ИСТОРИЯ ОРДЕНА ТАМПЛИЕРОВ. Мельвиль М., История ордена тамплиеров

Мельвиль М., История ордена тамплиеров. СПб.: Евразия, 2000. 415 с.

К оглавлению

ГЛАВА XXV
Кто захочет защищать орден Храма?

Согласно намерениям Климента V, папские уполномоченные, производившие следствие по процессу ордена Храма, должны были вести расследование, заседая в Провансе, Сансе, Реймсе, Руане, Type, Лионе, Бордо, Бурже, Нарбонне и Оше. Для этого были назначены архиепископ Нарбонны, епископы Байе, Манда и Лиможа с шестью другими духовными лицами. Эта разъездная комиссия, которая могла бы оказаться действенной, королю не понравилась; последний повелел, чтобы большую часть тамплиеров содержали либо в Париже, либо в провинциях Санса или Тура и потребовал, чтобы расследование велось в Париже. Климент, думавший теперь только о деле Бонифация VIII, оставил решение за уполномоченными, которые склонились перед волей короля и начали работу в Париже 8 августа 1309 г. с составления циркулярного письма, в котором перечислялись все братья ордена Храма, пожелавшие ответить за свой орден, представ, начиная с 12 ноября, перед комиссией в большом зале резиденции архиепископа Парижского. [552]

Ни одному члену комиссии нельзя было приписать личную симпатию к тамплиерам; наиболее известный из них. Жиль Эйслен, архиепископ Нарбоннский, со времени дела епископа Памье переметнулся в лагерь короля. Но, как специалисты по каноническому праву и как люди Церкви, они обладали своего рода профессиональным корпоративным сознанием. Дело ордена Храма, по крайней мере, заканчивалось там, где оно должно было бы начаться - перед апостолическим [*1] следствием. Святой престол приказал начать расследование, и оно было произведено. Уполномоченные, или, по крайней мере, большая часть их, занимались своим делом с настойчивостью, которую нельзя недооценивать, но истину старались установить больше из уважения к самой процедуре, нежели заботясь о правосудии.

12 ноября комиссия собралась, и члены ее терпеливо прождали пять дней, но никто не был доставлен. По истечении этого времени велели призвать архиепископа Парижского, который явился сказать, что побывал в темницах, где содержались магистр, генеральный смотритель и прочие братья, и что Моле и некоторые другие выразили желание защищать свой орден. На следующий день привезли Гуго де Перо, который только попросил, чтобы не растратили имущество ордена; он отказался говорить о чем-либо ином, и его снова увезли.

26 ноября сержанты короля привели магистра ордена Храма, главного свидетеля, от которого зависело — будет ли продолжено расследование. Но Моле, как и Перо, ответил на вопрос обиняком; по его словам, он намерен изложить правду о своем ордене через свидетельства королей, прелатов и светских князей. Уполномоченные советовали ему "обратить внимание на то, что он уже признался в своей вине и вине вышеназванного ордена". Затем, чтобы дать ему время поразмыслить, они велели читать по-латыни и переводить на французский апостолические послания, назначающие следствие. Во время этого чтения, "и особенно когда прочитали, в чем названный магистр, как предполагалось, исповедался преподобным отцам, присланным Великим понтификом", Жак де Моле выказал великое удивление и заговорил о наказании, которого заслуживали подобные извращения, — на это уполномоченные возразили, "что церковь судила тех, кого она считала еретиками, и передавала осужденных светскому суду".

Историки, изучавшие материалы процесса, вопрошали себя, какова была истинная причина оцепенения Жака де Моле. Изменили или вычеркнули три кардинала некоторые части его исповеди в Шиноне? Или он думал, что исповедь, закончившаяся папским отпущением грехов, сохранена в тайне? К несчастью. Моле не осмелился продолжить до конца свою мысль, и его протест остался заведомо неясным, тогда как угроза, заключенная в ответе уполномоченных, была слишком определенной. Вероятно, присутствие Гийома де Плезиана, пришедшего якобы случайно, крайне способствовало замешательству магистра. Однако именно к Плезиану обратился Жак де Моле, чтобы испросить совета; после одного разговора наедине Плезиан публично заявил, что "любит магистра, потому что они оба — рыцари, и что он хочет помешать подвергнуть его опасности", а Моле, покоренный этим, ответил, "что хорошо видит, что рисковал совершенно запутаться вместо того, чтобы хорошенько рассудить" и попросил отсрочку на восемь дней, что и было ему предоставлено. [553]

На следующий день для защиты ордена явился тамплиер Понсар де Жизи, командор Пейена, и его свидетельство, подобно удару меча, разорвало сотканную легистами сеть обвинений.

Он говорит, что все обвинения, касающиеся отречения от Иисуса Христа, плевка на Крест, мужеложства и прочих гнусностей, были ложными, и все то, в чем братья ордена (и сам он) исповедались ранее, было ложным, и они сделали сие только потому, что их пытали <...> а также оттого, что тридцать шесть братьев ордена умерли в Париже, как и множество других в прочих местах, вследствие пыток и мучений.

Расспрошенный уполномоченными, он описал пытки, которые претерпел, и предложил себя для защиты ордена, если ему предоставят на его расходы средства ордена Храма и если он сможет посоветоваться со своими священниками-братьями Рено Орлеанским и Пьером Булонским; последний ранее вел дела ордена Храма по доверенности в римской Курии.

И поскольку брат Понсар де Жизи говорил, что боится, как бы его не заключили в более суровую. темницу, так как он вызвался защищать орден <...> сеньоры уполномоченные приказали прево Пуатье [Филиппу де Воэ] и Жану де Жанвилю никоим образом не издеваться над ним <...>

Что не помешало Понсару де Жизи умереть в том же году. [554]

В тот же день сержант Эймон де Барбон сказал, что его подвергали пытке три раза, что он выдержал пытку водой и что в течение девяти недель его держали на хлебе и воде. "Его тело страдало, а душа плакала, и он много вытерпел ради ордена". Три года он был привратником Заморского магистра и не знает ничего дурного ни о магистре, ни об ордене Храма.

Имеется текст указаний, данных архиепископом Парижским уполномоченным от диоцезов, обязанным "примирить" тамплиеров; инструкции полны крайней жестокости в отношении тех узников, которые "все отрицают и отрицали всегда", и по всем статьям подтверждают жалобы свидетелей. [555]

Ясно, что эти свидетельства оказали действие на некоторых уполномоченных, которые отныне руководили допросами с большей мягкостью и пониманием. Если бы Жак де Моле в ходе второго допроса говорил с таким же чистосердечием, расследование могло бы принять иной оборот. Но после трех дней размышлений магистр возвратился еще более нерешительным, чем когда-либо, а в присутствии Гийома де Ногаре, явившегося наблюдать за свидетельскими показаниями, не было ничего успокаивающего. Моле подчеркнул, что он всего лишь бедный и необразованный (не знающий латыни) рыцарь, уяснивший, однако, что Папа оставил за собой право судить его вкупе с некоторыми великими бальи; ввиду этого, сказал он, говорить он будет только в присутствии Святого Отца. Тем самым магистр еще раз упустил возможность защитить орден Храма.

Продолжение расследования было перенесено на 3 февраля, но и в этот день дело, кажется, все еще не сдвинулось с мертвой точки. Жиль Эйслен отпросился; ему только что поручили охрану печати во время отсутствия Гийома де Ногаре, вызванного в Авиньон в связи с процессом, касающимся Бонифация VIII, [556] Ногаре и Плезиан отбыли, будучи в немилости, и возможно, они сами об этом уже знали, ибо Филипп IV, находивший, что с него достаточно, обязал их вести тяжбу как частных лиц, не позволив пользоваться во время дебатов королевским именем или авторитетом перед Курией.

Уполномоченные снова запаслись терпением до 6 февраля, — дня, когда потянулась вереница свидетелей, и резкий спад напряжения касался связанным с отъездом королевских легистов. Но равным образом очевидно, что люди короля уже занимались узниками, и только "смирившиеся", исповедь которых свидетельствовала о покорности, были приведены для дачи показаний.

В первый день были представлены шестнадцать тамплиеров, из которых пятнадцать пожелали защищать орден Храма. На следующий день их было тридцать три — двадцать два сержанта, два капеллана и — единственный в своем роде факт — семь лимузенских рыцарей, среди которых одному, Бертрану де Сартижу, принадлежит в дальнейшем значительная роль. 9 февраля комиссия допросила пятьдесят защитников, почти исключительно братьев-сержантов. Вероятно, многие из этих людей, простых и глубоко благочестивых, уповали на что-то вроде победы на "Божьем суде", полного очищения, которое бы громогласно провозгласило невиновность тамплиеров и привело бы в замешательство клеветников.

С 10 до 19 февраля свидетельств в защиту ордена становилось все больше. 14 февраля двое тамплиеров, заключенных в темницу в Сансе, предъявили составленное для них письмо Жана де Жанвиля, где говорилось о "доброй исповеди". С этим письмом они должны были сообразовываться, и оно же угрожало костром, ежели они не будут строго придерживаться его; один из них, Лоран де Бон, командор Эпейи, в самом деле был заживо сожжен три месяца спустя. [557]

Жан де Жанвиль и его коллега Филипп де Воэ, видимо, почувствовали тогда, что дела идут слишком быстро; они представили нескольких свидетелей, то ли нерешительных, то ли враждебно настроенных; среди прочих — казначея ордена Храма Жана де Ла Тура и старого духовника короля Гийома д'Арбле. В тот же день вернулся Моле, дабы умолить комиссию написать Папе, — с целью призвать в Курию сановников ордена Храма, пока еще не слишком поздно.

Однако, если великие бальи хранили молчание, простые бальи ордена Храма с великой отвагой брали на себя его защиту. В четверг 14 марта папские уполномоченные заставили вызвать восемьдесят тамплиеров, чтобы зачитать им составленный против их ордена обвинительный акт. Этот труд, состоящий из ста двадцати семи статей и проверенный Ногаре, обобщает чудовищные утверждения, составленные таким образом, чтобы предоставить обвинителям возможность всякий раз, когда они сочтут необходимым, менять позицию. Там можно было различить и осколки извращенной правды: веревку, носимую как знак целомудрия, поцелуй вступающего, даваемый в момент пострижения, тайну, которой тамплиеры окружали свои капитулы, и "прощение", предоставленное командору, который председательствовал на дисциплинарных собраниях. Как и для обвинения папы Бонифация, Гишара или Бернара Сессе, Ногаре умело смешивал подлинные, но легко объяснимые и бесцветные факты с обвинениями невероятными, но недоказанными и потому более трудными для опровержения!

В тот же четверг следствие собрало в саду при епископской резиденции всех находившихся тогда в Париже тамплиеров, желавших защищать свой орден: среди них насчитывалось пятьсот сорок четыре сержанта, двадцать девять священников и двадцать два рыцаря, — всего пятьсот девяносто пять человек. После чтения обвинительного акта, составленного на латыни, и буллы "Facient misericordiam" уполномоченные хотели приказать перевести эти документы, но тамплиеры все вместе закричали, что чтения на латыни им достаточно и что они не имеют особенной охоты слышать, как эти лживые и чудовищные гнусности будут повторены по-французски. Поскольку они все предложили себя для защиты, архиепископ Нарбоннский посоветовал им избрать шесть или десять "прокуроров или синдиков" в качестве глашатаев. Выбор тамплиеров пал на Пьера Булонского, поверенного ордена при римской Курии, и Рено де Провена, командора Орлеанского Дома, обоих — священников; также на двух рыцарей, Гийома де Шанбонне, командора Бландеи (в Крезе) и Бертрана де Сартижа, командора Карла (в графстве Вьеннском); эти четверо попросили о встрече с магистром и командорами провинций, чтобы законным образом назначить прокуроров — на что уполномоченные ответили, что магистр и некоторые из великих бальи отказались защищать орден Храма "в состоянии, в коем они пребывали". Тогда архиепископ Нарбоннский приказал им поторопиться и избрать прокуроров или синдиков в тот же день, ибо дата Собора приближалась. Однако епископ Байе пообещал, что нотариусы посетят все места заключения тамплиеров в Париже и запишут, в чем состоит желание каждого.

Не без коварства Жиль Эйслен вменил в вину узникам затягивание дела, ответственность за что в действительности несли только их тюремщики. Он подстроил тамплиерам ловушку, предложив им назначить "прокуроров или синдиков". По "Speculum Juris" [558], своду канонического права, составленной ок. 1271 г., синдик, представляющий монашеский орден, должен быть назван в присутствии по крайней мере двух третей коллегии, большая часть членов которой должна согласиться с предложенным выбором; но этот выбор не законен, "если один [синдик] утвержден сегодня, а другой — завтра, один — здесь, другой — там, ибо синдик должен назначаться торжественно, ответственными приглашенными". Что же касается того, было ли одобрение настоятеля существенным или нет, взгляды разделились, но по общему мнению, достаточно, чтобы это согласие было дано "быстро и в течение краткого времени".

Этот текст, составленный за тридцать лет до процесса, как нельзя лучше подошел к случаю тамплиеров, не позволяя законно назначать синдика для защиты ордена Храма. Фактически этот термин употребил лишь архиепископ Нарбоннский, его коллеги говорили только о прокурорах. Опять же по "Speculum Juris" не имеет значения, какое лицо или ассоциация вправе его назначить, дабы действовать через него: но этот прокурор обладал только той властью, которую его избиратели могли ему делегировать. А какие права могли передать шестьсот братьев ордена Храма, почти все сержанты? Их прокуроры не смогли бы говорить от имени ордена Храма ни на каком суде; и несомненно, следует признать за Пьером Булонским, предвидевшим это, правовую осведомленность, которая избавила защитников ордена от оплошности, присоветованной уполномоченными Папы.

Со второй половины марта и до 5 апреля нотариусы добросовестно посетили все места заключения тамплиеров в Париже, помещенных в командорстве Тампля и в аббатстве Сен-Женевьев-де-Буа или маленькими группами содержавшихся в маленьких частных домах. Можно удивляться, что имелось столько жилищ, могущих служить тюрьмой для десяти-двадцати задержанных. Их держали в ножных оковах, но на условиях "домашнего ареста", доставляя им простыни, скатерти, полотенца и прочее. Побывав во всех темницах и выполнив не без сострадания возложенную на них миссию, нотариус Флоримон Донадье и его коллеги смягчились до такой степени, что высказали личное мнение:

Поскольку мы увидели, что многие братья просили, дабы им позволили посоветоваться с братьями Рено де Провеном и Пьером Булонским, мы обратились к сеньору епископу Байе, коему было угодно, чтобы эти два вышеназванных брата с братьями Гийомом де Шанбонне и Бертраном де Сартижем были препровождены ко всем группам, вызвавшимся для защиты <...> и чтобы некоторые из нас, нотариусов, пошли туда с ними.

Благодаря этому четверо защитников смогли посетить все темницы; их единодушно избрали как представителей, не назначив, однако, прокурорами.

7 апреля Пьер Булонский, которого предыдущая его деятельность делала как бы глашатаем, вслух зачитал перед комиссией защитительную речь, представленную им как простой ответ. Он сказал, что король, обманутый клеветниками, ввел в заблуждение Папу и что таким образом оба они обмануты ложными свидетельствами. Пьер горячо оспорил "публичную диффамацию" — существенный факт, коль скоро дело ведется против ордена Храма. [559] В самом деле, если Ногаре и изложил эту клевету, то подтвердить ее мог только посредством сфабрикованных писаний, таких, как памфлет "Прошение французского народа", произведение легиста Пьера Дюбуа.

Жан Монреальский, престарелый командор Авиньонского Дома, представил защитительную речь, написанную по-французски и раскрывающую состояние привилегий, предоставленных ордену Святым престолом; он утверждал, что многим помешали приехать в Париж в качестве свидетелей.

Уполномоченные отвергли все аргументы защитников. По их словам, тамплиеры находились в темницах Папы, а их имущество — в его руках. Справедливость диффамации не подлежит сомнению, ибо ее подкрепляет булла "Facient misericordiam". Ни на какую привилегию нельзя было бы сослаться в противовес инквизиторам, расследующим вопрос о ереси. Но в ответ на множество прошений, представленных заключенными, уполномоченные смогли только констатировать, что "сии вещи выходят за рамки их собственной власти, но они с удовольствием попросят ответственных лиц сотворить для указанных братьев всяческое добро, какое смогут, и обращаться с ними человечно и уважительно <...>" — заключение, которое не оставляло больше сомнений в несостоятельности церковной власти.

Однако Жан де Жанвиль и Филипп де Воэ посчитали целесообразным найти двух свидетелей вне ордена. 13 апреля Жискар де Марзиак, престарелый сенешаль Тулузы и ректор университета в Монпелье, прибыл рассказать трагикомическую историю своего племянника Гуго Маршана, сорокалетнего студента права, которого дядюшка посвятил в рыцари и понудил вступить в орден Храма. Гуго был там крайне несчастен; он велел изготовить печать с надписью Sigillum Hugonis perditi [печать пропащего Гуго (лат.) ], которую, вздыхая, показывал друзьям. Впрочем, он пробыл у тамплиеров только месяц, потом вернулся в свою семью и через восемнадцать месяцев умер. Как утверждал Жискар, он верил в ту пору, когда племянник называл себя погибшим, что это "по причине самоистязания, которому следовали тамплиеры", но разоблачения процесса открыли ему глаза.

Повествование о несчастьях семьи Марзиак объясняет этот странный рассказ лишь частично. В разгаре дела епископа Памье сенешаль был смещен с должностей и судим за "нарушения своих обязанностей и различные злоупотребления"; король переусердствовал в приговоре, лишив Жискара и обоих его братьев всего их имущества. Обвиненный твердил о своей невиновности, и папа Климент ходатайствовал за него. [560] Выступление Марзиака на процессе тамплиеров представляется более понятным, если учесть, что его собственное будущее зависело от возможного королевского прощения, которое он и получил в следующем году. Очевидно, что превратности судьбы заставили Гуго сменить удобную жизнь вечного студента на монашеское состояние, в котором он совершенно не преуспел. И то, что тамплиеры позволили ему уехать и что он никогда не сделал никаких разоблачений — даже на смертном одре, — указывает, как кажется, на то, что ему нечего было разоблачать...

Другое, "часто упоминаемое и малопонятное", свидетельство Рауля де Преля, нотариуса, имеет такое же простое объяснение. Нотариус, бывший другом Жерве де Бове, командора Лаона, поведал, что последний сказал ему, будто "есть некое малое собрание статутов его ордена, которое он покажет охотно, но другое, более секретное, он не позволит увидеть ни за что на свете". С одной стороны, речь идет о латинском уставе (узаконенном Собором в Труа), который существовал во многих экземплярах и в общем был известен; с другой стороны, о "Своде", или внутренних статутах ордена Храма, о которых не сообщалось никому вне ордена и которые находились только у бальи и главных командоров. [561]

С 13 по 30 апреля добивались свидетельских показаний, — этим занялась и сама комиссия. 23 февраля последовало новое прошение от Пьера Булонского и его коллег, жаловавшихся на насилие и одновременно на лицемерные любезности, расточаемые защитникам: тем, кто подтвердит свои первоначальные показания, власти обещали жизнь, свободу, пожизненную ренту — речь шла о том, чтобы только покинуть полностью осужденный и погибший орден. 10 мая Рено де Провен и его компаньоны потребовали дать возможность немедленно переговорить с уполномоченными, которые приняли их в епископской часовне; четыре тамплиера явились с целью подать жалобу, поскольку архиепископ Сансский (Филипп де Мариньи) готовился судить как упорствующих еретиков большое число защитников ордена Храма. Архиепископ Нарбоннский возразил, что комиссия не рассматривает это дело;

Пьер Булонский упросил уполномоченных вмещаться или, по крайней мере, предоставить ему двух нотариусов для составления воззвания в Сане в качестве политического инструмента, так как, по его словам, не нашлось никого, кто пожелал бы взять это на себя.

Тамплиеры покинули капеллу, но тут же удалился и Жиль Эйслен, говоря, "что отправляется слушать или служить мессу". Его коллеги могли выразить апеллирующйм только формальное сочувствие: архиепископ Сансский был хозяином в своей епархии, они не могли вмешиваться.

12 мая, при открытии заседания, комиссии стало известно, что пятьдесят четыре тамплиера, вызвавшихся защищать свой орден, были осуждены епископом Сансским как упорствующие еретики и переданы в руки светской власти, чтобы быть сожженными заживо. Уполномоченные спешно отправили посланцев к архиепископу, "дабы просить его <...> снизойти к отсрочке исполнения приговора, тем более что <...> в этот смертный час и с опасностью для своих душ они [тамплиеры] торжественно заверяли, что их орден и они сами были неправо обвинены в преступлениях, кои им вменяют. Кроме того, труд уполномоченных станет невозможным, ежели эта казнь состоится, ибо свидетели поражены ужасом и оцепенением до такой степени, что больше не знают, о чем сами говорят".

Если и правда, что комиссия не имела права вмешиваться в творимое архиепископом Сансским, то вне сомнения, личного вмешательства Жиля Эйслена в его двояком качестве хранителя печати и папского представителя было бы достаточно, чтобы задержать, а может быть, и предотвратить эту массовую казнь. Эйслен поостерегся сделать такой шаг: в Курии для Ногаре и Плезиана дела оборачивались плохо, и можно было полагать, что отставка канцлера предрешена. Оба архиепископа соперничали в рвении перед королем и жертвовали тамплиерами ради собственного честолюбия.

13 мая при допросе брата-сержанта Эмери де Вильерле-Дюка разыгралась душераздирающая сцена. Он видел, как накануне в телегах везли на казнь пятьдесят четыре брата ордена; и продолжая клясться, что все грехи, приписываемые ордену Храма, — чистая клевета, заявил, что из страха перед подобной смертью сам бы не устоял, если бы от него потребовали признания в том, что он убил самого Господа.

Казненные 12 мая — сожженные заживо на кострах, разложенных на полях близ крепости Сен-Антуан — приняли смерть с величайшим мужеством, к возмущению королевских хронистов, которые написали: "Но страдая от боли, они в своей погибели ни за что не пожелали ничего признать: за что их души <...> будут вечно прокляты, ибо они ввели простой люд в превеликое смятение". [562] По словам другого свидетеля, тамплиеры не переставали кричать, что "их тела принадлежат королю, а души Богу".

Пятеро других тамплиеров были сожжены в Париже 27 мая, один из них, Жак де Таверни, был исповедником короля. Архиепископ Реймский велел сжечь девять братьев ордена в Сансе приблизительно в то же время: таким образом, всего оказалось шестьдесят восемь жертв. Сколько еще умерло в темнице? Этого никто никогда не узнал.

Осознавшие, наконец, собственное бессилие и истинные намерения короля, уполномоченные отложили расследование до октября. Осталось только два защитника ордена Храма, — рыцари Гийом де Шанбонне и Бертран де Сартиж; Рено де Провен был отрешен от должности, а Пьер Булонский сумел бежать. Быть может, последний и был одним из девяти тамплиеров, которые позднее объявились на Соборе во Вьенне и которых папа Климент бросил в темницу.

Уполномоченные чаще заседали не в приорстве, а в доме, названном "Змеиный", который принадлежал аббатству Фекан в приходе св. Андрея, покровителя ремесел. Узники, представленные комиссии, отныне были только свидетелями обвинения, озабоченными тем, как согласовать сказанное ими с признаниями, которых добивались инквизиторы и епархиальные комиссии. Значительная часть сохраняла, однако, сожаление о навсегда утраченном образе жизни ордена; к монотонному признанию непристойных и абсурдных ритуалов они примешивали воспоминание о подлинной церемонии принятия в орден Храма, церемонии серьезной и прекрасной, предваряющей монашескую жизнь не слишком суровую, но достойную и почетную. Из ста двадцати семи статей обвинения, собранных Ногаре, они признали только три или четыре, касающиеся их вступления в орден Храма, то есть те статьи, которые легисты ставили на первое место и по поводу которых допрашивали инквизиторы. Что до всего остального, то тамплиеры отвечали (за малым исключением), что ничего не знают, и уполномоченные поостереглись настаивать. Таким образом, приписывавшееся храмовникам отречение от Христа оставалось делом необъяснимым, немотивированным, безосновательным, бессвязным ~ отрицанием, за которым не стояло никакого альтернативного признания. 5 июня 1311 г., более чем восемнадцать месяцев спустя после начала папского расследования, уполномоченные собрались в Мобюиссоне, чтобы формально закрыть дело. Был выслушан двести тридцать один свидетель, привезенные из всех провинций, то есть очень малая часть сообщества французских тамплиеров, если считать, что во Франции существовало более пятисот командорств. Протоколы были отосланы в Курию в ожидании открытия Вьеннского Собора.

Подобные комиссии, заседавшие и в других странах Запада, не смогли собрать никаких убедительных доказательств вины. В Испании, где тамплиеры пользовались всеобщим уважением. Собор, состоявшийся в Саламанке в 1310 г., отбросил все обвинения в ереси. В Мае Деу, главном командорстве королевства Майорки, братья произнесли прекрасную и энергичную речь в защиту своего Дома. На Кипре, где вся знать, горожане и священники засвидетельствовали храбрость, набожность и добрую славу тамплиеров, единственная противоречащая нота прозвучала от командора ордена Госпитальеров.

Труды английской комиссии, сведенные под заглавиием "Diminutio laboris" (Умаление труда), включали невероятное количество россказней из вторых рук, распространяемых народом, а нередко и духовенством. Это были банально недоброжелательные по отношению к монахам рассказы, какие нравилось повторять мирянам. Орден утратил свою популярность в этой стране, где его отождествляли с иностранцами — провансальцами и гасконцами, которых ненавидели, или же с финансовыми агентами Рима, которых не любили еще больше. Но, за исключением одного отступника, обвиняемые с полным убеждением утверждали, что их собратья, находящиеся во власти французского короля, возводили на себя напраслину из страха или по принуждению. [563]

Стремясь сформировать представление на основе общественного мнения, которое господствует в деле тамплиеров, сталкиваешься с одним противоречием. На уровне простых человеческих отношений монахи-воины не были нелюбимы; за время процесса никто не приходил жаловаться на них. Но невысказанные подозрения приставали к ордену из-за его автономии, независимости власти. Это отчасти рождалось и из таинственности, которой тамплиеры окружали свои церемонии. Сомнение вызывало и давнее обвинение в сговоре с сарацинами. Более чем столетие все поражения, понесенные крестоносцами, обычно приписывали предательству, в особенности — предательству духовно-рыцарских орденов, в частности, — тамплиеров. Извратить факты было нетрудно; но быть может, истинный источник подобной атмосферы осуждения следует искать в едких обвинениях императора Фридриха П, созвучных главной теме процесса; как мы помним, император обвинил братию ордена Храма в слишком радушном приеме дамасских послов и в тайном присутствии при отправлении мусульманских ритуалов. Логически отступничество тамплиеров должно было бы привести к открытому признанию исламской веры, к тому, чтобы "поднять палец и провозгласить Закон", за отсутствием этого — отступничество, в котором обвиняли их, обращалось в ничто. Это, возможно, наилучшее доказательство невиновности тамплиеров. [564]

Когда в октябре 1311 г. во Вьенне собрался Собор, Климент V считал свое положение определенно укрепившимся. Вопреки всему, он выходил победителем из авиньонского испытания, поскольку "процесс над памятью Бонифация VIII" перерос в "расследование о добром рвении короля". [565] Подобный компромисс был выторгован новым камергером короля Ангерраном де Мариньи, заменившим Ногаре в качестве ближайшего советника Филиппа Красивого. Ибо, как это хорошо понял Ногаре, оправдаться в споре с покойным Папой означало для Филиппа допустить, что король мог бы оказаться виновен и его действия подверглись бы суду, в данном случае — суду Святого престола. Договорились (в явном противоречии с общеизвестными фактами), что король в деле Ананьи действовал по просьбе "неких кардиналов или иных особ римской Курии", и духовная власть, после длившихся в течение десяти лет бурь, под коими рухнул орден Храма, вновь обрела теоретическое верховенство над властью светской. Ногаре получил отпущение грехов, Ангерран де Мариньи — Золотую Розу [*2] и признательность Климента V.

Во Вьенне первое впечатление членов Собора представляется скорее благоприятным для ордена Храма; в начале ноября явилось девять братьев, дабы взять на себя его защиту. Кажется, они утверждали, что тысяча пятьсот или две тысячи тамплиеров прятались в горах в окрестностях Лиона и готовились помочь в защите ордена. Трудно поверить, что было столько спасшихся, но Климент испугался, бросил девятерых братьев в темницу и удвоил собственную охрану. В послании Филиппу он просит поторопиться с приездом, ибо король всегда заставлял себя ждать.

В течение декабря обсуждали форму, которую следовало придать процессу ордена Храма; почти все члены Собора согласились просить защиты для ордена. Только пять человек голосовали за его уничтожение: Жиль Эйслен, к тому времени ставший архиепископом Руанским, и четверо других французских клириков. Однако большинство полагало, что выбор защитников следует оставить за Папой. Вполне определенно обозначилась оппозиция против всякой попытки светского государя присвоить имущество ордена Храма: всех интересовала, увы, не участь тамплиеров, а дележ добычи.

В начале своего понтификата Климент V составил план объединения обоих военных орденов, — Храма и Госпиталя, — в один; он вернулся к этому замыслу — в том, что касалось имущества ордена Храма, — проявив властность и настойчивость, что удивило весь Собор. Поговаривали, что Мариньи и Карл де Валуа благоволили госпитальерам. Большинство прелатов было против такого объединения; учитывая все обстоятельства, они предпочли бы, как раньше, скорее меряться силой, бороться с обоими орденами, соперничавшими между собой, нежели иметь дело с одним объединенным, который в результате своего внезапного обогащения сделается непреодолимой силой.

Наконец 20 марта Филипп со своим судом прибыл во Вьенн. 22 марта Климент отважился на решающий шаг, предварительно провозгласив упразднение ордена Храма без его формального осуждения.

То, что сделал Папа, — писал поверенный арагонского короля своему государю, — он сделал не посредством права, не путем правосудия, но упреждающим образом, говоря, что существование ордена вредно <...> Очень хорошее впечатление произвел епископ Валенсии, сказав, что сначала следует отделить добрых от дурных <...> Ибо орден еще остается, — произнес он, — ив нем пребывают еще добрые люди, а в [самом] ордене, учреждения коего были святы и праведны, нет греха, но есть грех в их нынешней нетвердости. И я верю, — добавил поверенный, — что мнение сие должно быть угодно Богу и людям, изучающим это дело непредвзято. [566]

Только в последние дни апреля, после отъезда Филиппа и его советников, в деле было произнесено последнее слово. Климент купил согласие короля, предоставив ему оммаж (вассальную клятву) епископского города Лиона, каковым Филипп стремился заручиться еще в начале своего правления. Такой успех стоил отказа от имущества ордена Храма, на которое ни один светский государь не мог законно претендовать. Французские денежные фонды ордена, в которых Филипп так никогда и не отдал отчета, уже наполнили высохший колодец королевской казны.

6 мая состоялась церемония закрытия. Климент кратко изложил итоги работы Собора и зачитал многочисленные буллы, относящиеся к тамплиерам, с которыми предлагалось обойтись по их заслугам. Смирившихся и тех, кто ни в чем не сознался, должны были поместить либо в старые командорства ордена Храма, либо в другие монастыри. Еретиков предполагалось наказать по каноническим законам, беглецов — перечислить, дабы они могли предстать перед судом. Климент оставил за собой право судить магистра, генерального смотрителя, командоров Нормандии, Аквитании и Кипра и камергера магистра Оливье де Ла Пена. [567] Владения ордена Храма в миру Папа целиком передал ордену Госпитальеров, за исключением госпитальеров на Иберийском полуострове. Тамплиеры Арагона и Каталонии были признаны невиновными Собором, который состоялся в Таррагоне, а тамплиеры Кастилии — Собором в Саламанке. В Португалии архиепископ Лиссабонский очистил рыцарей Храма от всяких подозрений, а в 1319 г. король Дионисий основал орден Христа, чтобы собрать братьев под старым именем Бедных рыцарей Христовых. В этом же году на землях Арагона, Валенсии, Каталонии, Сицилии и Корсики был основан орден Святой Марии Монтесской, дабы, по просьбе арагонского короля, собрать уцелевших тамплиеров и остатки их имущества. Папа Иоанн XXII утвердил оба новых института; Монтесский орден был подчинен ведению рыцарей ордена Калатравы, [*3] наследовавших имущество ордена Храма в Кастилии. [568]

Вот-вот упадет занавес по последнем акте трагедии, и главные актеры, как если бы их роли уже были сыграны, исчезают один за другим. Кардинал Этьен де Сюизи умер во Вьенне во время Собора, а немного спустя за ним последовал его коллега архиепископ Тулузский. Гийом де Ногаре "отправился путем всего плотского" 11 апреля 1313 г.; [569] хотя он все еще был канцлером, его влияние ослабело, и смерть его прошла почти незамеченной. Гийом де Плезиан только на несколько месяцев пережил своего сотоварища; он продолжал служить королю до самой кончины в ноябре 1313 г. [570]

22 декабря того же года, — после смерти обоих легистов, — Климент назначил трех кардиналов вынести решение по делу магистра и великих бальи: последнее предательство по отношению к этим людям, которых он обманывал лживыми обещаниями. Эти заседатели, возглавлявшиеся доминиканцем Никола де Фреовилем, должны были также определить судьбу французских тамплиеров; несмотря на предписания Вьеннского Собора, они осудили на вечное заточение тех, кто ни в чем не сознался. Потом, проверив материалы судебных документов, относящихся к магистру и трем великим бальи (командор Кипра умер), всех четверых осудили на пожизненное заключение — наказание много более суровое, чем постановления Собора, касавшиеся "смирившихся" тамплиеров. Но кардиналы слишком много знали, чтобы освободить Жака де Моле и его товарищей, выражавших намерение "рассказать иное", нежели их признания на процессе, как только позволят обстоятельства. [571]

18 марта 1314 г. архиепископ Сансский и трое кардиналов-заседателей представили свой приговор четырем сановникам ордена Храма на эшафоте, воздвигнутом напротив портала собора Парижской Богоматери; магистра привезли в Париж из темницы в Жизоре. На паперти собралась огромная толпа, дабы выслушать приговор, который должны были огласить публично. Но как только решение о пожизненном заключении было зачитано осужденным, магистр и командор Нормандии громко провозгласили невиновность своего ордена и отказались от показаний, к изумлению кардиналов, которые полагали, что ставится последняя точка в этом деле. Покуда де Моле верил обещаниям Климента, он старался держаться: потеряв надежду, он мог только умереть. Иноземные купцы, "находившиеся там", рассказывали, что магистр обернулся к толпе и "очень громко произнес, что все сказанное в написанном - ложь и что он ни сказал ничего такого, ни признался в таковых деяниях, но что они были добрыми христианами. И при сих словах сержант ударил его ладонью по устам так, что он [магистр] не смог больше говорить". [572]

Кардиналы снова передали де Моле и Шарне прево Парижа, который велел их сторожить в капелле у паперти, пока не разойдется толпа. По словам Жана де Сен-Виктора, кардиналы якобы хотели посовещаться об участи этих двух тамплиеров, но король и его совет уже были проинформированы об инциденте и приняли решение сжечь их как нераскаявшихся еретиков, хотя не присутствовало никого из духовных лиц, дабы воззвать к светской руке власти. Костер сложили на Камышовом острове, расположенном между королевским садом и церковью августинских монахов, на нынешней набережной Больших августинцев, — по странному стечению обстоятельств красные огни Нового моста отражаются в Сене на месте мучений Жака де Моле, будто для того, чтобы навечно сохранить память о нем.

Магистр ордена Храма приготовился умереть спокойно и даже с каким-то воодушевлением, что произвело глубокое впечатление на собравшихся, среди которых находился поэт-хронист Годфруа Парижский: свидетельство последнего тем более ценно, что он разделял обвинения, выдвигаемые против тамплиеров.

С наступлением ночи сержанты короля посадили на повозку де Моле и Шарне, чтобы тайком отвезти на остров. Там магистр сам, добровольно, разделся и терпеливо сносил грубости сержантов; когда его собрались привязать к столбу, он попросил разрешения сложить ладони и в последний раз помолиться. Еще он заверил, что орден Храма невиновен и что он оставляет Богу заботу отомстить за собственную смерть и смерть братьев. По словам свидетелей, он якобы добавил — относительно себя, — что отступил перед страхом пытки и льстивыми ласками Папы и короля. Его последними словами, согласно Годфруа Парижскому, была просьба к палачам повернуть его лицом к собору Богоматери, когда те привязывали его к столбу.

Он обратил к ним свою просьбу

И таким образом погиб,

И так благостно принял смерть,

Что каждый был этим изумлен. [573]

Годфруа де Шарне, последний товарищ великого магистра, умер с тем же мужеством, что и Жак де Моле; Гуго де Перо и Жоффруа де Гонвиль, не последовавшие за ними в их возвышенном бунте, навсегда исчезли во мраке темниц.

Папа Климент V не восстановил своего здоровья после суровой зимы во Вьенне; он удалился во Вьеннское графство, где жил, окруженный кардиналами и своими родственниками, и не желал более давать аудиенций. В апреле 1314 г., несколько недель спустя после смерти де Моле, он серьезно заболел в Монтиле, близ Карпантраса; его заставляли принимать растолченные изумруды — смертоносное средство, которое должно было вскоре его и погубить. Он пожелал, чтобы его перевезли в Бордо, но 20 апреля того же года умер в Рокморе-на-Роне. 29 ноября в Фонтенбло умер Филипп IV Красивый, последние годы которого были омрачены семейными драмами, фландрской войной и народным возмущением.

* * *

Великое приключение тамплиеров длилось почти два столетия. Их история — как в период расцвета, так и на закате — относится к золотому веку феодализма, эпохе крестовых походов и Соборов, — оба этих начала нашли выражение в духовно-рыцарских орденах. Устав ордена Храмовников, до сих пор малоизвестный, остается одним из наиболее достойных внимания документов, который дошел до нашего времени от той эпохи; устав учит братьев ордена вести жизнь суровую и трудную, но беспрестанно соотноситься с разумными предписаниями, благопристойностью и вежеством. Путь, начертанный орденом, держится на равном расстоянии и от рыцарской пышности, и от иноческой бедности; он не допустил образования наемничества, ни отшельничества, еще меньше — мистики, но собрал "мужей добрых и рассудительных", призванных служить христианскому народу.

Гуго де Пейен и его товарищи воплотили облик монаха-рыцаря; их преемники создали стиль жизни, некое фундаментальное качество которого обнаруживается и сегодня в уцелевшем наследии ордена Храма, в его сдержанной и элегантной архитектуре, в восхитительных манускриптах тамплиеров, письменных свидетельствах собственного образа мыслей и действий. Храмовники не всегда придерживались наставлений своего устава, и это было одной из причин их гибели; но существовала истинная гармония между их целями и духом эпохи.

В начале XIV в. все меняется. Сталкиваются интересы наций, вырисовываются новые классы; могли ли тамплиеры сохраниться, — даже без грубого вмешательства французского короля, — в новом климате? Приходится сомневаться в этом. Тридцать лет спустя после падения тамплиеров их полностью забыли, за исключением народных легенд, которые представляли их командорства как места с привидениями, где в ночи звучал голос: "Кто хочет защищать орден Храма?". Много позднее первые романтики заинтересовались проклятым орденом, но только для того, чтобы его мистифицировать и извратить его историю. Лишь сравнительно недавно архивисты и археологи принялись расшифровывать документы и расчищать руины, — и благодаря их изысканиям начинает проступать истинное лицо ордена Храма.

Т. е. папским; традиционный термин, указывающий на то, что Папа, как преемник св. Петра, стоит во главе апостольского преемства.

Особая награда Святого престола.

Духовно-рыцарский орден, основанный в Кастилии в 1158 г.; один из важнейших крестоносных орденов Иберийского полуострова.

Поиск по сайту: