ГЛАВА 7. — Осторожнее! — бранит меня сестра Серафина

— Осторожнее! — бранит меня сестра Серафина. — Не перекипяти, не то он обратится в смолу и сделается ни к чему не пригоден!

— Да, сестрица. — Я не отвожу глаз от чашечки, которую держу над огнем.

Вдоль борта склянки появляются мелкие пузырьки, но жидкость пока еще не кипит. Пока еще.

— Отлично, — заглядывая мне через плечо, говорит сестра Серафина. — Поставь вот сюда, пускай остывает.

Железными щипцами я снимаю чашку с огня и опускаю на каменную подставку. Мы варим свежую порцию «ночных шепотов». Этот яд очень летуч, его пары убивают всякого, кто вдохнет. Легкие от него затвердевают, а потом становятся хрупкими как стекло.

И только нам с сестрой Серафиной все нипочем. На нас яды не действуют!

— Как только остынет, — говорит она между тем, — мы смешаем его со свечным воском, а потом… — Ее прерывает неожиданный стук в дверь, и она встревоженно восклицает: — Не входите!

— И не собираюсь, — подает голос Аннит. Уж ей-то известно, что входить сюда действительно ни к чему. — Матушка настоятельница сей же час зовет Исмэй к себе в кабинет!

Меня вызывают! Сердце в груди так и подпрыгивает. После моего возвращения аббатиса ни разу не звала меня в кабинет; зачем бы теперь, если не для того, чтобы дать новое поручение? Я даже забываю испросить у монахини разрешения и сразу бегу к каменному рукомойнику отчищать руки от яда.

Сестра Серафина раздраженно вздыхает:

— Ну и каким образом святейшая матушка предполагает пополнять запасы ядов, если и последнюю помощницу забирает у меня? Неисповедимы пути Твои, о Мортейн…

— Я-то думала, она теперь отправит Аннит, — оборачиваюсь я.

Сестра Серафина награждает меня суровым взглядом:

— Матушка аббатиса знает, что делает. А теперь иди, не вынуждай ее ждать!

И я ухожу, не забыв присесть в поклоне, чтобы Серафина не рассердилась еще больше. Она, наверное, думает, будто ничего мне не сказала, но на самом деле я все поняла! Тому, что Аннит не поручают служений, определенно есть причина. И уж если сестра Серафина осведомлена об этой причине, мы с Аннит уж как-нибудь да сумеем до нее докопаться.

По дороге в кабинет я оправляю повой и вытряхиваю из облачения пыль. У двери медлю, набираю полную грудь воздуха, делаю сосредоточенное лицо и наконец стучу.

— Входи.

Я переступаю порог и… перво-наперво замечаю сидящего в кабинете мужчину! Гром среди ясного неба поразил бы меня меньше. Волосы у него седые, борода аккуратно подстрижена, поверх парчовой мантии с меховым воротником сверкает золотая цепь с драгоценной подвеской.

— Входи же, Исмэй, — говорит аббатиса. — Познакомься, это канцлер Крунар. Он покровитель нашего монастыря и связующее звено между нами и окружающим миром.

А еще он — глава одной из старейших и благороднейших семей Бретани и герой последних четырех войн, могла бы я добавить. Он долго и тяжко бился, отстаивая нашу независимость. Достаточно сказать, что в сражениях против французских захватчиков пали все до единого его сыновья. Я почтительно склоняюсь перед ним:

— Добрый день, господин мой.

Он приветствует меня коротким кивком. О чем думает, по глазам прочитать невозможно.

— У нас для тебя новое поручение, — говорит настоятельница, и в моей душе вспыхивает нечто вроде свирепого торжества.

Вот она, новая возможность доказать мою полезность монастырю!

Аббатиса откидывается в кресле и складывает на груди руки:

— Что вам рассказывала сестра Эонетта о политической ситуации в нашей стране?

Вопрос задан как бы мимоходом, но с матушкой необходимо держать ухо востро. У нее что угодно может стать испытанием. А я, ко всему прочему, не очень-то прилежно посещала уроки сестры Эонетты. Я то застревала в скриптории, то работала у сестры Серафины, которой требовалась моя помощь. Вот только настоятельнице этого не объяснишь.

Я чопорно складываю руки:

— Наш возлюбленный господин, герцог Франциск, умер почти два месяца назад. Несомненно, его кончину ускорило недоброжелательство французской регентши. Он со своими вельможами упорно сражался против своевластия Франции, но потерпел поражение. Из-за этого герцогу пришлось заключить договор Ле-Верже, положения которого весьма выгодны французам, а нашей стране, напротив, мешают сохранять независимость…

Настоятельница бросает довольный взгляд на знатного посетителя, как бы говоря ему: «Видишь?» Он кивает, затем вопросительно поднимает бровь. Теперь согласно кивает матушка, и канцлер обращается ко мне. Голос у него низкий, рокочущий. Он спрашивает о том, что до сих пор на моей памяти обсуждали лишь женщины:

— А как насчет нашей молодой герцогини? Что тебе известно о ней?

Я переступаю с ноги на ногу. Этот незнакомец допрашивает меня, и делается неуютно.

— Мне известно, что ее рука уже обещана половине европейских владык. Еще она дала обет отстаивать независимость Бретани. — Мне помимо воли становится жаль юную герцогиню. — Она, конечно, царственного рода, но бедняжку просто продают тому, кто больше заплатит!

Глаза канцлера округляются от удивления. Он оборачивается к аббатисе:

— Вот, значит, чему вы их учите?

— Подобных слов, господин канцлер, мы в их присутствии не произносим. Однако вы должны понимать: те, кто чувствует в себе призвание служить Мортейну, редко воздают должное супружеской жизни, в особенности если речь идет о браке по расчету или вовсе насильственном. Скажу вам даже так: многие явились в наш монастырь, дабы избежать подобной судьбы.

Холодные синие глаза настоятельницы встречаются с его усталыми карими, и они словно бы затевают разговор без слов. Потом канцлер отводит взор, а настоятельница обращается ко мне:

— У нас есть основания полагать, что французы собрались подослать к барону Ломбару шпиона с намерением склонить его к измене. Между тем морской порт, находящийся во владениях барона, способен даже решить исход новой войны между нашими странами, если та вдруг разразится. Итак, мы желаем, чтобы ты перехватила этого шпиона прежде, чем он сумеет найти подходы к Ломбару. Мы не можем допустить, чтобы еще один наш вельможа переметнулся к французам!

Мое сердце бьется чаще. Вот это, я понимаю, задание! Куда сложней, чем то убийство в таверне! Настоящая проверка всего, чему я успела научиться! Скорей бы!..

— Сегодня ты поедешь с канцлером Крунаром в охотничий замок Ломбара, что в Понт-Круа. Под видом подруги, — наставляет меня аббатиса.

Украдкой бросаю взгляд на канцлера. Да он же старик! Подобный обман кто угодно раскусит! Меня за его дочку могут принять.

— А теперь, — продолжает настоятельница, — нам многое следует приготовить… — В дверь из коридора стучат. — Ага! Вот и они!

Не дожидаясь приглашения, в кабинет входят сестры Беатриз и Арнетта.

— Отправляйся с сестрами, они тебе выдадут все необходимое, — говорит аббатиса. — Потом вы все пойдете к сестре Вереде. У нее было об этом видение, Исмэй. Она расскажет все, что ты должна знать. Потом ты присоединишься к господину Крунару во дворе…

— Да, матушка. — Я снова почтительно склоняюсь, потом выхожу вместе с монахинями, чуть не подпрыгивая от возбуждения.

— Сперва в оружейную, — едва выйдя в коридор, объявляет сестра Арнетта.

— А по-моему, ее для начала следовало бы одеть, — возражает сестра Беатриз. — Если нет платья, как ты решишь, какое оружие можно под ним спрятать?

— Тоже верно, — говорит сестра Арнетта, но у нее вырывается вздох, и я начинаю думать, что женские искусства сестры Беатриз нравятся ей ничуть не больше, чем мне.

Тем не менее, когда мы добираемся до чулана во владениях сестры Беатриз, у меня отваливается челюсть. Здесь я ни разу еще не была. Кругом платья всех мыслимых цветов и покроев. Они висят на деревянных гвоздях и лежат стопками. Шелк, бархат, парча… Чего только нет!

Сестра Беатриз уже высмотрела что-то среди этих сокровищ.

— Вот! Пожалуй, это подойдет!

Она выдергивает из груды бархатное одеяние красновато-коричневого, осеннего цвета. Перед корсажа весь вышит золотыми и зелеными нитками; подобной красоты я еще не видала. Сестра прикладывает ко мне платье и щурится, после чего отрицательно качает головой.

— Нет. В нем твоя кожа выглядит землистой.

Я не очень хорошо понимаю, что значит «землистая», но платье до того нарядное — я с сожалением провожаю его глазами, когда оно шлепается в общую кучу.

Затем ко мне прикладывают парчовое платье глубокого красного цвета. На мой вкус слишком яркое.

— Может, сразу знак у меня на лбу нарисуете? — ворчу я.

Беатриз хмыкает:

— По-твоему, явиться черной вороной на павлиний бал — это верх скрытности?

— Нет, сестрица.

Она снова хмыкает, на сей раз довольная, что я поняла. После этого платья следуют одно за другим. Их десятки, и все оказываются слишком широки, или коротки, или цвет ее не устраивает (либо меня). Наконец Беатриз откуда-то извлекает пурпурно-красное бархатное одеяние и расправляет его на вытянутых руках. Они с сестрой Арнеттой обмениваются взглядами.

— Вот это, по-моему, как раз!

Я хмурюсь:

— А где корсаж?

— На месте, только он очень низкий, — отмахивается сестра Беатриз. — В венецианском стиле. Дабы лучше подчеркивать твои женские прелести.

Сестра Арнетта тоже разглядывает платье, задумчиво постукивая пальцем по подбородку.

— С этим можно поработать, — заявляет она наконец, и сердце у меня падает.

Я отнюдь не уверена, что я готова с этим платьем «работать». Вернее, не с ним — в нем!

Однако спорить бессмысленно, и сестра Беатриз сует наряд мне в руки:

— Надевай, посмотрим, как будет сидеть.

Я удаляюсь в уголок, за ширму для переодевания. Платье несу осторожно, словно новорожденного младенца, страшась, как бы прикосновение пальцев не попортило нежную ткань.

Когда я стаскиваю серое облачение, сестра Беатриз перекидывает через ширму нечто из тонкой и легкой ткани.

— Вот, держи. Под это платье нужна сорочка поизящней твоей.

Мне не дает покоя присутствие двух старших женщин по ту сторону ширмы. Я сбрасываю с себя все и дрожу, оставшись совсем нагишом. Какое облегчение — скорее влезть в новую сорочку! Потом сверху вступаю в пышную бархатную юбку и затягиваю ленты на поясе. Просовываю руки в тесные рукава и даже удивляюсь: как на меня сшито!

Окончательно устраиваясь в непривычном корсаже, я убеждаюсь, что сестра Беатриз была полностью права. Моя грудь прикрыта, но лишь символически, так, чтобы только соблюсти скромность. Я знаю, что мне предстоит время от времени притворяться знатной особой, но, по-моему, такой наряд больше подошел бы распутнице.

— По-моему, ничего не получится, — говорю я.

Мне стыдно даже выйти из-за ширмы.

Тогда ко мне идет сестра Беатриз. Она отводит мои неуклюжие пальцы и сама довершает шнуровку.

— То, что надо, — выносит она вердикт. — Все мужское внимание будет устремлено прямо сюда, а на то, чем заняты твои руки, никто даже и не посмотрит. А теперь быстро за мной, сестра Арнетта уже пошла в оружейную! Да, вот тебе еще туфельки и плащ. Побываешь у нее, потом я тебя как следует причешу.

Может, оружейная по богатству красок и проигрывает гардеробным сестры Беатриз, но мне она все равно нравится куда больше. Более того, это одно из моих любимых помещений в монастыре. Здесь хранятся ножи и кинжалы всех мыслимых размеров и форм, а кроме того — ронделлы, маленькие, бритвенно-острые метательные диски, которыми убивают на расстоянии. Со стропил свисают арбалеты, от крохотных до самых больших. Стальные гарроты нанизаны на крючки. А еще здесь имеются всевозможные ножны и ременные устройства для них, чтобы пристегивать куда угодно на теле. Пахнет металлом и гусиным жиром, которым смазывают оружие.

Сестра Арнетта сразу хватает меня за руку и тащит к дальней стене, сплошь завешанной разнообразными ножами. Она приглядывается к тесным рукавам моего платья.

— Нет, — говорит монахиня. — Туда нам точно ничего не засунуть! Вот, примерь-ка.

И она бросает мне ножны для ношения на лодыжке. Я наклоняюсь, чтобы их пристегнуть… и мои «женские прелести» чуть не вываливаются из корсажа. Проклятье!

Закрепив как следует ножны, я получаю тонкий стилет с рукоятью, усыпанной самоцветами. От удивления чуть не роняю его:

— Уж больно изящный…

— В Венеции на таких сейчас все помешались, — говорит Арнетта. — Но сегодня вечером твоим основным оружием будет вот это.

И она достает великолепной работы браслет. Выглядит он как толстый шелковый шнур, который обмакнули в золото и свили многими кольцами. Монахиня берет его за концы и тянет в разные стороны, и браслет разворачивается в длинную смертоносную удавку.

— Тебе достаточно всего лишь вскинуть руки ему на шею, заключая в объятия, — поясняет сестра-оружейница. — Если проделаешь это достаточно быстро, он даже не успеет ничего понять до самого конца. При необходимости можно это проделать даже в людной комнате, где-нибудь в уголке потемнее.

Она сворачивает браслет и вручает мне, и я надеваю его на запястье.

Сестра Беатриз окидывает меня задумчивым взглядом, после чего спрашивает:

— Может, еще соски ей красной охрой подкрасим?

— Сестра!.. — восклицаю я в искреннем потрясении.

Аннит, вообще-то, предупреждала меня, что у сестры Беатриз имеются все задатки опытной соблазнительницы. Увы, я пропустила слишком много ее уроков, так что сама на сей счет ничего сказать не могу.

— Помолчи, уши вянут, — раздраженно отмахивается она и поворачивается к сестре Арнетте. — Если она поднимет руки вот так… — И старая монахиня вскидывает руки, словно обнимая кого-то за шею. — Ее корсаж как раз и раскроется. А раз уж венецианки красят соски, может, и нам следует это с нею проделать, как тебе кажется? Чтобы облик сделался совершенным?

Сестра Арнетта сочувственно улыбается мне.

— Полагаю, — говорит она, — если уж он разглядит ее соски, не будет разницы, накрашены они или нет. Все равно через мгновение ему умирать!

Наконец сестра Арнетта ведет меня во внутреннее святилище монастыря, туда, где обитает сестра Вереда. Это и к лучшему, а то от сестры Беатриз меня уже едва не тошнит.

У двери в покои провидицы Арнетта останавливается и гладит меня по плечу.

— Удачи, — говорит она, и я не знаю, к чему относится пожелание: к моему нынешнему заданию или к предстоящему посещению престарелой монахини.

Сестра Арнетта уходит, и я поворачиваюсь к двери. Как раз собираюсь постучать, когда изнутри раздается:

— Войди.

Я вхожу в жилище провидицы. Здесь темно и тепло, точно в материнской утробе, только слабо рдеют угли в жаровне. Сестра Вереда не нуждается в свете, но ее старые косточки предпочитают тепло. Я пытаюсь что-нибудь рассмотреть в потемках. Она склоняет голову, покрытую повоем, и обращает на меня взгляд слепых глаз.

Мне делается не по себе.

— Подойди поближе, — говорит она.

Я пробираюсь ощупью. Тяжелые и непривычные юбки мешают мне едва ли не больше, чем темнота.

— Матушка настоятельница говорит, у вас было видение. Оно вроде бы касается служения, которое сегодня мне предстоит… Я так понимаю, вы можете дать мне указания, чтобы я нанесла верный удар?

— Нанести верный удар? — переспрашивает она. — Вот, стало быть, каковы твои заветные помыслы?

— Конечно! — отвечаю я с жаром. — Мортейн и Его верные вытащили меня из поганой дыры и дали мне жизнь, о которой я даже мечтать не осмеливалась! Я и пытаюсь отдавать долг, как могу.

Она молча глядит на меня. Эти белые незрячие глаза хоть кого выведут из равновесия.

— Помни, — произносит она наконец, — истинная вера никогда не дается без боли.

Я хочу что-то ответить, но она тянет руку к небольшому кармашку на поясе, вытаскивает нечто похожее на связку перышек и тонких костей и бросает все это на жаровню.

Тотчас занимается пламя, келья наполняется едким дымом. Сестра Вереда смотрит в костерок, словно читая что-то в ало-золотых пламенах, отражающихся в молочной белизне ее глаз.

— Двадцать шагов, — говорит она наконец. — Потом по лестнице вверх. Он маловат ростом, но жилист, точно лис, на которого он так похож… На сапогах у него пыль Амбуаза, в ухе горит рубин, что подарила ему французская регентша. Имя ему Мартел… Таков тот, кого пометил Мортейн.

Пламя начинает мерцать, потом гаснет, и белые глаза пророчицы словно бы гаснут с ним вместе.

Я не знаю, что делать, и на всякий случай присаживаюсь в поклоне:

— Да, сестра. Да сбудется Его воля.

Она снимает с полки над жаровней коробочку. Глаза у старой монахини, может быть, и не видят, зато пальцы — ловкие и быстрые. Она откидывает кожаную крышку и вынимает тяжелую бутылку. Та непроглядно-черна, на гладкой поверхности играют крохотные отсветы от углей. Кажется, что провидица держит в руках кусочек ночного неба со звездами.

— Ты еще не прошла полного посвящения, но матушка настоятельница говорит, что тебе пора воспринять Слезы Мортейна. На колени! — приказывает она и раскупоривает бутылку.

Я послушно преклоняю колени. И не отвожу глаз от внутреннего, заостренного конца длинной пробки.

— Благодатью Мортейна, — произносит слепая, — я дарую тебе Видение, дабы ты могла прозревать Его волю и осуществлять ее. Клянешься ли ты повиноваться святому и действовать лишь во исполнение Его воли?

— Да. Я клянусь.

Она обмакивает пробку в содержимое фиала, потом незряче тянется к моему лицу.

— Открой пошире глазки, дитя…

Меня не на шутку пугает ее заостренный жезл, но я подчиняюсь. Недрогнувшей рукой она подносит пробку к моим глазам, роняя в каждый по одной-единственной тяжелой капле.

Я ощущаю тепло. Потом перед глазами все расплывается. Комнату сменяет беспорядок света, тьмы и скудных цветных пятен. Жжение между тем нарастает, и вот уже мне кажется, что мои глаза готовы вспыхнуть огнем. Я даже успеваю испугаться, не надумала ли старуха меня ослепить… но мгновение проходит, и жжение унимается, а комната принимает прежний вид. Хотя нет! Все стало как будто ярче и четче. Так, словно прежде у меня на глазах была молочная пелена вроде той, что застит зрение сестры Вереды. А теперь ее смыло.

Тут я обнаруживаю, что изменились не только мои глаза. Еще и кожа стала другой! Воздух, овевающий руки и лицо, кажется ощутимо плотным. Я воспринимаю сестру Вереду неведомым прежде способом. Теперь я ее чувствую! Чувствую искорку жизни, которая в ней пылает так ярко.

— Слезы Мортейна суть дар, предназначенный тем, кто служит Ему, — поясняет монахиня, убирая бутылочку обратно в коробку. — Они дают нам возможность воспринимать жизнь и смерть так, как это присуще Ему. Теперь ты тоже будешь ощущать души, обитающие в телах. Ступай же, и да оградят тебя темные объятия Мортейна, и да направит Его рука твою руку!

Поиск по сайту: