ГЛАВА 16. Вообще-то, я выросла в трех лигах отсюда, но в Геранде никогда не была

Вообще-то, я выросла в трех лигах отсюда, но в Геранде никогда не была. Другое дело, что мой отец часто ездил туда. И ни разу не упускал случая меня подразнить: я, мол, видел то-то и то-то, а ты сиди себе дома!

Прежде я думала — он все преувеличивал, чтобы сделать мне побольней. Теперь я вижу, что он говорил правду.

Город заключен в прочные каменные стены, которые простираются в стороны, сколько хватает глаз. Над ними возвышаются восемь сторожевых башен. Понятно, почему герцогиня решила перенести сюда свою ставку. Эти стены с наскока приступом не возьмешь!

Когда мы подъезжаем поближе, я замечаю собравшуюся у воротной башни толпу. Дорогу перегораживают легионы слуг и несметное количество повозок, нагруженных домашним скарбом. Кругом разъезжают верховые рыцари и вельможи, их кони гарцуют, недовольные слишком долгой задержкой.

У Дюваля вырывается ругательство:

— Так я до дворца и к полуночи не доберусь.

Сразу вспоминаю несчастные сельские и городские семьи, сорванные с мест Безумной войной, и спрашиваю:

— Это что, беженцы?

Дюваль косится на меня:

— Нет. Это прибывшие на державный созыв. Поскакали, попробуем через северные ворота.

Но прежде чем он успевает повернуть коня, сзади раздается зов трубы. Появляется знаменосец, осенний ветер треплет золотое с синим полотнище. За ним ползет длинный поезд,[8]приближение которого возвещают глашатаи и трубачи. Пешие и конные поспешно освобождают дорогу, но она слишком узка, и деваться им особо некуда.

Рыцари и не думают придерживать лошадей. Полным галопом они врезаются в толпу, и люди бросаются из-под копыт кто куда, чтобы не оказаться затоптанными. Я сразу узнаю знамя. Это прибыл граф д'Альбрэ, один из богатейших бретонских вельмож и вдобавок претендент на руку герцогини. Если верить сестре Эонетте — очень настойчивый.

Графа плотно окружает его домашнее войско, и я успеваю составить о нем лишь общее впечатление. Огромный живот и взмыленная лошадь с боками, сплошь израненными ударами шпор. Этого мне достаточно, чтобы мгновенно невзлюбить графа. Я бросаю взгляд на Дюваля. Его глаза превратились в два кремня, губы презрительно кривятся. Итак, на белом свете есть уже два человека, которых мы оба очень не любим: мадам Иверн и граф д'Альбрэ. А зря ли внушала нам сестра Эонетта, что враг твоего врага очень даже может стать твоим добрым союзником?

Дюваль провожает взглядом ненавистного графа.

— Теперь, пожалуй, проскочим, — говорит он и дает коню шенкеля.[9]

Скакун так и устремляется вперед. Я застигнута врасплох, но следую за ним со всей возможной для меня скоростью. Увы, я действую недостаточно быстро. Ночная Песенка артачится, потом буквально выпрыгивает из-под какой-то лошади, которая в нас едва не врезается. Я слишком озабочена тем, чтобы справиться с кобылой, и почти не обращаю внимания на того, кто на меня налетел. Тому тоже не сразу удается приструнить коня, и он помогает себе грязным ругательством. Ого, да это не всадник, а всадница! И голос знакомый!

Меня точно ледяной водой окатили. Я порывисто оглядываюсь, но она уже ускакала. Успеваю заметить только стройную спину и гордо, вызывающе вскинутую голову. Тут она оборачивается, чтобы метнуть в меня испепеляющий взгляд, на лице у нее раздражение.

Сибелла!

Мое сердце бешено колотится, но дорога между нами быстро заполняется всадниками, и я теряю Сибеллу из виду. Я пребываю в полном восторге. Стало быть, жива! И она здесь, в Геранде! Хоть это я теперь знаю наверняка.

С легким сердцем я пускаюсь вперед и скоро нагоняю Дюваля.

Мы въезжаем в ворота, и наши лошади гулко топают по мостовой. Вокруг деревянные и каменные дома. Верхние этажи выпирают над нижними, и здания кажутся кумушками, собравшимися посплетничать. А сколько здесь лавок! Ставни настежь распахнуты, открывая рулоны шерстяной ткани и бутылочки душистых масел; вот свечная лавка, вот таверна. У меня тотчас просыпается аппетит. С утра мы позавтракали, но это было так давно!

— Не надо так пялиться, — насмешливо хмыкает Дюваль.

— Я не пялюсь.

Мне неприятно, что он меня за этим застукал.

— Пялишься, да еще как! Разве ты прежде никогда не была в городе?

Я нехотя сознаюсь:

— В таком большом — никогда.

Дюваль качает головой:

— Что ж, тем лучше тебе удастся роль деревенской простушки.

Будь его воля, он, конечно, поскакал бы галопом прямо ко дворцу, но приходится сдерживаться: кругом так и кишат горожане, спешащие по своим делам. Избегая сутолоки, мы сворачиваем на второстепенную улочку. Очень скоро Дюваль принимается ругаться вполголоса: путь нам загораживает опрокинутая телега. Мешки с зерном и мукой вывалились на мостовую, а возчик стоит столбом, рассматривая сломанную ось.

— Сюда! — Дюваль направляет коня в переулок, но всего через несколько шагов у него вырывается сдавленный крик, а рука выхватывает из ножен меч: точно с неба свалившись, перед нами возникают трое мужчин.

Один из спрыгнувших оказывается непосредственно у него за спиной, на крупе коня. Тот было спотыкается, но это боевой жеребец, привычный к сражениям. Он фыркает и смело устремляется вперед, прямо на головорезов, Дюваль же ударом локтя в живот ссаживает непрошеного седока.

— Назад! Спасайся! — кричит мне Дюваль.

Не на такую напал! Я ему не какая-нибудь кисейная барышня, готовая в обморок упасть при виде рукопашной! Впереди свистит сталь: Дюваль замахивается на разбойника, который силится стащить его с коня. Я слышу звук, с которым клинок впивается в мягкую плоть. Сама я уже тянусь к длинному ножу в ножнах на лодыжке.

Из темных углов выныривают другие нападающие. Да сколько же их тут?! Ночная Песенка встает на дыбы. Один из головорезов пытается схватить ее под уздцы, но она молотит копытами, и он отскакивает ни с чем. Я выхватываю кинжал и выпрямляюсь в седле. Потом снимаю ногу с луки седла[10]и обеими ступнями бью врага в лицо. Он отшатывается, и это дает мне возможность пустить в ход нож.

Однако я слишком непривычна к конному бою, да и ногу сняла — я чувствую, что съезжаю с седла. Пользуясь инерцией движения, бросаю свое тело вперед и приземляюсь, чтобы без промедления напасть на разбойника.

Он не успевает вовремя заметить мой нож.

Лезвие по рукоять входит ему в брюхо. И его глаза выкатываются из орбит. Я уже жду соприкосновения с душой, однако ничего не происходит. Стало быть, удар не смертелен. С хлюпающим звуком я вытаскиваю кинжал, но добивающий удар нанести не успеваю — на меня нападает еще один.

Я пригибаюсь к самой земле, уворачиваясь от короткого меча, и разворотом ухожу из-под замаха. Промазав по мне, клинок оставляет борозду на боку Ночной Песенки, и лошадь ржет.

Да я сейчас за нее!.. Я готова разить, но запястье пронзает острая боль: меткий пинок выбивает у меня кинжал, и он со звоном падает на мостовую.

Теперь на меня наседают уже двое, молча, неотвратимо. Их товарищ корчится на земле, ладонями силясь удержать кишки в распоротом животе.

Моя рука ныряет в разрез юбки, туда, где ждет гладкая костяная рукоять. При виде маленькой мизерикордии разбойник слева разражается хохотом. Мое оружие кажется ему смешным.

Я улыбаюсь.

Всего один порез, говорила матушка настоятельница. Всего одна ничтожная царапина. Негоже, конечно, осквернять оружие милосердия о таких негодяев, но, думаю, Мортейн меня простит. Нам ведь разрешено убивать в порядке самозащиты.

Я принимаю боевую стойку.

Тот, которому от меня уже досталось ногами в лицо, сплевывает кровь и бросается с мечом наперевес. Вот же дурак! Он что себе думает — я так и буду стоять на одном месте, пока меня не проткнут?

Я ныряю и перекатываюсь, попутно чиркая его по лодыжке. Вскакивая, замечаю величайшее изумление у него на лице. Он останавливается и медленно оседает на мостовую, точно марионетка, у которой разом оборвались все нити. Я чувствую трепет отлетающей души, но вскоре все затихает.

Его приятель таращит глаза: что за неведомый боевой прием я применила? Будь он поумней, сообразил бы, что пора удирать, но мозгов для этого у него не хватает. Он бросается на меня, по-моему, больше со страху. Я отскакиваю, выставив перед собой мизерикордию. Она слегка касается его костяшек. Это всего лишь царапина, но он замирает на месте. Смотрит на порез, потом мне в лицо.

— Не победить тебе ту, что служит Мортейну, — шепчу я ему, и он тоже оседает, склоняясь словно бы в самом глубоком поклоне.

Снова трепет исторгнутой души — и пустота. Я кратко задумываюсь о том, почему на сей раз не было никакого единения с душами убитых. Может, мизерикордия Мортейна на то и кинжал милосердия, чтобы последние мысли умирающих оставались при них?

Звук стали, царапающей о камень, заставляет меня обернуться туда, где еще дерется Дюваль. Трое из напавших на него уже повергнуты наземь, четвертого он прижал к стене дома. Я подхожу к ним, и разбойник скашивает на меня глаза. Он отвлекается всего на мгновение, но Дювалю этого хватает: защита прорвана, негодяй получает по голове эфесом меча. И съезжает по стене наземь, закатывая глаза.

— Прибережем-ка мы тебя для допроса, — бормочет Дюваль и оборачивается ко мне: — Ты не ранена?

Я опускаю глаза и вижу, что одно из разбойничьих лезвий рассекло ткань моего платья, рука выше локтя вяло кровоточит.

— Царапина, — отвечаю я. Потом вежливо спрашиваю: — А ты как?

— В порядке, — бросает он коротко. Смотрит мне за спину, видит троих, которых я уложила, и у него вырывается: — Господи Иисусе! — Он поочередно склоняется над каждым, отыскивая боевую жилу,[11]и наконец свидетельствует: — Все мертвы!

— А как же, — отвечаю я, постаравшись, чтобы голос не зазвенел от гордости, хотя на самом деле меня так и распирает от восторга, даже голова чуть-чуть кружится.

Я только что победила троих здоровых мужиков, и это было испытанием пожестче, чем наши учебные схватки на монастырских лужайках. А самое главное, сражалась ничуть не хуже Дюваля. Я уже обдумываю, как написать об этом аббатисе, обойдясь без самомалейшего хвастовства.

— А с твоей лошадью что?

Этот вопрос мигом стаскивает меня с небес на землю. Ночная Песенка лежит на земле, ее гладкий вороной бок залит потом и вздымается, точно кузнечные мехи.

— Но ведь ее едва оцарапали! — вскрикиваю я и падаю на колени подле любимицы.

Едкий запах горького корня[12]бьет в ноздри. По губам кобылы течет кровавая пена.

— Яд! — говорю я. Несчастная лошадь так и пышет лихорадочным жаром. — Это были не простые грабители, они пришли нас убить! — Я глажу Ночную Песенку, силясь облегчить ее муки, потом обращаюсь к Дювалю: — Неужели у тебя так много врагов?

— Похоже на то, — отвечает он. — Я вот о чем думаю: они что, так высоко меня ставят, что отправили семерых убивать одного? Или просто знали, что со мной искусная воительница?

Смысл услышанного доходит до меня не сразу, но потом я взвиваюсь:

— Ты на что намекаешь? Что их настоятельница послала? Или канцлер Крунар?

Он пожимает плечами:

— Кто бы их ни послал, этому человеку известно, что мы оба способны за себя постоять.

Меня подмывает спросить, не подозревает ли он до кучи и Чудище с де Лорнэем, но тогда пришлось бы сознаться, что я подслушала их разговор, а этого я не хочу. Еще не время.

А может, он сам заслал бандитов вперед и подстроил засаду? Просто ради того, чтобы избавиться от меня? Неужели он на такое способен?

— Пожалеем ее, — тихо произносит Дюваль. — Надо добить.

Эти слова напоминают о моем долге перед любимицей. Мне очень горько навсегда прощаться с верной кобылой, но и затягивать ее страдания не годится.

— Хочешь, я это сделаю? — тихо и заботливо спрашивает Дюваль.

Он не допускает и намека на снисходительный тон, но меня охватывает ярость. Только она поможет мне пережить потерю.

— Меня наставляли в путях смерти, — напоминаю я Дювалю. — Мне не нужна помощь.

— Никого из нас не наставляли убивать тех, кто нам верно и честно служил, — говорит он. — Я знаю, какая это боль. Просто хотел избавить тебя от нее.

Его голос полон печали, и я знаю — знаю! — ему приходилось делать примерно то же, что мне сейчас. Сочувствие Дюваля делает муку расставания с Ночной Песенкой совершенно невыносимой. Пора бы мне уже отделываться от таких ребяческих привязанностей, но я не могу. Не могу.

— Я выдержу.

Наклонившись, я крепко сжимаю свой маленький нож.

— Я и не сомневаюсь, — произносит он по-прежнему тихо.

Он видит, как мне больно. Это никуда не годится, и я решаю доказать обратное.

— Хватит проповедей, — говорю я. — Не мешай.

Он делает шаг назад, и мне вдруг становится легче дышать. Склоняюсь над Ночной Песенкой. Как объяснить ей, что я очень люблю ее, что мне будет ее недоставать?.. Я прижимаюсь щекой к ее шее, вдыхаю знакомый запах шерсти.

— Спасибо тебе за все, — шепчу я ей на ухо. — Спасибо, что верно носила меня, была мне подругой.

Сперва мне кажется, что она уже не слышит. Но вот ухо слегка дергается, и я понимаю, что мои слова не пропали даром. У нее даже хватает сил тихонько заржать, словно в знак того, что она все понимает.

— Там, куда ты уходишь, будет много-много морковок.

И прежде, чем мое мужество может поколебаться, я хватаю мизерикордию и легонько колю в горло.

Душа Ночной Песенки вырывается наружу докрасна раскаленным потоком.

Мимо проносится легкий ветер, напоенный ароматом свежей травы…

Стремительный галоп на рассвете…

Я утыкаюсь лицом ей в шею. Как бы не разреветься…

Дюваль хватает меня за плечи и рывком ставит на ноги. Не знай я, какие у него железные нервы, могла бы поклясться, что это приступ отчаянной паники.

— Ты что делаешь? — Я пытаюсь вырваться из его рук.

Он рассматривает порез у меня выше локтя.

— Если один клинок был отравлен, значит, яд был на всех!

Я недоуменно смотрю на него, и он слегка встряхивает меня:

— У тебя в ране тоже может быть яд!..

Теперь, когда он об этом упомянул, я и сама чувствую легкое жжение. Я заверяю его:

— Со мной все хорошо.

— Да откуда тебе знать! Может, отрава прямо сейчас прокладывает путь к сердцу!

Не убирая руки с моего плеча, Дюваль ведет меня к своему коню. Он не знает, что яды мне нипочем, однако просвещать его на сей счет не хочется. Тем более если допустить, что нападение подстроено им. Подойдя к лошади, он перво-наперво щупает мой лоб:

— Лихорадки пока нет.

— Говорю же тебе, со мной все в порядке!

Он отметает все возражения и смыкает руки на моей талии. Я и ахнуть не успеваю, как оказываюсь на лошадиной спине. Отпечатки его ладоней так и горят на моей коже. Дюваль вскакивает в седло, разбирает поводья и наказывает через плечо:

— Держись, не то свалишься!

Я опасливо берусь за его пояс.

— Держись крепче, — повторяет он и дает коню шпоры.

Мы срываемся с места, и я еле успеваю вцепиться в складки его плаща. Он галопом несется туда, откуда мы недавно приехали. Перевернутой телеги нигде не видать, как и возницы. Дюваль сворачивает еще раз и еще, и наконец мы оказываемся на широкой улице, застроенной богатыми домами.

У одного из таких домов он останавливает коня. Едва ли не прежде, чем жеребец замирает на месте, подбегает конюх и хватает поводья. Быстро спешившись, Дюваль представляет меня своему дворецкому, после чего препоручает заботам домоправительницы, милой толстушки Луизы. Та здоровается со мной радостно, хотя и не без затаенного любопытства.

Когда он уже наказывает слуге срочно привести врача, я его останавливаю:

— Мой господин, если бы меня отравили, я была бы уже мертва.

Он хмурит брови и пытается спорить, но я отметаю все возражения:

— Ну сам посуди. Ты же видел, насколько быстро этот яд свалил мою лошадь. Я гораздо меньше и сейчас наверняка валялась бы мертвой.

От этих слов его лицо слегка проясняется.

— Гм, пожалуй. Что же это получается, они отравили только один меч? Почему?

— Откуда мне знать? Я осталась жива, довольно и этого.

Он коротко кивает:

— Отлично. Луиза проследит, чтобы ты ни в чем не нуждалась. — И вдруг, к моему немалому удивлению, берет меня за руку. Я напоминаю себе: это для слуг, чтобы они ни о чем не догадались. — Пообещай мне, что немедленно позовешь врача, если вдруг почувствуешь себя плохо.

Какая забота! Хочется рассмеяться ему в лицо. Нет, не так. Хочется завернуться в эту заботу, как в одеяло, и с ее помощью пережить утрату четвероногой подруги.

— Обещаю, — говорю я наконец, благо это слово ничего мне не стоит.

Тогда он возвращается в седло и, кликнув с собой четверых, галопом уносится прочь. Они уже выезжают со двора, когда я спохватываюсь: надо было спросить, куда направляется Дюваль, во дворец или к месту недавнего нападения. Желая немедленно это выяснить, я даже делаю шаг вслед, словно намереваясь побежать за всадниками, но замечаю озадаченный взгляд Луизы и останавливаюсь.

Я устало улыбаюсь ей, и она широко улыбается в ответ.

— Идем, барышня, — говорит она мне. — Ты, небось, ужас как устала в дороге.

Вот это выучка! Дюваль при ней только и говорил, что о яде, а она как-то обходится без расспросов!

Она просто ведет меня в дом. По левую руку я замечаю большой зал. Сквозь окно крытого балкона льется солнце и освещает шпалеры на стенах. Мне приходит на ум, что в отсутствие Дюваля я могла бы незаметно обыскать его обиталище, но желания заниматься этим почему-то не возникает. Я до смерти устала, даже иду через силу, словно вброд по глубокой воде.

Похоже на то, что лезвие, оцарапавшее мне руку, все же было отравлено. Если это вправду так, дурнота должна скоро пройти. Смерть Ночной Песенки здорово подкосила меня. Это неправильно, но ничего поделать с собой я не могу. Собственная слабость бесит меня.

Одолев широкую лестницу, Луиза приводит меня в спальню. Здесь тоже застекленные окна; толстые бархатные занавеси не допускают внутрь холод. В очаге уже разложен огонь, поблизости ждет большая ванна. Служанка как раз льет в нее из ведра горячую воду. Над ванной клубится пар.

При мысли о купании на душе становится чуть легче. С самого отъезда из монастыря у меня не было случая как следует вымыться. Я стосковалась по ощущению чистоты.

В дверь стучат. Входит лакей, в руках у него моя сумка с пожитками. Луиза жестом велит оставить ее на кровати, потом выпроваживает и его, и служанку, а сама подходит ко мне:

— Могу я тебе помочь снять платье?

— Нет! — Я страшно боюсь, что кто-нибудь посторонний увидит багровые шрамы у меня на спине, и отказ звучит резче, чем следовало бы. — Спасибо, не надо, — поправляюсь я уже спокойнее. — Я выросла в монастыре и… и очень привыкла все делать одна.

Сердце у меня судорожно колотится. Только навязчивых служанок мне не хватало!

Она лишь слегка приподнимает брови — еще одно свидетельство отменной вышколенности:

— Что ж, хорошо. Мойся на здоровье!

И с этими словами она выходит за дверь.

Оставшись одна, я перво-наперво присаживаюсь на кровать. Все мое победное торжество улетучилось неизвестно куда, оставив за собой лишь горе от утраты Ночной Песенки и острое ощущение того, насколько далеко я оказалась от дома.

Поиск по сайту: