корсаж. Трещит ткань, на пол сыпется мелкий жемчуг.

— Ваша светлость, — бормочу я, — этак от платья совсем ничего не останется.

— Этого я и хочу, — шепчет она в ответ. Платье падает к ногам, и герцогиня пинком отшвыривает его. — Ни за что больше не надену! Никогда в жизни!

Она дрожит, оставшись в одной рубашке, и кажется еще более юной и беззащитной, чем недужная Изабо.

В дверь стучат. Я сдергиваю с себя плащ и кутаю в него герцогиню, после чего впускаю фрейлин с принадлежностями для ванны. Они наполняют медный чан горячей водой, разводят в очаге огонь, выкладывают чистые льняные полотенца и неуверенно переминаются, не зная, как быть дальше.

— Ступайте, — устало произносит Анна.

Когда они скрываются за дверью, я отворачиваюсь, чтобы дать ей возможность без посторонних глаз ступить в ванну. Будучи высокородной и высокопоставленной особой, она всегда была окружена слугами. Кто-то тер ей спину, подавал полотенце, расчесывал волосы. Никого не оказалось рядом лишь в мгновение величайшей нужды!

Я снова чувствую закипающий гнев:

— Вымыть вам голову, моя герцогиня?

Уголок ее рта ползет вверх — девочка мужественно силится улыбнуться.

— Вас, убийц, и этому обучали?

Я улыбаюсь в ответ:

— Нет, просто мы с сестрами по оружию временами помогали друг дружке.

Ее темно-карие глаза не покидают моих:

— Сегодня, по-моему, мы с тобой тоже стали сестрами по оружию. Почту за честь, если ты сделаешь для меня то же, что делала для подруг.

Я низко кланяюсь ей, преисполняясь смирения:

— Конечно, ваша светлость.

Взяв кувшин, наполняю его из ванны теплой водой и смачиваю ее длинные каштановые пряди. Я еще не видела герцогиню с распущенными волосами; какие они шелковистые и густые! Я молча намыливаю их и ополаскиваю. Она пользуется мылом, пахнущим розами.

— Когда я вымоюсь и оденусь, надо будет послать за Гавриэлом, — окрепшим голосом произносит она.

— Вы желаете в первую очередь поговорить именно с ним? — спрашиваю я, польщенная доверием, которое она оказывает Дювалю.

Она оглядывается на меня.

— Именно с ним, — очень серьезно повторяет герцогиня.

Я выливаю на ее волосы очередной кувшин чистой воды.

— Когда я родилась, — продолжает она, — мой отец отозвал Гавриэла в сторонку и заявил, что с этого дня вверяет меня его чести, назначая его хранителем моей безопасности и моего счастья.

— Сколько же лет ему было тогда?

— Думаю, двенадцать или тринадцать.

То есть примерно столько же, сколько сейчас ей самой.

— Какая великая ответственность, а ведь он был так юн, — вырывается у меня.

— Да, но он только рад был, — отвечает герцогиня. — У него появилась цель в жизни. Теперь он знает, чего ради преуспевает в занятиях, выигрывает у наставников в шахматы и долгими часами размахивает мечом во дворе. — В ее голосе просыпается нежность. — А уж во мне он просто души не чает! Как-то он рассказал мне, как впервые взял меня на руки — и погиб! Я ничего от него не требовала, ни воинских побед, ни великого ума, я лишь просила, чтобы он любил меня и защищал. Вот он тогда этому себя и посвятил.

— Я смотрю, от него даже в детстве очень многого требовали.

— Разве ты не встречалась с его матерью, Исмэй?

Я невольно смеюсь:

— О да, ваша светлость.

— Значит, тебе известно, что с момента его рождения она принялась интриговать, и все на его счет. Гавриэл это терпел, но только пока я не появилась на свет. Стоило отцу поручить меня его заботам, как он открестился от всех ее далеко идущих планов. Даже тогда он был человеком чести и редкостного благородства. Полагаю, она жутко ненавидит меня за это!

— Несомненно, — бормочу я, завороженная возможностью ненароком заглянуть в детство Дюваля.

— И если даже у меня были какие-то сомнения на его счет… То есть у меня-то их не было, но вот у других — были. Так вот, они начисто исчезли, когда мне было пять лет. Тебе известно, что я была просватана за английского кронпринца?

— Да, ваша светлость. В монастыре мы изучали все, что касается деяний вашей семьи, ибо наш первейший долг — блюсти ваше благополучие и самое жизнь.

Она оглядывается, на ее щеках возникают милые ямочки:

— Это правда?

— Это правда, моя герцогиня.

— Значит, не стоит удивляться, что вы так спелись с Дювалем, — говорит она, вновь отворачиваясь и подставляя мне голову.

Я хмурюсь и хочу возразить, но она продолжает свой рассказ, и я не отваживаюсь отвлекать ее.

— В общем, наша помолвка взбесила тогдашнего французского короля, ведь последние сто лет они только и делали, что дрались с англичанами, и совсем не хотели, чтобы Бретань досталась английской короне. Французы составили заговор и заслали в Нант шпионов, чтобы похитить меня и сделать пешкой в своей игре.

Но как только подсылы прибыли в город, мы об этом проведали. Пока советники отца болтали языками, соображая, что предпринять, Гавриэл бросился прямо в наши покои, боясь, что французы прямо сейчас придут ломать двери. Он никого не стал слушать — выхватил из кроваток меня и двухлетнюю Изабо и, сопровождаемый своим бесстрашным товарищем де Лорнэем, увез обеих в безопасное место. Он галопом вылетел со двора, держа нас на седле, в тот самый миг, когда в детскую вломились французские заговорщики! Я никогда не забуду ужаса, которого натерпелась в ту ночь. Весь мой привычный мир точно вверх тормашками перевернулся. А еще я не забуду, как уютно и надежно мне было в объятиях Гавриэла, когда он мчал меня прочь от беды.

Я смотрю на ее влажный затылок, и рот у меня сам собой раскрывается от удивления. Хотя чему я, собственно, удивляюсь? Все услышанное отлично вписывается в тот образ Дюваля, который я успела себе составить. Я — но не Крунар или матушка аббатиса.

— Одного не могу понять, — продолжает юная герцогиня, — как он удержал двух малюток на своем боевом жеребце. — И она вновь выворачивает шею, чтобы заглянуть мне в лицо. — Разве можно не доверять подобному человеку, сударыня Рьенн?

— А ведь и в самом деле, — бормочу я.

— Я знаю, кое-кто называет его клятвопреступником, ведь обет, данный им святому Камулу, требовал драться до смерти или победы, он же предпочел бегство, чтобы уберечь меня от опасности. Как он сам позже мне объяснил — что толку сражаться, если тем самым обрекаешь то, за что бьешься?

— Верно сказано, ваша светлость, — говорю я, и мы обе вновь умолкаем, думая каждая о своем.

Что до меня, я испытываю немалое облегчение, ведь теперь я знаю, при каких обстоятельствах Дюваль нарушил обет. До чего же любят боги испытывать нас, какой мучительный выбор они временами нам предлагают!..

Когда с ее кожи смыты самомалейшие следы прикосновений д'Альбрэ, когда она одета во все свежее, успокоена и согрета, мы зовем пажа и отправляем его за Дювалем.

Тот является незамедлительно. Он стаскивает перчатки для верховой езды и выглядит несколько растрепанным, словно снаружи бушует сильный ветер. Дюваль смотрит на сестру, потом на меня и быстро спрашивает:

— Что произошло?

Герцогиня крепко сплетает пальцы.

— Такой неприятный случай. — И, не в силах продолжать, оглядывается на меня.

Я говорю без обиняков:

— Д'Альбрэ напал на нее в коридоре.

Дюваль замирает в такой невероятной неподвижности, что я против воли вспоминаю о змее, готовой ударить.

— Что значит — напал? — спрашивает он обманчиво спокойно.

— Это значит, что он прижал ее к стене и начал мять на ней юбки!

Получается грубее и резче, чем хотелось, но стоит вспомнить эту картину, и гнев с новой силой охватывает меня.

Дюваль бледнеет.

— Да еще все время рассказывал, как мне это понравится, если уступлю, — добавляет герцогиня.

Я в ужасе смотрю на нее:

— Об этом я не знала.

— Ты была слишком далеко и не могла слышать.

Теперь Дюваль напоминает лук с натянутой тетивой.

В его глазах бушует ярость, но он подавляет ее ради сестры.

— С тобой… все в порядке?

— Да-да. Исмэй появилась как раз вовремя.

Тут он поворачивается ко мне и низко кланяется, чем повергает меня в крайнее изумление.

— Наш долг перед тобой неизмерим, — произносит он и разгибается со страшно спокойным, застывшим лицом. — Мы убьем подонка, — объявляет он и задумчиво глядит на меня. — Или, может быть, ты уже?..

— Увы, нет, господин мой, — говорю я. — Когда я подбежала, он убрал от нее руки. И я не смогла найти на нем метку.

— Далась тебе эта метка! Искать надо лучше!

И он вновь принимается расхаживать туда и сюда.

Герцогиня почти улыбается.

— Исмэй чуть живот ему не вспорола, ища свою метку, — говорит она.

Я чувствую себя дура дурой.

— Боюсь, — говорю я, — мне было не до того, чтобы и далее таить свою выучку.

— Может, это и к лучшему, — произносит Дюваль. — Все прочие руки при себе будут держать.

Я прокашливаюсь:

— И…

Дюваль останавливается и глядит на меня:

— Еще что-то?

Даже герцогиня смотрит на меня с любопытством.

— Ловушку для герцогини подстроила мадам Динан, — говорю я. — Выдумала предлог, чтобы оставить герцогиню одну в коридоре, прекрасно зная, что туда должен прийти д'Альбрэ.

— Откуда ты знаешь?

— Встретила ее на лестнице. Я спешила в сторону герцогини, а она — прочь. И она сделала все, чтобы меня задержать.

— Дрянь! — взрывается Дюваль. — Изменница!

Герцогиню явно смущает столь резкая вспышка гнева.

Я пытаюсь что-то сказать, чтобы перевести разговор на наши дальнейшие действия, хотя, Мортейн свидетель, ярость переполняет и меня.

— Нам известно, что она всегда держала руку своего сводного брата, но кто мог предположить, что она так далеко зайдет, помогая ему в его притязаниях!

— Да уж, — ворчит Дюваль. — Его следует изгнать из дворца. И ее заодно!

Герцогиня вполне с ним согласна, но меня такой план беспокоит.

— Простите, ваша светлость, — говорю я. — На мой взгляд, здесь нужна разумная сдержанность.

Дюваль вскидывает голову:

— Это ты о чем?

— О том, что слух о нападении на герцогиню не должен распространиться. Мир устроен так, что люди не удовольствуются происшедшим в действительности. Известие о покушении неизбежно породит сомнения в девичьей добродетели герцогини. Как по-твоему, повлияет это на возможность удачного брака?

Лицо Анны мертвеет. Дюваль шепчет ругательство и снова принимается мерить комнату шагами.

— Я не пойду за д'Альбрэ, даже если он останется единственным мужчиной христианского мира!

— Да мы и не позволим вам, ваша светлость, — пытаюсь я ее успокоить.

Дюваль все шагает и шагает, и у меня от этого немного кружится голова. Я все жду, чтобы он остановился и сказал нечто разумное, предложил некий план действий, который позволит нам добиться успеха. Неужели гнев настолько поглотил его?

— Я знаю, — произносит он вдруг, и у меня вырывается вздох облегчения. — Я знаю, что делать. Мы обнародуем указ, которым вы отречетесь от брачного договора с д'Альбрэ и заявите, что не имеете намерения за него выходить. Если сделать это публично, ему ничего не останется, кроме как принять вашу волю.

Но я качаю головой.

— Это лишь загонит его в угол и побудит к еще более решительным мерам.

Дюваль пригвождает меня убийственным взглядом:

— Хорошо, что ты предлагаешь?

А что я могу предложить? К сожалению, никакого блистательного плана у меня нет. Это он у нас мастер заговоров, а не я.

— Мне нечего сказать, господин мой. Только то, что мой Бог покамест не явил справедливости, которой я так от Него жду.

Дюваль долго смотрит на меня, глаза у него как у больного в жару:

— Возможно, все оттого, что ты путаешь справедливость и смерть, а это не всегда одно и то же.

Поиск по сайту: