ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Варя вышла из здания Университета искусств в семь часов вечера. Сыпал мягкий крупный снег, красиво подсвеченный огнями Китай-города. Вместо того чтобы сесть в свой «рено», она отправилась пешком в сторону Политехнического музея. Она шла не спеша, чуть помахивая маленькой замшевой сумочкой. Неподалеку от памятника героям Плевны свернула в проходной двор.

Там, в глубине, стоял черный, длинный, как крокодил, «линкольн» с затемненными стеклами, с погашенными огнями. Варя подошла к машине. Задняя дверца открылась, она нырнула в теплый, пахнущий хорошим одеколоном салон.

– Привет, лапушка, – послышался из мягкой глубины низкий мужской голос.

– Привет, – ответила Варя довольно мрачно.

– Какая-то ты сегодня грустная, Варюша, – из темноты протянулась рука, нежно погладила Варю по щеке, – чего тебе? Кофейку? Соку?

– Соку. Клюквенного, как всегда. В салоне зажегся свет. Рядом с Варей, на заднем сиденье-диване, раскинувшись, сидел маленький худой человек, совершенно лысый, с лицом, похожим на череп. Крошечные глаза тонули в глубоких глазницах, прятались под тяжелыми и совершенно голыми надбровными дугами.

– Слушай, Пныря, я тебя знаю больше трех лет, но все не могу понять, у тебя глаза какого цвета? – спросила Варя, отхлебнув густого клюквенного сока.

– Вроде, карие, – ответил он и улыбнулся, – ты мне зубы-то не заговаривай, • лапушка. Ты зачем Васю сдала?

– Ты обещал, что он вообще не выйдет из тюрьмы и я его никогда больше не увижу.

– О моих обещаниях мы после поговорим. Сначала ответь на вопрос.

– Я его не сдавала, – Варя тряхнула волосами и отвернулась, – во-первых, он сам подставился. Во-вторых, он бы меня обязательно засветил.

– Как же это он подставился?

– Сам знаешь, – она вытащила из сумочки сигареты, закурила. – Ему не надо было убивать журналиста. Мог бы и перетерпеть. Но он решил удовлетворить свое оскорбленное самолюбие, не подумал, поддался эмоциям. Кстати, именно поэтому я и боялась, что он меня засветит у Мальцева. А это, Пныря, не в твоих интересах.

– И все-таки ты плохо поступила, что сдала Васю.

– Я тут вообще ни при чем. Дело по убийству журналиста попало к умному следователю. Я только намекнула, и если бы следователь не знал, о ком речь, то ничего бы и не было с твоим Васей.

– С моим? – укоризненно покачал головой Пныря. – Это ты, лапушка, преувеличиваешь. Он скорее твой, чем мой. Во всяком случае, тебе это в минус. Поняла, меня?

– Ну, один минус – не страшно. Зато плюсов сколько! Я тебе Красавченко вычислила? Вычислила.

– Не надо, солнышко, не преувеличивай. Это, как говорится, семечки. Ты только дала координаты, а вычисляли его мы. Да и неизвестно, насколько он был вредный, Красавченко этот. Ну, чего он мог добиться?

– Не знаю, – Варя помотала головой, – если для тебя сто тысяч – семечки, тогда не знаю.

– Ладно, молодец. А с Васей ты все же не права. Он так старался, придумал сам инсценировку, заодно убрал лопуха-свидетеля, который запросто мог его заложить по делу с журналистом. И все прошло гладенько, как по маслу. Считай, уже внедрился.

– Ага, и ты ему дал Петюню в помощники. Спасибо тебе. Жаль, я не видела всего спектакля с самого начала. Представляю, как здорово Петюня сыграл заказчика. Я многое потеряла.

– Эй, Варька. Не заводись! – ласково проворчал Пныря. – Мала еще меня учить.

– Я не хочу, чтобы твой Вася вертелся у меня под ногами. Просто не хочу, и все, – произнесла Варя, резким движением гася сигарету.

– Ну-ка, девочка, притормози, – Пныря чуть повысил голос, – это мое дело кого внедрять. Я не могу так разбрасываться людьми из-за твоих капризов. Вася работал на меня много лет, и неплохо справлялся.

– Ладно, Пныря. Давай уж по-честному. Я тебе брошь с бриллиантом, а ты мне – Васю. Без всяких минусов.

– Да, с брошью ты умница, – кивнул Пныря, – что правда, то правда. Главное, вовремя. Оперы туда пришли буквально через три часа после нас. Слушай, что же ты Мальцеву своему не подсказала, с самого начала?

– А сначала я сама ничего не понимала.

– Ну уж? Не прибедняйся. Ты со мной связалась в среду, как только узнала про Красавченко. Неужели не могла своему Мальцеву хотя бы намекнуть?

– Ты думаешь, он стал бы меня слушать? – усмехнулась Варя. – Был момент, когда я чуть не вмешалась. Как узнала, что они собираются в Канаде устраивать наркодопрос Беляевой, решила, что оба совсем свихнулись. Конечно, от камней они дуреют, что старший, что младший, перестают соображать, только глазами сверкают и готовы делать любые глупости, лишь бы достать, раздобыть. И все-таки я до последнего момента надеялась. Ну, ведь не надо много мозгов, чтобы понять: если кто-то и копал землю по-настоящему глубоко, то уж точно не дачники. Во всяком случае, не они первые. Дачи там стали строить только после войны. А до этого был совхоз, крестьянские дворы. Крестьяне дома строили, картошку сажали, использовали каждый клочок земли. Надо было искать тех, кто жил в Батурине сразу после революции.

– Погоди, но они ведь выяснили, что после революции на том участке стоял дом каких-то крестьян Кузнецовых. Ты говорила, они действуют правильно.

– Ну да, они были правы, пока не сошли с ума. У них все шло отлично, – кивнула Варя, – им удалось проследить историю совхозного семейства до конца. Семейство после войны переехало в Москву. Они узнали три московских адреса, быстро и очень удачно провернули огромную работу по сбору информации. Им везло, их как будто на волнах несло к победе. Это не я сказала. Это Пашенька-профессор любит так красиво выражаться. – Варя усмехнулась. – Последний отпрыск Кузнецовых сильно пил, совершенно опустился и числится без вести пропавшим с 1985 года. Вот они и решили, будто это тупик.

Им хотелось что-то делать, не терять надежду. Столько информации: портрет, дневник Сони Батуриной, где точно обозначено место – и тупик! Разве можно в это поверить, остановиться? А в такой ситуации люди, как правило, совсем теряют голову. Тогда умник Паша нашел Красавченко, чтобы проверить всех последующих владельцев участка. Честно говоря, я была почти уверена, что действительно – тупик. Брошь найти невозможно. Но потом, когда узнала, что копию броши делал отец Бутейко, поняла: никакого тупика нет. Наоборот, все просто.

– Как же просто? – буркнул Пныря. – Я, например, не понимаю.

– До сих пор? Странно. Я ведь тебе еще вчера объясняла. Ты мне, разумеется, не поверил, но за брошкой все-таки послал команду, – Варя засмеялась и долго не могла остановиться. Даже слезы брызнули.

– Эй, кончай! – сердито рявкнул Пныря.

– Ладно, прости. Не буду. Я ведь не над тобой, над ними. Они сами между собой несколько раз говорили о том, как жаль, что отличный мастер Вячеслав Бутейко больше не делает копий. Что-то с ним случилось летом 85-го. Уволился из ювелирного магазина, перестал принимать заказы, порвал старые связи, живет замкнуто, почти в нищете, и боится даже разговаривать о своем прежнем ремесле. Неужели нельзя было догадаться, что если в том же, 85-м, пропал без вести алкоголик Кузнецов, единственный возможный владелец броши, то должна быть какая-то связь!

– Но ведь это могло быть простым совпадением, – сквозь зубы пробормотал Пныря.

– Конечно, – кивнула Варя, – я не спорю.

– И все-таки, ты могла хоть как-то намекнуть, ведь, если бы этот придурок Красавченко начал действовать, твой Мальцев мог бы в итоге все потерять.

– Но он не начал, – улыбнулась Варя, – ты, Пныря, умный и сильный. Ты его вовремя обезвредил.

– Ладно, не язви, – поморщился Пныря, – я тебя серьезно спрашиваю, почему не вмещалась?

– Во-первых, не хотела светиться. Я же дурочка, разговоров умных не понимаю, пропускаю мимо ушей, поэтому при мне можно обо всем говорить, не стесняясь. Ну а во-вторых, я поняла, что они задумали, слишком поздно, когда Красавченко уже подъехал к Беляевой, и профессор Пашенька поднял панику, стал терзать брата звонками из Монреаля.

Пныря поерзал на диване, вытащил из кармана пиджака большой кожаный футляр, раскрыл и протянул Варе.

– Вот она, брошка с «Павлом». Посмотри, какая красота.

Варя равнодушно взглянула на мерцающий цветок с платиновыми дрожащими лепестками, на «Павла», который таинственно светился в полумраке салона, и отвернулась.

– По-моему, от копии ничем не отличается. У папы Бутейко получилось даже лучше, чем у ювелира Ле Вийона. Я, когда увидела ее в коллекции Мальцева, долго не могла понять, что же они с ума сходят, если вот она, брошь с «Павлом». Только потом узнала, что у них все-таки копия.

– Нет, ты в руки возьми, посмотри внимательней. Вещь уникальная, безумных денег стоит.

– Продашь? Или себе оставишь?

– Пусть пока полежит. Зачем продавать? Да ты не бойся, можешь даже примерить. Вот, зеркало есть.

– Ага, я примерю, а потом меня машина собьет или кирпич на голову свалится, – Варя опять засмеялась, но на этот раз успокоилась быстро, допила свой сок и закурила еще одну сигарету. – Представляю, что бы сейчас было с моим Мальцевым, с профессором Пашулей. Наверное, совсем бы с ума сошли. Вон и у тебя, Пныря, глазки засверкали. Теперь я вижу, они у тебя действительно карие.

* * *

Поздним вечером, в уютной гостиной Дмитрия Владимировича Мальцева весело пылал камин, свет был погашен, горели свечи. На круглом журнальном столике стояла бутылка французского коньяка, две маленькие рюмочки из богемского хрусталя. Павел Владимирович сидел на кушетке, поджав ноги, листал очередной каталог «Драгоценные камни и ювелирные украшения».

Дмитрий Владимирович расхаживал по гостиной со стаканом минералки в руке. Варя в кресле у камина читала учебник философии раннего возрождения.

Дмитрий Владимирович, проходя мимо, поцеловал ее в пробор и тихо спросил:

– Когда у тебя следующий экзамен, солнышко?

– Завтра, – ответила она, не поднимая головы от учебника.

– Митя, может, все-таки пригубишь коньячку? – подал голос Павел Владимирович. – Не каждый день в тебя стреляют, и не каждый день твою жизнь спасает особо опасный преступник.

– А что, этот спецназовец с овчаркой оказался преступником? – Варя вскинула испуганные глаза. – Откуда вы знаете? Он что, приезжал сегодня?

– Его арестовали на дороге, в пяти километрах от поселка, – ответил Павел Владимирович, – но он оказал сопротивление, ранил двоих оперативников. Его застрелили прямо там, в лесу.

– Ой, мамочки, – Варя прижала ладонь к губам, – ужас какой! А откуда узнали, что он преступник?

– Ты бы шла спать, детка, – сказал Дмитрий Владимирович, – первый час ночи.

– Да, сейчас, – кивнула Варя, – только выйду, подышу немного перед сном.

Она соскользнула с кресла и, как была, в тапочках, в шелковом домашнем платье, вышла в сад. На свежих сугробах лежали, как лоскуты желтого бархата, отсветы горящих окон. Неподвижная гладь бассейна слабо дымилась от лунного света. Варя подошла к самому краю, присела на корточки, долго, пристально глядела на воду, словно пыталась проникнуть взглядом в самую глубь бездны, в черный бездонный квадрат посреди белого, покрытого чистым снегом сада. Наконец медленно поднялась, вытянулась в струнку, скинула платье, тапочки, осталась в одних трусиках и, крепко зажмурившись, с коротким звонким криком прыгнула в бассейн. Брызги вспыхнули в фонарном свете. Варя быстро, легко поплыла.

В доме хлопнула дверь, выскочил Дмитрий Владимирович, кинулся к бассейну.

– Варюша! Ты с ума сошла! Я сейчас, держись! Эй, быстро сюда полотенце, одеяло.

Когда он добежал до бассейна, она уже вылезла, тут же подоспел охранник с махровой простыней. Варя дрожала, но счастливо улыбалась.

– С ума сошла! – повторял Мальцев, кутая ее в простыню, поднимая на руки и целуя мокрое, холодное лицо. – Ты же плавать не умеешь!

– Оказывается, умею, – Варя весело засмеялась, обвила его шею ледяными русалочьими руками, – Митенька, миленький, ты женишься на мне когда-нибудь или нет?

– О, Господи, конечно, женюсь, счастье мое.

* * *

Экзамен по философии Варя сдала на «отлично», причем на этот раз была уверена, что такую оценку ей поставили вовсе не из-за благотворительной деятельности Дмитрия Владимировича. Она действительно неплохо подготовилась, к тому же билет достался не самый сложный.

Она легко сбежала по лестнице, протянула номерок в гардеробе и, ожидая, пока старик-гардеробщик отыщет ее шубку, крутила на пальце ключи от машины. Колечко соскользнуло, ключи отлетели и со звоном упали на кафельный пол. Варя наклонилась, чтобы поднять, но чья-то рука уже протягивала ей ключи.

– Спасибо, – она небрежно скользнула взглядом по лицу полноватого пожилого мужчины, подумала, что это какой-то новый преподаватель, и повернулась, чтобы взять у гардеробщика свою шубку.

– Здравствуй, Варенька, – произнес тихий, удивительно знакомый голос.

Варя застыла на миг, обнимая невесомую норковую шубку, вгляделась в круглое мягкое лицо, обрамленное небольшими седыми бачками по моде семидесятых.

– Илья Никитич? Добрый день…

– Странно, что сразу не узнала. Замечательно выглядишь, похорошела, повзрослела. Ты только что сдала экзамен. Надеюсь, на «отлично»? – Он взял у нее из рук шубу. Она долго не могла попасть в рукава, наконец справилась, выправила волосы, тряхнула головой, подняв вокруг себя волну глубокого, горьковатого аромата духов.

– Конечно, на «отлично», а как же иначе? Очень рада вас видеть, Илья Никитич.

– Я тоже, Варенька. Ты бросила трубку, но мы с тобой не закончили разговор.

ЭПИЛОГ

В Калифорнии, в белой трехэтажной вилле на берегу океана высокий сухощавый старик, один из самых богатых и известных адвокатов Голливуда Майкл Бэтурин отхлебнул минеральной воды из высокого бокала, поудобней устроился в кресле и нажал кнопку на пульте. Огромный экран замерцал серо-жемчужным дрожащим светом, зазвучала бодрая музыкальная заставка, оскалил пасть и зарычал черно-белый лев. На экране под грозную барабанную дробь вспыхнули буквы: «Красная петля».

Потом под томительную лирическую мелодию поплыли титры. «В главной роли Софи Порье».

Это был душераздирающий боевик о гражданской войне в России, один из первых настоящих голливудских боевиков. Софи Порье играла юную красавицу княжну, засланную в красный тыл. Много стрельбы, погонь, гора трупов, романтическая любовная линия.

В самом начале фильма, в стилизованном под боярский терем ресторане княжна исполняла под гитару русский романс. У нее был низкий глубокий голос. Она пела по-русски без акцента.

Слышен звон бубенцов издалека, Это тройки знакомый разбег, А вокруг расстелился широко Белым саваном искристый снег.

Адвокат Майкл Бэттурин подпевал, чуть прикрыв глаза, тоже без всякого акцента, на чистом русском языке. Фильм «Красная петля» он смотрел в последнее время очень часто. Съемки боевика были одним из первых его детских воспоминаний. Он не следил за развитием сюжета, каждый кадр, каждое слово знал наизусть.

Он видел свою молодую красавицу маму и самого себя в эпизоде, трехлетнего худенького мальчика с огромными светлыми глазами. На съемках ему пришлось плакать, реветь во всё горло. По сюжету он выползал из-под обломков разбитого поезда, искал среди искалеченных трупов свою мать, растирал по щекам слезы и кричал: «Мама! Мамочка!»

Сцена вышла настолько трогательной, что несколько поколений зрителей плакало в этом месте. Отчаяние маленького Мишеньки Батурина не было игрой. После переезда в Америку, в Голливуд, он слишком редко видел свою маму и очень скучал по ней. Она почти сразу стала звездой и была постоянно занята на съемках.

Майклу Бэттурину шел восемьдесят второй год. Он был богат, однако не прекращал работать. Он любил вспоминать слова своего деда, доктора медицины, о том, что лучшее лекарство от всех болезней, в том числе и от старости, – это работа.

Старый адвокат Бэттурин с молодой горячностью участвовал в гражданских и уголовных процессах. Возраст не убавил сил, но прибавил славы и опыта. Его услуги по-прежнему стоили очень дорого. Он выигрывал почти все процессы, за которые брался, даже совершенно безнадежные. Каждое его выступление в суде было маленьким моноспектаклем, и говорили, что ему по наследству передался артистический талант его знаменитой матери.

Каждый раз, когда он смотрел черно-белые фильмы с ее участием, ему было жаль, что пленка не передает яркой, праздничной синевы ее глаз.

Софи Порье сыграла за свою жизнь больше сорока ролей, из них двадцать были главными. Она трижды выходила замуж, сначала за кинопродюсера Дугласа Дарвина, потом за скандально-известного французского кинорежиссера Филиппа Бонье. Последним ее мужем стал нефтяной магнат Генрих Краузе.

Летом 1968-го она закончила сниматься в фильме по роману Агаты Кристи, где Сыграла роль мисс Марпл, и заехала на пару дней к сыну, сюда, на эту виллу. Весь вечер она учила своего тринадцатилетнего внука Кевина бить чечетку. Ее маленькие узкие ступни летали, не касаясь дубового паркета, так легко, как будто не было земного притяжения, и время остановилось.

На следующий день она улетела в Ниццу, к мужу. А через неделю маленький спортивный самолет Генриха Краузе, в котором летел он сам и Софи, врезался в птичью стаю и разбился над французскими Альпами.

Софье Батуриной было семьдесят лет.

Разбирая бумаги матери, адвокат Бэтурин наткнулся на истрепанную, почти истлевшую толстую тетрадь в темно-синем клеенчатом переплете. Страницы сыпались, строки расплывались. Адвокат решил восстановить текст, сначала переписал от руки, потом отдал перепечатать на машинке, позже ввел в компьютер.

Совсем недавно, в девяносто седьмом году, ему пришло в голову написать книгу о своей знаменитой матери. Писал он сам, по-русски и по-английски. К столетию со дня рождения Софи Порье книгу выпустило американское издательство «Метрополитен». Английский вариант стал бестселлером недели, права на русский текст адвокат продал российскому издательству «Витязь».

На банкете, посвященном выходу книги и столетнему юбилею Софи Порье, журналист из газеты «Таймс» спросил, не собирается ли господин Бэттурин отправиться в Россию, чтобы найти брошь со знаменитым алмазом.

– Разумеется, я бы отлично выглядел в русской деревне с лопатой в руках, – усмехнулся адвокат, – но я слишком стар для такого романтического приключения…

Впрочем, стариком себя Майкл Бэттурин пока не чувствовал, разве что все чаще вспоминал детство и смотрел старые фильмы.

Что так сердце забилось ретиво,

И мне прошлого больше не жаль.

Пусть же кони с серебряной гривой,

С бубенцами уносятся вдаль, –

подпевал он низким, чуть дрожащим голосом своей юной маме на экране.

Стеклянная стена гостиной выходила на океанский берег. Там покачивались белые яхты, кричали чайки.

Адвокат Майкл Бэттурин чувствовал себя здоровым, молодым и счастливым. Его последней жене, голливудской актрисе Джуди Мильтон, было тридцать пять. Младшему сыну десять. Всего у Майкла было четверо детей, семеро внуков и двое маленьких правнуков. Дети знали русский, но говорили с сильным акцентом. Для внуков этот язык был чужим. По-русски они могли сказать не более трех слов: «мьюж-жик, вьодька, нья здеоровия».

Поиск по сайту: