ЕГО ЛИЧНОСТЬ, УЧЕНИЕ И ШКОЛА

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА.

Я познакомился с Фрейдом в 1905 г. Уже задолго до того, его работы произвели на меня впечатление. Летом 1910 г. я, по личным причинам, разошелся с Фрейдом и вышел из Психоаналитического общества.

Однако, с 1905 по 1910 г.г. я был достаточно близок к этому большому человеку. Этим оправдывается дерзание написать о нем книгу.

Я никогда не прерывал своей работы в области психоанализа, который -в качестве научного метода - независим от личности своего основоположника. Благодаря тому, что я нахожусь в отдалении, на меня не падает тень могучей личности.

Я - не загипнотизированный, поддакивающий последователь, каких у Фрейда более чем достаточно, но критически мыслящий свидетель.

I. ПЕРВЫЕ ШАГИ.

Зигмунд Фрейд - почти все биографические данные я заимствую из его произведения «Толкование сновидений» (1) - увидел свет в 1856 г. в небольшом провинциальном городе Моравии (2). Его мать была очень молода, и он был ее первенцем. Отец же его был в то время уже дедом по первому своему браку.

Маленький Зигмунд родился дядей. Его племянник, по имени Джон, был на год старше своего дяди. Так как борьба между обоими детьми обусловила характерные черты позднейшего развития Фрейда, совершенно не лишне уже с самого начала упомянуть об этих обстоятельствах.

В доме родителей говорили по-немецки, но до пробуждающегося слуха ребенка доносились и звуки славянского наречия.

Подобно Гёте, Фрейд явился на свет черным. Причина заключалась, однако, не в удушье, как это было у поэта.

По словам Фрейда, он «родился с таким большим количеством черных спутанных волос, что молодая мать признала его маленьким арапчонком».

Биографы Гёте охотно отмечают парадокс, что мировой светоч Гёте явился на свет черным от асфиксии. Немного остроумнее будет видеть в темном одеянии головы новорожденного символ будущей миссии Фрейда, которая многим кажется дьявольской, а ему самому - связанной с «подземным царством».

Однажды поздно ночью мне пришлось прочесть Фрейду мою статью; внезапно вскочив, он воскликнул: «Посмотрим-ка, что по этому поводу говорит старина», и вытащил из своей библиотеки вторую часть Фауста.

Когда я увидел, с какой любовью он погладил томик и затем углубился в него, разыскивая цитату, не особенно необходимую, по моему мнению, я почувствовал, что он устанавливает какую-то особенную внутреннюю связь между собою и Гёте. В своем «Толковании сновидений» он упоминает о легенде своего рождения в связи с легендой, рассказанной Гёте в его
автобиографическом произведении: «Правда и вымысел».

В 1911 году Фрейд созвал в Веймаре третий конгресс по психоанализу. Ему исполнилось тогда 56 лет, т.е. 8 раз 7 лет (3).

Его путешествие в Париж, оказавшее решающее влияние на всю его дальнейшую жизнь, было им предпринято в 1886 г., ровно через сто лет после путешествия Гёте в Италию.

Интересна, кстати, неоднократно высказываемая Фрейдом тоска по Италии, особенно по Риму. Нужно предположить в Фрейде необычайно высокую самооценку и честолюбивое стремление ее оправдать. Какая-то старая крестьянка предсказала матери Фрейда, что она принесет в дар миру великого человека, а позже уличный импровизатор уверял его родителей в Пратере, что малютка достигнет поста министра.

В старой Австрии это было больше того, что могло быть уделом буржуа. Не то удивительно, что предсказание старухи осуществилось. Но то, что Фрейду, 40 лет спустя, снится еще подобный детский вздор (4), показывает на его выходящее из ряда вон честолюбие.

Когда ребенку исполнилось три года, родители переселились в Вену.

Со времен Марии-Терезии к столице распавшейся империи из Моравии притекала никогда не иссякавшая волна интеллигенции. Старший брат (от первого брака его отца) перенес свое местопребывание в Англию. Венская семья росла. Некоторое благосостояние позволяло, по видимому, вести привольную жизнь.

Семья жила много лет подряд во втором венском округе на улице императора Иосифа (теперь улица Гейне). Фрейд отмечает, что имя Иосиф играет в его снах большую роль. Он учит, что под приснившимися королями и императорами нужно понимать отца.

С другой стороны, его ученик Штекель признает в приснившихся императорах не только символ отца, но и стремление к власти и господству.

Иосиф II представлялся австрийской либеральной буржуазии со времени 1848 г. красой Габсбургской династии, образцом мудрости, доброты, прогресса и исполнения долга. На самом же деле, этот император был деспотом, которого слегка коснулись мысли французских энциклопедистов. Его прогрессивность была наполовину усвоенным вольтерьянством, его доброта зависела от каприза, мудрость же ему присочинили.

Необходимо лишь признать за ним строгое соблюдение того, что он считал своим долгом. В 1848 г. буржуазия вложила в его руку на памятнике знамя свободы. Его принцип: «Все для народа, ничего через народ!» указывает на своеобразие понимания им свободы.

Жизнь на улице императора Иосифа в столь важный период, как юношеские годы, не остается без влияния. Фрейд сделался сам императором, вокруг которого создаются легенды, он властвует в своей империи, как просвещенный самодержец, муж непоколебимого исполнения долга (5). Он сделался деспотом, не терпящим никакого отклонения от своего учения.

Он устраивает свои совещания за закрытыми дверями и путем своего рода прагматической санкции хочет провести и добиться, чтобы учение о психоанализе осталось неделимым целым.

Фрейд посещал гимназию в Вене и восемь лет сидел на первой скамье первым учеником (6). Из первых учеников обыкновенно ничего не выходит. Первых учеников нужно делить на две группы. Одни — на все согласные бараны. Революционные стремления юности чужды им. Они приручены с раннего детства, не расходуют своих сил на протесты против воспитания и становятся таким путем образцовыми учениками.

Другие - из породы молодого Лессинга, про которого было сказано, что он лошадь, требующая двойного корма. У молодого Фрейда движущей силой было, по-видимому, пламенное честолюбие. К покорным его причислить нельзя. Он всегда был боевой натурой, с первых драк со своим старшим племянником (7) и до сегодняшнего дня.

На четырнадцатом году своей жизни он получил в подарок собрание сочинений Бёрне и по сей день, по прошествии 50 лет, хранит эту книгу, единственную из всех книг своей юности (8).

Фрейд долго колебался, посвятить ли себя изучению юриспруденции или естественных наук. Его таланты: острый, критический ум, красноречие, любовь к всемирной истории и гуманизму предназначали его, казалось бы, скорее к изучению гуманитарных наук. Незадолго до получения аттестата зрелости Фрейд решился изучать медицину.

В одном месте он говорит, что неохотно сделался врачом (9). В другом месте (10) он сообщает, что решающую роль в этом отношении сыграл опять-таки Гёте. На одной из лекций Фрейд услышал «несравненно прекрасное сочинение Гёте о природе» и будто бы под влиянием охватившего его внезапно энтузиазма решил изучать медицину.

Это сообщение носит явный характер «покрывающего воспоминания». Что в действительности дало толчок Фрейду, я не знаю. Гёте изучал юриспруденцию, затем сделался естествоиспытателем, и во все времена оставался поэтом. Штекель сообщил мне, будто Фрейд говорил ему о своем желании впоследствии сделаться романистом, чтобы оставить миру рассказанное ему его пациентами. Я полагаю, однако, что он не выполнит своего намерения.
Теперь Фрейд говорит, что для занятий психоанализом нет надобности в медицинских познаниях, и что лучших своих учеников он нашел среди не-медиков (частное сообщение).

Кто ищет свое призвание в естествознании, тот делает это или из любви к реальности, которую ему хочется постоянно видеть и которой он восхищается, или же, наоборот, потому что его склонность к отвлеченному столь велика, что он чувствует необходимость ее обуздания, чтоб она не завела его в безбрежные пространства.

Так было, по крайней мере, со мной. Я приковал себя к медицине, чтобы прикрепить себя к твердой почве фактов. Может быть, так же обстояло дело и с Фрейдом. Он прошел многолетнюю суровую школу фактов. Из Рафаэля вышел бы великий художник даже в том случае, если бы он появился на свет безруким.

Точно также из Фрейда вышел бы крупный психолог, если бы он даже не изучал медицины. Но опасность психоанализа в том-то именно и заключается, что он может слишком удалиться от непосредственно видимого. Его могут захватить философы и мудрецы и испортить примесью мистического, т.е. сверхчувственного.

Психоанализ все еще скала, о которую разбивается мутная волна европейской современности, это прорыв разума в кажущееся лишь неразумным. Я не знаю, суждено ли Фрейду сделать дальнейшие значительные открытия. Но я думаю, что его непоколебимая мысль естествоиспытателя (несмотря на некоторые уклоны последних лет, мне все еще нет необходимости сказать: бывшего естествоиспытателя) убережет созданный им и распространившийся по всему земному шару психоанализ от вторжения мистики и схоластики.

Пока он жив и держит узду в своих руках, опасности нет. Поэтому я считаю счастьем, что молодой Фрейд решил изучать медицину.

По окончании гимназии юноша поехал в Англию к своему единокровному брату, который по возрасту мог бы быть его отцом. Он старше Фрейда на 20 лет. Это путешествие очень расширило кругозор Фрейда. Его судьба еврея в кругу немецкого культурного общества заставила его с молодых лет испытать болезненное чувство недооцененности, чувство, которого не может избежать ни один немецкий еврей. Молодой Фрейд познакомился в Англии с частью своей семьи, которая избежала там этой опасности.

Беседы со старшим братом научили его более справедливо и с большей нежностью относиться к их общему, уже стареющему отцу. Таким образом, это важное путешествие положило счастливый конец некоторым конфликтам юности, которые редко кому удается избежать (11).

Благосостояние семьи с 1873 г., года большого кризиса, по-видимому, значительно пошатнулось. Молодой Фрейд нашел себе покровителей - по-видимому, его талант и необычайное усердие действовали подкупающе - так что он не только мог продолжать свое образование, но вскоре начал даже играть роль в науке. Уже студентом он сделался демонстрантом у Эрнеста Брюкке.

Венский медицинский факультет находился тогда в зените своей славы или несколько по ту сторону его. Брюкке украшал кафедру физиологии с 1849 г. (по 1890 г., умер в 1892 г.) и был одним из тех, кто создал совместно с Гиртлем и Рокитанским теоретические предпосылки, на которых основывались крупные практические успехи венских знаменитых врачей.

Непоколебимая честность, с которой естествоиспытатели того времени наблюдали и описывали факты, нашла в Брюкке одного из своих самых выдающихся представителей. В науке не так важна молниеносная вспышка ума, ведущая к открытию, как методическое доказательство.

То, что утверждает человек науки, должно быть доказуемо и доступно проверке со стороны каждого, кто владеет научными методами. Кто начинал у Брюкке, мог далеко уйти от физиологии, но он не может уже отказаться от метода всю свою жизнь.

Фрейд не может отделаться от научной совести. Этим он отличается от многих своих учеников.

«Ужасные голубые глаза Брюкке» (12) не раз, по-видимому, пугали его, когда он собирался делать рискованные скачки в «подземное царство». Итак, мы видим молодого Фрейда, препарирующего в лаборатории Брюкке диковинных рыб, на простом строении которых возможно изучение некоторых вопросов биологии. Сам Брюкке в то время занимался много фонетикой. Еще до его избрания на венскую кафедру он опубликовал тщательную работу о строении глазного яблока и в процессе своего исследования он был очень близок к открытию офтальмоскопа.

Он заметил, что темный зрачок озаряется, т.е. происходит, так называемое свечение глаза, если на него направляют луч света почти по самой линии зрения наблюдателя. Он знал также, что это лучи света, отраженные сетчаткой. В 1849 г. появилась его работа о глазном яблоке. В 1850 г. Гельмгольц в Гейдельберге открыл офтальмоскоп и положил этим основание современной офтальмологии. Брюкке не догадался, что для того, чтобы увидеть изображение отражающей свет сетчатки, необходима еще линза. Гельмгольц опередил его только на эту мелочь, которая и решила дело.

Судьбе угодно было, чтобы юный Фрейд также прошел мимо важного открытия, касавшегося вначале глаза. В 1884 г. химическая фабрика Мерка в Дармштадте послала Фрейду, который тогда был ординатором в больнице, пробу кокаина для научного исследования. Растение кока было известно как освежающее и вызывающее хорошее самочувствие нервное средство.
В свойстве кокаина делать нечувствительной слизистую оболочку не отдавали себе еще тогда ясного отчета. Фрейд к этому времени оставил уже, по-видимому, лабораторию и ограничился помещением в журнале «Heitlersche Zentralblatt für Therapie» статьи, в которой обширное место занимает история растения кока в Перу.

Приводится несколько личных наблюдений относительно эффекта внутреннего употребления кокаина, и перечисляются взгляды других исследователей на это средство. Упоминается, что при питье раствора кокаина деревенеют язык и нёбо. Интересная статья кончается следующими словами: «Применение кокаина, основывающееся на его анестезирующих свойствах, найдет себе место и в других случаях».

Эту статью прочел выдвигавшийся в то время хирург Карл Коллер, товарищ Фрейда; он направился в Институт экспериментальной патологии Штриккера и сказал там ассистенту Штриккера, Карлу Гертнеру: «По указаниям Фрейда я предполагаю, что раствором кокаина можно сделать нечувствительным наружный глаз».

Оба врача произвели сейчас же опыт на глазе лягушки, кролика, собаки и, под конец, на своих собственных глазах. Так Карл Коллер сделался благодетелем человечества. Об его открытии было доложено на конгрессе глазных врачей в Гейдельберге летом 1884 г., и телеграф разнес весть об этом до Австралии и Сан-Франциско.

С открытием Коллера наступила новая эра для оперативной офтальмологии и не только для нее одной, но для всех тех областей хирургии, которые с применением местной анэстезии достигли невиданной дотоле высоты.

Когда Роберт Кох впервые увидел туберкулезную бациллу, столь малую и все же чрезвычайно страшную для человечества; когда Карл Коллер придавил булавочной головкой свою, сделавшуюся нечувствительной при посредстве кокаина, роговицу; когда Рентген впервые разглядывал скелет своей руки; когда задолго до этого Гальвани наблюдал дергающуюся от прикосновения к металлу ножку лягушки и Пифагор измерил квадраты своими треугольниками - тогда в океане ошибок и тьмы завоевывались опорные пункты будущего моста к другому берегу, о котором мы лишь догадываемся.

Поиски первичного феномена и трепет изумления перед найденным - в этом цель и очарование для естествоиспытателя. Для исследователя очень обидно пройти так близко от первичного феномена и не открыть его, как это случилось с Брюкке в 1849 г. и с Фрейдом в 1884 г. Фрейд еще долго предавался болезненным размышлениям, как это могло с ним случиться.

Еще в 1906 г., когда я посещал его лекции, он не мог примириться с случаем с кокаином. Он рассказывал о Коллере, будто у того давно уже была как бы навязчивая идея об открытии, которое могло бы иметь применение к глазу. Все, о чем он слышал или о чем он читал, он пытался, будто бы, поставить в связь с глазом. Таким образом, он не обнаружил никакой гениальности, когда, познакомившись со статьей Фрейда, впустил несколько капель раствора кокаина в конъюнктивальный мешок.

Конечно, я убежден, что Коллер, который впоследствии не проявил себя ничем особенным, не может быть сравниваем по талантливости с Фрейдом. Но все же это механическое толкование открытия не может меня удовлетворить. Коллер, живущий сейчас в Америке, сделался глазным врачом лишь после своего открытия. Сперва он хотел изучать хирургию у Альберта; и объяснение Фрейда не срывает покрова с тайны творческого акта.
В восьмидесятых годах Фрейд следовал учениям известного психиатра и анатома в области мозга Теодора Мейнерта. Он работал в детской амбулатории Макса Кассовица, приобретшего впоследствии известность как биолог.
Следы учения Кассовица о возникновении и распаде протоплазмы мы находим в 1920 г. в работе Фрейда: «По ту сторону принципа удовольствия».

Кассовиц обладал острым спекулятивным мозгом и охотно перетряхивал старые и новые предубеждения. В большую заслугу необходимо ему поставить его горячую борьбу с алкоголизмом. Ценности лечебной сыворотки Беринга против дифтерита он не хотел, однако, признавать до конца дней своих. Непонятно, почему этот выдающийся естествоиспытатель был так скоро забыт.

II. ШАРКО.

В 1886 и 1887 г.г. - по моим расчетам, зимний и летний семестр - Фрейд провел в Париже у Шарко, самого знаменитого невропатолога своего времени. Материальное положение Фрейда было тогда неважно. Я не сомневаюсь, что в Париже он бедствовал. Его любимым местопребыванием в свободные часы была башенная площадка Notre-Dame. Там он был одинок. В Вене он оставил позади многообещающее начало.

Нет ничего удивительного, что его притягивало блестящее имя Шарко. Уже перед отъездом Фрейд издал перевод лекций Шарко. Этот перевод нужно рассматривать как подготовку к поездке в Париж. Поездка эта обозначала бегство. Как путешествие Гёте в Италию было бегством от филистерства Веймара, так и Фрейд уступил раньше всего потребности порвать со своей прежней деятельностью.

В лаборатории Брюкке он вначале был удовлетворен, его не обуревали никакие порывы. Мы видим, что он впоследствии покидает это место, и мы не слышим, чтобы по возвращении из Парижа он снова вступил в общение с любимым когда-то учителем. Его учитель по клинике, Теодор Мейнерт, выдвигавший его сперва, впоследствии как будто бы сменил свое доброе отношение на враждебное (13).

У молодого Фрейда было достаточно друзей и достаточно успеха. Но он чувствовал в ранце маршальский жезл и был разочарован. Чтобы понять, какого мнения о себе был этот молодой ученый, необходимо познакомиться с эпиграфом, который он предполагал предпослать своему большому труду о нервных болезнях: «Flavit - et dissipati sunt» - «Он дунул – и они (болезни) рассеялись».

Или, может быть, нужно дополнить: «другие исследователи»? Изречение взято из надписи на английской медали в память уничтожения испанской армады. Оно гласит там: «Flavit Jehovah - et dissipati sunt». При передаче (изречения Дж. Горбатов) Фрейд выпустил Иегову (14). Тем сильнее чувствовал он его в груди.

Фрейд сообщает, что его история с кокаином относится к 1885 г. Это небольшой анахронизм, который я могу выяснить. Статья Фрейда о кока и открытие Коллера относятся к 1884 г. Фрейд передвигает дату своего разочарования ближе к бегству в Париж.

Очевидно, события пропущенного года не носят радостного характера. Год аннулируется.

Мы научились у Фрейда, что на языке бессознательного «post hoc» всегда обозначает «propter hoc». Мы читаем, следовательно: так как мои открытия предвосхищаются, так как армия способных людей работает здесь в области органической и только органической (т.е. на патолого-анатомической основе) и я не вижу способа одержать верх над всеми ними, - я хочу испытать мою судьбу где-либо в другом месте. Принц Евгений прибыл из Парижа в Вену, чтобы сделаться фельдмаршалом. Молодой Фрейд пошел обратным путем.

Шарко провел большую часть своей научной жизни в патолого-анатомическом институте. Ему было за пятьдесят, когда его освободили от прозектуры, чтоб он мог последовать своему влечению и, оставив анатомический нож и микроскоп, посвятить себя изучению нервных болезней, преимущественно истерии. Жане (не однофамилец Пьер, ученик Шарко и невропатолог, а Поль, философ) сделал в это время в Сорбонне попытку разбить господствующее материалистическое мировоззрение.

В Германии, классической стране идеализма, не было недостатка в подобных же попытках. В больничных палатах Сальпетриера этот перелом в мировоззрении сказался, может быть, впервые, и в медицине. Шарко учил, что истерия - психогенное заболевание, что она, следовательно, протекает без изменения в тканях и вызывается чисто душевными причинами, которых нельзя обнаружить с помощью микроскопа.

До тех пор понятие психогенного заболевания было чуждо для современных медиков. Истерия, обособленное положение которой было, конечно, известно, считалась большинством обманом, своего рода симуляцией, так что больные, кроме своей болезни, носили на себе еще печать нечестности. Более осторожная школа признавала, что патолого-анатомические изменения при истерии еще не найдены, но полагала, что при овладении более тонкими методами и при улучшении качества микроскопов мы увидим нашим физическим глазом причину истерии. В те времена еще ничего не знали о внутренней секреции.

В наши дни уже не может быть сомнения, что невротические симптомы обусловлены уклонениями от нормы функции желез внутренней секреции. Но и эти расстройства в функции эндокринных желез подвластны бессознательным представлениям.

Шарко показал, что истерическому субъекту можно в гипнозе навязать известные представления.

Скажем, легкий удар может иметь следствием паралич руки, истерический паралич. Паралич остается еще некоторое время по пробуждении. Таким образом, Шарко экспериментально вызывает истерический симптом, паралич или какой-либо иной: например, нечувствительность кожи на каком-либо участке тела. Следовательно, Шарко доказал, что представления могут вызывать изменения в человеческом теле.

Если же это могут сделать представления, привнесенные в психику извне, почему - и даже в еще в большей степени - не могут этого сделать наши собственные бессознательные представления? В наше время мы не боимся более говорить о бессознательных представлениях. Трудно провести границу, где кончается работа Шарко и начинается работа его учеников. Неоспоримо, что учение о психогенном характере истерии было основано Шарко в 1883 г.
Вскоре к нему присоединился И. П. Мёбиус в Лейпциге. Но в общем это учение стояло в противоречии с господствовавшим тогда, да и посей час ещё господствующим направлением немецкой школы (15).

Другой Зигмунд из школы Брюкке, а именно, выдающийся физиолог Зигмунд Экснер, выпустил в 1894 г. книгу - «Опыт физиологического объяснения психических явлений». Книга появилась, приблизительно, одновременно с «Этюдами» Брейера и Фрейда.

Через десять лет после того, как Шарко показал, что телесные заболевания могут обусловливаться представлениями, Экснер, подойдя с другого конца, объяснив психическое материальными процессами и примкнул таким образом к плеяде натурфилософов Бюхнера, Молешотта, Геккеля, не видевших в душе и сознании абсолютно ничего таинственного, да и вообще не усматривавших в психическом никакой проблемы.

Исследователи материалистической школы своими смелыми экспериментами все более и более напирают на «душу». Шопенгауэр называет человеческую душу мировым узлом, который нельзя распутать, Экснер вообще не видит узла.

***

Итак, бывший ординатор венской Всеобщей больницы расхаживал по дворам Сальпетриер, удивительно напоминающим своими старыми серыми двухэтажными постройками главный госпиталь Вены.

Он видел там за работой человека, который вышел из патологоанатомов, как и венские учителя Фрейда, и имел право считаться трезвым естествоиспытателем.

И этот человек утверждал и доказал, что болезненные симптомы могут вызываться одними только представлениями. Фрейд, по-видимому, сейчас же понял, что он познакомился здесь кое с чем, что должно его привести к конфликтам с венской школой.

Венские врачи не знали, с какой стороны подойти к гипнозу. Мейнерт заявлял, что гипноз - это средство искусственно доводить своего ближнего до отупения. Это, конечно, не объяснение, а едкая шутка по поводу явления, которое хотелось бы считать несуществующим, потому что оно не укладывается в обычные рамки.

Сорок лет спустя психиатр Вагнер-Яурегг, человек великолепного практического ума, сказал мне как-то в разговоре: «при гипнотизировании никогда не знаешь, кто кого надувает» (16).

Отрицательное отношение к школе Шарко зашло столь далеко, что Фрейд был осмеян в Венском Врачебном Обществе, когда он сообщил об описанных в Париже случаях мужской истерии. Мейнерт объявил это вздором. Один мудрец заявил: «Помилуйте, коллега, ведь «истерон» означает «матка». Ныне всем известно, что истерия так же распространена среди мужчин, как и среди женщин, только в другом облачении, сообразно разнице в социальном положении полов.

Мейнерт на смертном одре сказал Фрейду: «Знаете, я ведь всегда был одним из прекраснейших случаев мужской истерии» (17).

Этот факт приносит посвященному разгадку, почему Мейнерт и его современники так долго и упорно оказывали сопротивление признанию мужской истерии. Фрейд писал относительно Шарко (18): «Он не мудрствовал, не был также мыслителем, он был художественно одаренной натурой, «visuel», как он сам себя называл - человеком зрительного типа.

О своей манере работать он сам рассказывал нам следующее: он имел обыкновение рассматривать вещи, которые ему были неизвестны по многу раз, день за днем усиливая впечатление, пока внезапно они не становились понятными ему.

Перед его умственным взором прояснялся тогда мнимый хаос, обусловленный постоянным повторением одних и тех же симптомов; получались новые картины болезни, характеризующиеся неизменным сцеплением известных симптомокомплексов; четкие в своей завершенности и резко выявленные случаи, «типы» выделялись с помощью некоторого рода схематизации... Можно было слышать, как он говорил, что величайшее удовлетворение, которое может испытать человек, это увидеть что-либо новое, т.е. признать что-либо для себя новым...»

По-видимому, Фрейд развил и свой собственный дар зрительного восприятия по этому образцу. Во всяком случае, его нельзя назвать чисто зрительным типом, так как у него имеется установка на отвлеченное мышление. Фрейд безусловно и не слуховой тип, он не музыкален (19).

Самое существенное в даре зрительного восприятия - мужество довериться ему. Это всегда только концентрация воли на своих собственных зрительных представлениях. Другие называют это интуицией. Каждый мог бы иметь в себе сократовского демона, т.е. внутренний голос, нашептывающий истины. Для этого надо только решиться взлелеять в себе такую таинственную силу.

Естествознание не очень-то жалует методы, которые не взвешивают и не измеряют. «Здесь много скрытого таится яда»...

Шарко описал большой истерический припадок, который он, по-видимому, много раз наблюдал, согласно своей манере, и подразделил его течение на четыре фазы. Влияние его школы было так велико, что весь мир принял это подразделение.

До Шарко никто не различал четырех фаз в истерическом припадке. В настоящее время подразделение Шарко всеми оставлено. В истерическом припадке нет правильностей. Хаос не может быть рассеян одним глядением, и визуальный тип видел фальшиво.

Еще быстрее растаяло введенное Шарко подразделение гипноза на большой и малый гипнотизм, расчленение на три стадии и их названия.

Мы увидим, что Фрейд перенял и то, что в таком даре зрительного восприятия может быть оспариваемо; пристрастие Фрейда к подразделению, пристрастие к, во-первых, во-вторых, в-третьих, вводит иногда в заблуждение его самого и его учеников.

Сидящие возле него бывают принуждены под влиянием его личности видеть вещи такими, какими видит их он, совершенно так, как ученики Шарко проглотили своего учителя вместе с его ошибками.

Поэтому, ученики Фрейда, несколько отошедшие от него, скорее, призваны углублять и очищать стремительный поток его учения, чем благоговеющие апостолы, которых он лишает пламенным дыханием своего ума их критических способностей.

Фрейд прибыл в Париж высокомерным анатомом - правда, с потребностью раскрепощения. Когда он покинул больницу Сальпетриер, у него сложилось новое представление о неврозах, которого он мог придерживаться всю свою жизнь: объяснение истерических феноменов расщеплением сознания.

Работы Дельбефа, Бине и Жане прокладывают пути вглубь бессознательной психической жизни. Известному «я» противостояло, по-видимому, другое «я», чуждое официальному «я» и угрожающе противопоставлявшее себя ему. Такое воззрение могло казаться венской медицинской школе лишь возвратом к средневековью, объяснявшему истерию одержимостью бесом.

Но это было молодому Фрейду как раз по вкусу. Он был смолоду революционером и борцом. Защита дела дьявола (advocatus diaboli) была его стихией (20).

Корни будущего Фрейда берут, следовательно, начало еще с 1886 г. Отростки же прежнего Фрейда, занимавшегося анатомией мозга, доходят еще до 1893 г., так как он опубликовал в 1891 и 1893 г.г. две довольно хороших монографии о расстройствах речи и о детском параличе.

Я познакомился с этими двумя дельными, теперь несколько устаревшими работами. Работа об афазии, посвященная другу, Иосифу Брейеру, написана вдумчиво и представляет значительную ценность. В обеих этих работах ничто еще не предвещает той бури, которая готовилась в нем, когда он их писал.

Поиск по сайту: