XXXVIII. Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и

Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и

глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход

истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова

преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать, если

только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько возможно.

XXXIX

Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей^[6]. Для

того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода,

второй -- идолами пещеры, третий -- идолами площади и четвертый -- идолами

театра.

XL

Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно,

подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и указание

идолов весьма полезно. Учение об идолах представляет собой то же для

истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов -- для

общепринятой диалектики.

XLI

Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или

самом роде людей, ибо ложно утверждать. что чувства человека есть мера

вещей^[7]. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся

на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется

неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу,

отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.

XLII

Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека^[8]. Ведь у

каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая

пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от

особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими,

или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или

вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души

предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по

другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у

отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная.

Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а

не в большом или общем мире.

XLIII

Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной

связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду

порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди

объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы.

Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает

разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять

себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют

разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и

толкованиям.

XLIV

Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных

догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы

называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или

изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий,

представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы говорим это не только о

философских системах, которые существуют сейчас или существовали некогда,

так как сказки такого рода могли бы быть сложены и составлены во множестве;

ведь вообще у весьма различных ошибок бывают почти одни и те же причины. При

этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и

многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие

предания, веры и беззаботности. Однако о каждом из этих родов идолов следует

более подробно и определенно сказать в отдельности, дабы предостеречь разум

человека.

XLV

Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах

больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в

природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает

параллели, соответствия и отношения, которых нет. Отсюда толки о том, что в

небесах все движется по совершенным кругам. Спирали же и драконы^[9]

совершенно отвергнуты, если не считать названий. Отсюда вводится элемент

огня со своим кругом для того, чтобы составить четырехугольник вместе с

остальными тремя элементами, которые доступны чувству^[10].

Произвольно вкладывается в то, что зовется элементами, мера пропорции один к

десяти для определения степени разреженности и тому подобные

бредни^[11]. Эти бесполезные утверждения имеют место не только в

философских учениях, но и в простых понятиях.

XLVI

Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он

однажды принял, -- потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что

это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов, свидетельствующих о

противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими, или отводит и

отвергает их посредством различений с большим и пагубным предубеждением,

чтобы достоверность тех прежних заключений осталась ненарушенной. И потому

правильно ответил тот, который, когда ему показали выставленные в храме

изображения спасшихся от кораблекрушения принесением обета и при этом

добивались ответа, признает ли теперь он могущество богов, спросил в свою

очередь: "А где изображения тех, кто погиб, после того как принес

обет?"^[12]. Таково основание почти всех суеверий -- в астрологии, в

сновидениях, в поверьях, в предсказаниях и тому подобном. Люди, услаждающие

себя подобного рода суетой, отмечают то событие, которое исполнилось, и без

внимания проходят мимо того, которое обмануло, хотя последнее бывает гораздо

чаще. Еще глубже проникает это зло в философию и в науки. В них то, что раз

признано, заражает и подчиняет себе остальное, хотя бы последнее было

значительно лучше и тверже. Помимо того, если бы даже и не имели места эти

указанные нами пристрастность и суетность, все же уму человеческому

постоянно свойственно заблуждение, что он более поддается положительным

доводам, чем отрицательным, тогда как по справедливости он должен был бы

одинаково относиться к тем и другим; даже более того, в построении всех

истинных аксиом большая сила у отрицательного довода.

XLVII

На разум человеческий больше всего действует то, что сразу и внезапно

может его поразить; именно это обыкновенно возбуждает и заполняет

воображение. Остальное же он незаметным образом преобразует, представляя его

себе таким же, как и то немногое, что владеет его умом. Обращаться же к

далеким и разнородным доводам, посредством которых аксиомы испытываются, как

бы на огне, ум вообще не склонен и не способен, пока этого не предпишут ему

суровые законы и сильная власть.

XLVIII

Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в

покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии

охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет

что-либо существующим еще далее. Невозможно также мыслить, как вечность

дошла до сегодняшнего дня. Ибо обычное мнение, различающее бесконечность в

прошлом и бесконечность в будущем, никоим образом несостоятельно, так как

отсюда следовало бы, что одна бесконечность больше другой и что

бесконечность сокращается и склоняется к конечному. Из того же бессилия

мысли проистекает ухищрение о постоянно делимых линиях^[13]. Это

бессилие ума ведет к гораздо более вредным результатам в раскрытии причин,

ибо, хотя наиболее общие начала в природе должны существовать так, как они

были найдены, и в действительности не имеют причин, все же ум человеческий,

не зная покоя, и здесь ищет более известного, И вот, стремясь к тому, что

дальше, он возвращается к тому, что ближе к нему, а именно к конечным

причинам, которые имеют своим источником скорее природу человека, нежели

природу Вселенной, и, исходя из этого источника, удивительным образом

исказили философию. Но легковесно и невежественно философствует тот, кто

ищет причины для всеобщего, равно как и тот, кто не ищет причин низших и

подчиненных.

XLIX

Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это

порождает в науке желательное каждому^[14]. Человек скорее верит в

истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное -- потому что нет

терпения продолжать исследование; трезвое -- ибо оно неволит надежду; высшее

в природе -- из-за суеверия; свет опыта -- из-за надменности и презрения к

нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное;

парадоксы -- из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда

незаметных, страсти пятнают и портят разум.

L

Но в наибольшей степени запутанность и заблуждения человеческого ума

происходят от косности, несоответствия и обмана чувств, ибо то, что

возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств не возбуждает,

хотя бы это последнее и было лучше. Поэтому созерцание прекращается, когда

прекращается взгляд, так что наблюдение невидимых вещей оказывается

недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение духов, заключенных

в осязаемых телах, остается скрытым и недоступным людям^[15].

Подобным же образом остаются скрытыми более тонкие превращения в частях

твердых тел -- то, что принято обычно называть изменением, тогда как это на

самом деле перемещение мельчайших частиц. Между тем без исследования и

выяснения этих двух вещей, о которых мы сказали, нельзя достигнуть ничего

значительного в природе в практическом отношении. Далее, и сама природа

воздуха и всех тел, которые превосходят воздух тонкостью (а их много), почти

неизвестна. Чувство само по себе слабо и заблуждается, и немногого стоят

орудия, предназначенные для усиления и обострения чувств. Всего вернее

истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих,

целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт

же -- о природе и о самой вещи.

LI

Человеческий ум по природе своей устремлен на абстрактное и текучее

мыслит как постоянное. Но лучше рассекать природу на части, чем

абстрагироваться. Это и делала школа Демокрита, которая глубже, чем другие,

проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее внутреннее состояние

и изменение состояния, чистое действие и закон действия или

движения^[16], ибо формы суть выдумки человеческой души, если только

не называть формами эти законы действия.

LII

Таковы те идолы, которых мы называем идолами рода. Они происходят или

из единообразия субстанции человеческого духа, или из его предвзятости, или

из его ограниченности, или из неустанного его движения, или из внушения

страстей, или из неспособности чувств, или из способа восприятия.

LIII

Идолы пещеры происходят из присущих каждому свойств как души, так и

тела, а также из воспитания, из привычек и случайностей. Хотя этот род

идолов разнообразен и многочислен, все же укажем на те из них, которые

требуют больше всего осторожности и больше всего способны совращать и

загрязнять ум.

LIV

Люди любят или те частные науки и теории, авторами и изобретателями

которых они считают себя, или те, в которые они вложили больше всего труда и

к которым они больше всего привыкли. Если люди такого рода посвящают себя

философии и общим теориям, то под воздействием своих предшествующих замыслов

они искажают и портят их. Это больше всего заметно у Аристотеля, который

свою натуральную философию совершенно предал своей логике и тем сделал ее

сутяжной и почти бесполезной. Химики также на немногих опытах в лаборатории

основали свою фантастическую и малопригодную философию. Более того, Гильберт

после усердных упражнений в изучении магнита тотчас придумал философию,

соответствующую тому, что составляло для него преобладающий интерес.

LV

Самое большое и как бы коренное различие умов в отношении философии и

наук состоит в следующем. Одни умы более сильны и пригодны для того, чтобы

замечать различия в вещах, другие -- для того, чтобы замечать сходство

вещей. Твердые и острые умы могут сосредоточить свои размышления,

задерживаясь и останавливаясь на каждой тонкости различий. А умы возвышенные

и подвижные распознают и сопоставляют тончайшие вездеприсущие подобия вещей.

Но и те и другие умы легко заходят слишком далеко в погоне либо за

подразделениями вещей, либо за тенями.

LVI

Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к

новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то,

что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно

предложено новыми. Это наносит большой ущерб философии и наукам, ибо это

скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же

надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в

свете опыта природы, который вечен.

Поэтому нужно отказаться от этих устремлений и смотреть за тем, как бы

они не подчинили себе ум.

LVII

Созерцания природы и тел в их простоте размельчают и расслабляют разум;

созерцания же природы и тел в их сложности и конфигурации оглушают и

парализуют разум. Это более всего заметно в школе Левкиппа и Демокрита, если

поставить ее рядом с учениями других философов. Ибо эта школа так погружена

в части вещей, что пренебрегает их построением; другие же так воодушевлены

созерцанием строения вещей, что не проникают в простоту природы. Поэтому эти

созерцания должны чередоваться и сменять друг друга с тем, чтобы разум

сделался одновременно проницательным и восприимчивым и чтобы избежать

указанных нами опасностей и тех идолов, которые из них проистекают.

LVIII

Осмотрительность в созерцаниях должна быть такова, чтобы не допустить и

изгнать идолы пещеры, кои преимущественно происходят либо из господства

прошлого опыта, либо от избытка сопоставления и разделения, либо из

склонности к временному, либо из обширности и ничтожности объектов. Вообще

пусть каждый созерцающий природу вещей считает сомнительным то, что особенно

сильно захватило и пленило его разум. Необходима большая предосторожность в

случаях такого предпочтения, чтобы разум остался уравновешенным и чистым.

LIX

Но тягостнее всех идолы площади, которые проникают в разум вместе со

словами и именами. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но бывает и

так, что слова обращают свою силу против разума. Это сделало науки и

философию софистическими и бездейственными. Большая же часть слов имеет

своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах, наиболее

очевидных для разума толпы. Когда же более острый разум и более прилежное

наблюдение хотят пересмотреть эти границы, чтобы они более соответствовали

природе, слова становятся помехой. Отсюда и получается, что громкие и

торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры относительно слов и

имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости математиков) с них

и начать для того, чтобы посредством определений привести их в порядок.

Однако и такие определения вещей, природных и материальных, не могут

исцелить этот недуг, ибо и сами определения состоят из слов, а слова рождают

слова, так что было бы необходимо дойти до частных примеров, их рядов и

порядка, как я скоро и скажу, когда перейду к способу и пути установления

понятий и аксиом.

LX

Идолы, которые навязываются разуму словами, бывают двух родов. Одни --

имена несуществующих вещей (ведь подобно тому как бывают вещи, у которых нет

имени, потому что их не замечают, так бывают и имена, за которыми нет вещей,

ибо они выражают вымысел); другие -- имена существующих вещей, но неясные,

плохо определенные и необдуманно и необъективно отвлеченные от вещей. Имена

первого рода: "судьба", "перводвигатель", "круги планет", "элемент огня" и

другие выдумки такого же рода, которые проистекают из пустых и ложных

теорий. Этот род идолов отбрасывается легче, ибо для их искоренения

достаточно постоянного опровержения и устаревания теорий.

Но другой род сложен и глубоко укоренился. Это тот, который происходит

из плохих и неумелых абстракций. Для примера возьмем какое-либо слово --

хотя бы "влажность" -- и посмотрим, согласуются ли между собой различные

случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что слово "влажность" есть не

что иное, как смутное обозначение различных действий, которые не допускают

никакого объединения или сведения. Оно обозначает и то, что легко

распространяется вокруг другого тела; и то, что само по себе не имеет

устойчивости; и то, что движется во все стороны; и то, что легко разделяется

и рассеивается; и то, что легко соединяется и собирается; и то, что легко

течет и приходит в движение; и то, что легко примыкает к другим телам и их

увлажняет; и то, что легко обращается в жидкое или тает, если перед тем

пребывало твердым. Поэтому, если возникает вопрос о применимости этого

слова, то, взяв одно определение, получаем, что пламя влажно, а взяв другое

-- что воздух не влажен. При одном -- мелкая пыль влажна, при другом --

стекло влажно. И так становится вполне ясным, что это понятие необдуманно

отвлечено только от воды и от обычных жидкостей без какой бы то ни было

должной проверки.

Тем не менее в словах имеют место различные степени негодности и

ошибочности. Менее порочен ряд названий субстанций, особенно низшего вида и

хорошо очерченных (так, понятия "мел", "глина" хороши, а понятие "земля"

дурно); более порочный род -- такие действия, как производить, портить,

изменять; наиболее порочный род -- такие качества (исключая непосредственные

восприятия чувств), как тяжелое, легкое, тонкое, густое и т. д. Впрочем, в

каждом роде одни понятия по необходимости должны быть немного лучше других,

смотря по тому, как воспринимается человеческими чувствами множество вещей.

LXI

Идолы театра не врождены и не проникают в разум тайно, а открыто

передаются и воспринимаются из вымышленных теорий и из превратных законов

доказательств. Однако попытка опровергнуть их решительно не соответствовала

бы тому, что сказано нами. Ведь если мы не согласны ни относительно

оснований, ни относительно доказательств, то невозможны никакие доводы к

лучшему. Честь древних остается незатронутой, у них ничего не отнимается,

потому что вопрос касается только пути. Как говорится, хромой, идущий по

дороге, опережает того, кто бежит без дороги. Очевидно и то, что, чем более

ловок и быстр бегущий по бездорожью, тем больше будут его блуждания.

Наш же путь открытия наук таков, что он немногое оставляет остроте и

силе дарований, но почти уравнивает их. Подобно тому как для проведения

прямой линии или описания совершенного круга много значат твердость,

умелость и испытанность руки, если действовать только рукой, -- мало или

совсем ничего не значит, если пользоваться циркулем и линейкой. Так обстоит

и с нашим методом. Однако, хотя отдельные опровержения здесь не нужны, надо

кое-что сказать о видах и классах этого рода теорий. Затем также и о внешних

признаках их слабости и, наконец, о причинах такого злосчастного долгого и

всеобщего согласия в заблуждении, чтобы приближение к истине было менее

трудным и чтобы человеческий разум охотнее очистился и отверг идолы.

LXII

Идолы театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и

когда-нибудь их, возможно, и будет больше. Если бы в течение многих веков

умы людей не были заняты религией и теологией и если бы гражданские власти,

особенно монархические, не противостояли такого рода новшествам, пусть даже

умозрительным, и, обращаясь к этим новшествам, люди не навлекали на себя

опасность и не несли ущерба в своем благосостоянии, не только не получая

наград, но еще и подвергаясь презрению и недоброжелательству, то, без

сомнения, были бы введены еще многие философские и теоретические школы,

подобные тем, которые некогда в большом разнообразии процветали у греков.

Подобно тому как могут быть измышлены многие предположения относительно

явлений небесного эфира, точно так же и в еще большей степени могут быть

образованы и построены разнообразные догматы относительно феноменов

философии. Вымыслам этого театра свойственно то же, что бывает и в театрах

поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и

скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из

истории.

Содержание же философии вообще образуется путем выведения многого из

немногого или немногого из многого, так что в обоих случаях философия

утверждается на слишком узкой основе опыта и естественной истории и выносит

решения из меньшего, чем следует. Так, философы рационалистического толка

выхватывают из опыта разнообразные и тривиальные факты, не познав их точно,

не изучив и не взвесив прилежно. Все остальное они возлагают на размышления

и деятельность ума.

Есть ряд других философов, которые, усердно и тщательно потрудившись

над немногими опытами, отважились вымышлять и выводить из них свою

философию, удивительным образом извращая и толкуя все остальное

применительно к ней.

Существует и третий род философов, которые под влиянием веры и

почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых

из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев. Таким

образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и

суеверие.

LXIII

Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который своей

диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из

категорий и приписал человеческой душе, благороднейшей субстанции, род

устремления второго порядка^[17]; действие плотности и

разреженности, посредством которых тела получают большие и меньшие размеры

или протяженность, он определил безжизненным различием акта и потенции; он

утверждал, что каждое тело имеет свое собственное единственное движение,

если же тело участвует в другом движении, то источник этого движения

находится в другом теле; и неисчислимо много другого приписал природе по

своему произволу. Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ

и словами высказать что-либо положительное, чем о внутренней истине вещей.

Это обнаруживается наилучшим образом при сравнении его философии с другими

философиями, которые славились у греков. Действительно, гомеомерии -- у

Анаксагора, атомы -- у Левкиппа и Демокрита, земля и небо -- у Парменида,

раздор и дружба -- у Эмпедокла, разрежение тел в безразличной природе огня и

возвращение их к плотному состоянию -- у Гераклита -- все это имеет в себе

что-либо от естественной философии, напоминает о природе вещей, об опыте, о

телах. В физике же Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания

диалектических слов. В своей метафизике он это вновь повторил под более

торжественным названием, будто бы желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не

смутит кого-либо то, что и его книгах "О животных", "Проблемы" и в других

его трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение принято

заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих

мнений и аксиом; но, напротив, произвольно установив свои утверждения, он

притягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в этом

отношении его следует обвинить больше, чем его новых последователей (род

схоластических философов), которые вовсе отказывались от опыта.

LXIV

Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и невежественные

суждения, чем школа софистов или рационалистов, потому что эти суждения

основаны не на свете обычных понятий (кои хотя и слабы, и поверхностны, но

все же некоторым образом всеобщи и относятся ко многому), но на узости и

смутности немногих опытов. И вот, такая философия кажется вероятной и почти

несомненной тем, кто ежедневно занимается такого рода опытами и развращает

ими свое воображение; всем же остальным она кажется невероятной и пустой.

Яркий пример этого являют химики и их учения. У других это вряд ли

встречается теперь, разве только в философии Гильберта. Но пренебречь

предосторожностью против такого рода философий не следует. Ибо я уже

предчувствую и предсказываю, что если люди, побужденные нашими указаниями и

распростившись с софистическими учениями, серьезно займутся опытом, то

тогда, вследствие преждевременной и торопливой горячности разума и его

стремления вознестись к общему и к началам вещей, возможно, возникнет

большая опасность от философий этого рода. Это зло мы должны предупредить

уже теперь.

LXV

Извращение философии, вызываемое примесью суеверия или теологии, идет

еще дальше и приносит величайшее зло философиям в целом и их частям. Ведь

человеческий разум не менее подвержен впечатлениям от вымысла, чем

впечатлениям от обычных понятий, философия сутяжная и софистическая

запутывает разум, другая же философия, полная вымыслов и как бы поэтическая,

больше льстит ему. Ибо в людях не меньше честолюбия разума, чем честолюбия

воли, особенно в глубоких и возвышенных дарованиях.

Яркий пример этого рода мы видим у греков, в особенности у Пифагора; но

у него философия смешана с грубым и обременительным суеверием. Тоньше и

опаснее это изложено у Платона и у его школы. Встречается оно и в некоторых

разделах других философий -- там, где вводятся абстрактные формы, конечные

причины, первые причины, где очень часто опускаются средние причины, и т п.

Этого надо как можно больше остерегаться. Апофеоз заблуждений есть злейшее

дело, и поклонение суетному равносильно чуме разума. Однако, погрузившись в

эту суету, некоторые из новых философов^[18] с величайшим

легкомыслием дошли до того, что попытались основать естественную философию

на первой главе книги Бытия, на книге Иова и на других священных писаниях.

Они ищут мертвое среди живого. Эту суетность надо тем более сдерживать и

подавлять, что из безрассудного смешения божественного и человеческого

выводится не только фантастическая философия, но и еретическая религия.

Поэтому спасительно будет, если трезвый ум отдаст вере лишь то, что ей

принадлежит.

LXVI

Уже достаточно сказано о сомнительных достоинствах философий,

основанных либо на обычных понятиях, либо на немногочисленных опытах, либо

на суеверии. Пора сказать и о порочности предмета умозрений, особенно в

естественной философии. Ибо разум человеческий заражается созерцанием того,

что совершается в механических искусствах, где тела чаще всего изменяются

путем соединения или разделения, и предполагает, будто нечто подобное

совершается во всеобщей природе вещей. Отсюда возникла выдумка об элементах

и их соединении для образования естественных тел^[19]. С другой

стороны, если человек созерцает природу в ее свободном состоянии, он

встречается с видами вещей, животных, растений, минералов. Отсюда он легко

склоняется к заключению, что в природе существуют какие-то первичные формы

вещей, которые природа стремится воспроизвести, и что остальное разнообразие

вещей происходит из-за препятствий и отклонений, возникающих в процессе

творчества природы, или из-за столкновений различных видов и из

пересаживания одного вида в другой. Первое соображение породило у нас идею о

первичных элементарных качествах, второе -- о скрытых свойствах и

специфических способностях^[20]. И то и другое относится к роду

пустых умствований, в которых душа успокаивается и отступается от более

твердого знания. Медики, однако, дали нечто лучшее, говоря о вторичных

качествах и действиях вещей: притяжении, отталкивании, разрежении, сгущении,

расширении, сжатии, раздроблении, созревании и т. и. Они преуспели бы

больше, если бы двумя вымыслами (о которых я уже говорил) -- элементарных

качеств и специфических способностей -- не портили того, что было ими

намечено правильно относительно вторичных качеств, сведением последних к

первичным качествам и их тонким неизмеримым смешениям и если бы еще более

усердным наблюдением довели их до качеств третьей и четвертой степени,

вместо того чтобы преждевременно обрывать исследование. Подобные же качества

(я не говорю те же самые) нужно искать не только в способах врачевания

человеческого тела, но и в изменениях других тел природы.

Еще большее зло исходит из того, что созерцаются и исследуются

покоящиеся основания вещей, из которых -- а не движущие, посредством которых

-- происходят вещи. Ибо там речь идет о словах, здесь -- о действиях. Ничего

не стоят те обычные различения движения, которые известны в общепринятой

естественной философии: возникновение, уничтожение, увеличение, уменьшение,

изменение и перемещение. В самом деле они означают следующее. Если тело не

изменяется ни в чем другом, но сдвинуто с места, то это перемещение. Если

оно остается на своем месте и в своем виде, но меняет состояние, то это

изменение. Если же при изменении сама масса и количество тела не остаются

теми же, то это движение увеличения или уменьшения. Если же тела меняются

настолько, что меняется самый вид их и сущность и они переходят в другие

тела, то это есть возникновение и уничтожение. Но все это слишком упрощенно

и никоим образом не проникает в природу, ибо это только меры и периоды, а не

виды движения. Они показывают лишь насколько, а не каким образом или из

какого источника. Они ничего не указывают ни в отношении устремления тел, ни

в отношении продвижения их частей, а только, когда движение представляет

чувству вещь резко иной, чем она была, устанавливают свои разграничения. А

когда эти философы хотят объявить что-либо о причинах движений и на

основании этого установить их разделение, они с величайшей беспечностью

вводят различие между естественным и насильственным движением^[21].

Это различие также всецело относится к вульгарным представлениям, потому что

всякое насильственное движение есть также естественная вещь: внешнее

действие заставляет природу вещи действовать иным образом, нежели раньше.

Но если бы кто-нибудь, отбросив все это, заметил, например, что в телах

есть стремление ко взаимному соприкосновению, которое не допускает разрыва и

разобщения единства природы и образования пустоты; или сказал бы, что в

телах есть стремление к возвращению в свои естественные размеры и

протяжения, так что при сжатии или расширении они готовы тотчас возвратиться

в свой прежний объем и протяженность; или сказал бы, что в телах есть

стремление к соединению с массой той же природы, а именно в плотных -- к

соединению с земным шаром, в тонких и разреженных -- с окружностью неба, то

указал бы на движение физического рода. А те, перечисленные выше, движения

являются только логическими и схоластическими, как это и становится

очевидным из этого сравнения.

Не меньшее зло состоит и в том, что в философии и размышлениях своих

они направляют усилия на исследование начал вещей и последних оснований

природы, в то время как вся польза и практическая действенность заключается

в средних аксиомах. Отсюда и получается, что люди продолжают

абстрагироваться от природы до тех пор, пока не приходят к потенциальной,

бесформенной материи; и не перестают рассекать природу до тех пор, пока не

дойдут до атома. И если бы даже они были истинны, то немногим могли бы

содействовать благосостоянию людей.

LXVII

Надо также предостеречь разум против той неумеренности, с которой

философы выражают свое согласие или несогласие с чем-либо. Ибо такого рода

неумеренность явно укрепляет идолы и как бы их увековечивает, так что не

остается и доступа для их ниспровержения.

Существуют две ошибочные крайности. В одну впадают те, которые легко

приходят к окончательным утверждениям и делают науки докторальными и

догматическими. В другую -- те, кто ввел акаталепсию и смутные, расплывчатые

умозрения. Ошибка первого рода подавляет разум, ошибка второго рода

ослабляет его. Так философия Аристотеля уничтожила полемическими

опровержениями остальные философии, наподобие того как поступают оттоманские

султаны со своими братьями^[22], и обо всем вынесла решение. Она

сама заново ставит вопросы, по своему усмотрению разрешает их, так что все

оказывается несомненным и определенным. Это сохраняет силу и находит

применение и у ее последователей.

Школа Платона ввела акаталепсию сначала как бы для забавы и насмешки,

из ненависти к древним софистам -- Протагору, Гиппию и остальным, которые

больше всего боялись показаться сомневающимися в чем-либо. Новая же Академия

возвела акаталепсию в догму и открыто провозгласила ее. Хотя это более

достойно, нежели выносить произвольные решения, ибо они сами про себя

говорили, что в отличие от Пиррона и ефектиков^[23] они не отвергают

исследование, а следуют за тем, что представляется вероятным, правда не

считая ничего истинным, все же человеческая душа, раз она отчаялась найти

истину, становится менее деятельной. Отсюда получается, что люди более

склонны к занимательным спорам и разговорам и к блужданию от одной вещи к

другой, чем к строгому исследованию. Но, как мы уже вначале сказали и

постоянно говорим, не следует лишать значения человеческий разум и чувства,

как бы слабы они ни были, но следует оказывать им помощь.

LXVIII

Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях мы уже сказали. Все

они должны быть отвергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и

разум должен быть совершенно освобожден и очищен от них. Пусть вход в

царство человека, основанное на науках, будет почти таким же, как вход в

царство небесное, "куда никому не дано войти, не уподобившись детям".

LXIX

Порочные же доказательства суть как бы защита и прикрытие идолов. Те

доказательства, которые мы имеем в диалектике, сводятся почти целиком к

тому, что отдают и подчиняют мир человеческим умствованиям, а эти

умствования словам. Между тем доказательства по силе своей сами суть

философии и знания. Ибо, каковы они -- правильно или плохо построены, таковы

и философия, и созерцания, которые за ними следуют. Ложны и невежественны те

доказательства, которыми мы пользуемся на том общем пути, что ведет от вещей

и чувств к аксиомам и заключениям. Этот путь состоит из четырех частей и

имеет столько же пороков. Во-первых, порочны впечатления самого чувства, ибо

чувство и сбивает с толку и вводит в заблуждение. Поэтому должно исправить

то, что вводит в заблуждение, и упредить то, что сбивает с толку. Во-вторых,

понятия плохо отвлечены от впечатлений чувств, неопределенны и спутанны,

тогда как должны быть определенными и хорошо разграниченными. В-третьих,

плоха та индукция, которая заключает об основах наук посредством простого

перечисления, не привлекая исключений и разложений или разделений, которых

требует природа. Наконец, матерь заблуждений и бедствие всех наук есть тот

способ открытия и проверки, когда сначала строятся самые общие основания, а

потом к ним приспособляются и посредством их проверяются средние аксиомы. Но

об этом, чего мы теперь касаемся мимоходом, мы скажем более пространно,

когда, совершенно очистив и исцелив ум, покажем истинный путь истолкования

природы.

LXX

Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится

в эксперименте. Ибо если он переносится и на другое, что считается сходным,

и это перенесение не производится должным образом, то опыт становится

обманчивым. Но тот способ пользования опытом, который люди теперь применяют,

слеп и неразумен. И потому, что они бродят и блуждают без всякой верной

дороги и руководствуются только теми вещами, которые попадаются навстречу,

они обращаются ко многому, но мало подвигаются вперед. Порой они сильно

стремятся, порой рассеиваются, и всегда находят предмет для дальнейших

поисков. Можно сказать, что люди легкомысленно и словно забавляясь

производят испытания, слегка изменяя уже известные опыты, и, если дело не

удается, они пресыщаются и оставляют попытку. Но если даже они принимаются

за опыты более вдумчиво, с большим постоянством и трудолюбием, они

вкладывают свою работу в какой-либо один опыт, например Гильберт -- в

магнит, алхимики -- в золото. Такой образ действий людей и невежествен и

беспомощен. Никто не отыщет удачно природу вещи в самой вещи -- изыскание

должно быть расширено до более общего.

Если же они пытаются вывести из опытов какую-либо науку или учение, то

почти всегда с излишне торопливым и несвоевременным усердием отклоняются к

практике. Они так поступают не столько затем, чтобы получить таким путем

пользу и прибыль, но для того, чтобы в какой-нибудь новой работе добыть

доказательство того, что они не без пользы смогут заниматься и другим, а

также и для того, чтобы показать себя другим и придать большую цену тому,

чем они заняты. Так они, наподобие Аталанты, сходят с пути для того, чтобы

поднять золотое яблоко, прерывая тем временем свой бег и упуская победу из

рук. На истинном же пути опыта, на приведении его к новым творениям должны

быть всеми взяты за образец божественная мудрость и порядок. Бог в первый

день творения создал только свет, отдав этому делу целый день и не сотворив

в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из

многообразного опыта извлекать открытие истинных причин и аксиом и должно

искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же открытые и

установленные аксиомы вооружают практику не поверхностно, а глубоко и влекут

за собой многочисленные ряды практических приложений. Но о путях опыта,

которые заграждены и затруднены не меньше, чем пути суждения, мы будем

говорить после. Здесь мы говорили только об обычном опыте как о дурном

доказательстве. Теперь же порядок вещей требует, чтобы мы присоединили к

этому что-нибудь о тех признаках (о них мы упомянули ранее), которые

свидетельствуют о дурном употреблении философий и теорий и о причинах этого

явления, которое на первый взгляд кажется столь удивительным и

неправдоподобным. Ведь понимание признаков, или указаний, подготовляет

согласие, а объяснение причин устраняет кажущееся чудо. И то и другое во

многом помогает более легкому и спокойному искоренению идолов из разума.

LXXI

Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того,

что прибавили римские, арабские или новейшие писатели, немного, и оно не

имеет большого значения^[24]; да и каково бы оно ни было, оно

основано на том, что уже открыли греки. Но мудрость греков была

профессорская и расточалась в спорах, а этот род мудрости в наибольшей

степени противен исследованию истины. Поэтому название "софисты", которое

те, кто хотел считаться философами, пренебрежительно прилагали к древним

риторам -- Горгию, Протагору, Гиппию, Полу, подходит и ко всему роду -- к

Платону, Аристотелю, Зенону, Эпикуру, Теофрасту и к их преемникам --

Хризиппу, Карнеаду и остальным. Разница была лишь в том, что первый род

софистов был бродячий и наемный: они проходили по городам, выставляли

напоказ свою мудрость и требовали платы; другой же род софистов был более

респектабелен и благороден, ибо он состоял из тех, кто имел постоянное

жительство, кто открывал школы и даром поучал своей философии. Но оба эти

рода, хотя и неодинаковые в других отношениях, состояли из поучающих. Они

сводили дело к спорам и строили и отстаивали некие школы и направления в

философии, так что их учения были подобны "словам праздных стариков к

неопытным юношам", как неплохо пошутил Дионисий над Платоном^[25].

Но более древние из греков -- Эмпедокл, Анаксагор, Левкипп, Демокрит,

Парменид, Гераклит, Ксенофан, Филолай и остальные (Пифагора опускаем из-за

его суеверий), насколько мы знаем, не открывали школ, но с большей

сдержанностью, строгостью и простотой, т. е. с меньшим самомнением и

хвастовством, отдавались отысканию истины. И потому-то они, как мы полагаем,

достигли большего. Только труды их с течением времени были вытеснены теми

более легковесными, которые больше соответствуют и более угодны обычному

пониманию и вкусу, ибо время, подобно реке, доносит до нас более легкое и

раздутое, поглощая более тяжелое и твердое. Но и эти философы не были вполне

свободны от порока их нации: они слишком склонялись к тщеславию и суетности

основания школ и снисканию славы в народе, Нельзя надеяться на отыскание

истины, когда склоняются к суетностям этого рода. И не должно упускать из

виду известное суждение или, скорее, пророчество египетского жреца о греках:

"Они всегда были детьми и не владели ни древностью науки, ни наукой

древности"^[26]. И действительно, у них была детская черта: они были

скоры на болтовню, но не могли создавать. Их мудрость представляется богатой

словами, но бесплодной в делах. Итак, указания для суждения о той философии,

которой ныне пользуются, получаемые на основании ее начал и происхождения,

неблагоприятны.

LXXII

Те указания, или признаки, которые могут быть почерпнуты из природы

времени и века, немногим лучше почерпнутых из природы места и народа. Ибо в

ту эпоху знание было слабым и ограниченным как по времени, так и по

пространству, а это хуже всего для тех, кто все возлагает на опыт. У греков

не было тысячелетней истории, которая была бы достойна имени истории, а

только сказки и молва древности. Они знали только малую часть стран и

областей мира и без различения называли всех живущих на севере скифами, а

всех живущих на западе кельтами. В Африке они ничего не знали дальше

ближайшей части Эфиопии, в Азии -- ничего дальше Ганга. Тем более ничего они

не знали про области Нового Света, хотя бы по слуху или по какой-нибудь

твердой и определенной молве. Мало того, многие климаты и зоны, в которых

живут и дышат бесчисленные народы, были ими объявлены необитаемыми; наконец,

странствия Демокрита, Платона, Пифагора -- отнюдь не дальние, а, скорее,

пригородные -- прославлялись ими как что-то великое. В наше же время

становятся известными многие части Нового Света и самые отдаленные части

Старого Света, и до бесконечности разрослась груда опытов. Поэтому, если мы,

подобно астрологам, будем истолковывать сопутствующие знаки из времени

происхождения или рождения этих философий, то ничего значительного для них,

по-видимому, не обнаружим.

LXXIII

Среди указаний, или признаков, нет более верного и заслуживающего

внимания, чем принесенные плоды. Ибо плоды и практические изобретения суть

как бы поручители и свидетели истинности философий. И вот из всех философий

греков и из частных наук, происходящих из этих философий, на протяжении

стольких лет едва ли можно привести хотя бы один опыт, который облегчал бы и

улучшал положение людей и который действительно можно было бы приписать

умозрениям и учениям философии. Цельс прямодушно и благоразумно признает

это, говоря, что в медицине сначала были найдены опыты, а потом люди стали

рассуждать о них, искать и приписывать им причины, и не бывало наоборот --

чтобы из философии и из самого знания причин открывали и черпали

опыт^[27]. Поэтому неудивительно, что у египтян, которые наделяли

божественностью и святостью изобретателей вещей, больше было изображений

неразумных животных, чем людей, ибо неразумные животные открыли многое

посредством естественных побуждений, а люди своими речами и рассуждениями

произвели мало или ничего не произвели.

Кое-что принесла деятельность алхимиков, но как бы случайно и мимоходом

или из некоторого видоизменения опытов (как обычно делают механики), а не

благодаря какому-либо искусству или теории. Ибо та теория, которую они

измыслили, больше вносит путаницы в опыты, чем способствует им. Также и те,

кто погрузился в так называемую естественную магию, открыли немногое, да она

и легковесна, и близка к плутовству. Как религия предписывает, чтобы вера

обнаруживалась в делах, так то же самое наилучшим образом применимо и к

философии: судить о ней нужно по плодам и считать суетной ту, которая

бесплодна, особенно если вместо плодов винограда и оливы она приносит шипы и

чертополох споров и препирательств.

LXXIV

Указания должно также брать из роста и развития философии и наук. Ибо

то, что основано на природе, растет и преумножается, а то, что на мнении,

меняется, но не растет. Поэтому, если бы эти учения не были подобны

растениям, оторванным от своих корней, а держались бы у древа природы и

питались бы от него, то никак не случилось бы того, что мы видим

совершающимся уже в течение двух тысячелетий: науки не выходят из своей

колеи, остаются почти в том же состоянии и не получают заметного приращения;

они даже более процветали у первых создателей, а затем пришли в упадок. В

механических же искусствах, основание которых -- природа и свет опыта, мы

видим, происходит обратное. Механические искусства (с тех пор как они

привлекли к себе внимание), как бы исполненные некоего дыхания, постоянно

крепнут и возрастают. В своем непрерывном возвышении они вначале кажутся

грубыми, затем оцениваются как полезные и наконец становятся почитаемыми.

LXXV

Должно рассмотреть еще одно указание, если только это уместно назвать

указанием, ибо здесь, скорее, свидетельство, притом самое сильное из всех

свидетельств. Это собственное признание сочинителей, за которыми люди ныне

следуют. Ведь даже те, кто с такой твердой уверенностью судит о вещах, все

же обращаются к жалобам на тонкость природы, смутность вещей и слабость

человеческого разума, когда по временам приходят в себя. И если бы это

делалось попросту, то могло бы одних, более боязливых, отвратить от

дальнейших изысканий, а других, более смелых и бодрых разумом, побудить и

вдохновить к дальнейшему движению вперед. Однако они не довольствуются

признанием этого для себя, но оставляют за пределами возможного все то, что

было не познано или не затронуто ими или их учителями, и как бы на основе

своего знания, умения и опыта провозглашают, что это невозможно познать или

совершить. Так они с величайшей надменностью и завистью обращают слабость

своих открытий в клевету против самой природы и в малодушие всех других.

Отсюда и возникла школа Новой Академии, которая открыто провозгласила

акаталепсию и приговорила людей к вечному мраку. Отсюда и мнение, что формы

или истинные отличия вещей, которые в действительности суть законы чистого

действия, открыть невозможно и что они лежат за пределами человеческого.

Отсюда и эти суждения в области действия и практики: что тепло солнца

совершенно отличается от тепла огня, т. е. что не следует людям думать,

будто с помощью огня можно вывести или образовать что-либо подобное тому,

что происходит в природе. Отсюда и это суждение: только составление есть

работа человека, а смешивание -- работа единой природы^[28], т. е.

люди не должны надеяться посредством науки произвести или преобразовать

какое-либо из тел природы. Итак, это свидетельство легко убедит людей в том,

что им не следует соединять свою судьбу и труды с учениями, которые не

только безнадежны, но и посвящены безнадежному.

LXXVI

Нельзя оставить без внимания и то указание, что среди философов некогда

было столько противоречий и такое разнообразие самих школ. Это достаточно

показывает, что дорога от чувств к разуму не была достаточно надежна, так

как один и тот же предмет философии (а именно природа вещей) в столь смутных

и многообразных блужданиях был расхищен и разделен на части. И хотя в

настоящее время разногласия и противоречия учений относительно самих начал и

систем философии в большей части уже угасли, однако еще остаются

бесчисленные вопросы и споры относительно отдельных частей философии. А это

ясно доказывает, что ни в самих философиях, ни в способе доказательств нет

ничего верного или здравого.

LXXVII

Люди полагают, что философия Аристотеля во всяком случае принесла

большее единогласие, ибо, после того как она появилась, более древние

философии прекратили свой рост и были преданы забвению, а в те времена,

которые да нею последовали, не было открыто ничего лучшего; так что эта

философия столь хорошо построена и обоснована, что покорила себе и прошедшее

и будущее время. Но, во-первых, ложно то, что люди думают о прекращении

древних философий после выхода трудов Аристотеля. Еще долго после того, до

самых времен Цицерона и до последовавших за ними веков, существовали труды

древних философов. Но позднее, когда по причине нашествия варваров на

Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораблекрушение,

тогда-то философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени, как

доски из более легкого и менее твердого материала. Обманулись люди и

относительно единогласия, если рассмотреть дело внимательнее. Ибо истинное

единогласие состоит в совпадении свободных суждений после того, как вопрос

исследован. Но величайшее большинство тех, кто пришел к согласию с

философией Аристотеля, подчинилось ей по причине составленного заранее

решения и авторитета других. Это, скорее, послушание и подчинение, чем

согласие. Но если бы даже это было истинное и широкое согласие, то согласие

не только не должно считаться надежным авторитетом, а, наоборот, служит

сильным доводом в пользу противного мнения. Общее согласие -- самое дурное

предзнаменование в делах разума, исключая дела божественные и политические,

где есть право подачи голоса. Ибо большинству нравится только то, что

поражает воображение и охватывает ум сплетением обычных понятий, как сказано

выше. Поэтому отлично подходит к делам разума то, что Фокион говорил о

нравах: "Люди, если многие соглашаются и одобряют их, должны тотчас

проверить себя, не ошиблись ли в чем и не согрешили ли"^[29]. Этот

признак принадлежит к самым неблагоприятным. Итак, уже сказано, что указания

для истинности и здравости философий и наук, которыми ныне пользуются,

неблагоприятны, брать ли их из самих начал философии и наук, или из их

результатов, или из их движения вперед, или из признания сочинителей, или из

общего согласия.

Поиск по сайту: