РЕЛИГИОЗНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Религиозный человек — это тот, чья духовная структура пос­тоянно и вся целиком направлена на достижение высшего пережи­вания ценностей. Из нашего определения сути религиозности сле­дует, что имеются три основные формы религиозного типа, третья из которых на самом деле находится между двумя остальными и имеет еще целый ряд более четких проявлений.

Различение проводится на основании того, в каком отношении находятся ценности, о которых мы уже говорили, к общему смыс­лу жизни: позитивном, негативном или смешанном (как позитив­ном, так и негативном). Если все жизненные ценности пережива­ются как стоящие в позитивном отношении к высшему смыслу жизни, мы имеем тип имманентного мистика; если же они ставят­ся в негативное отношение, то возникает тип трансцендентного мистика. Если же они оцениваются частью позитивно, частью не­гативно, то возникает дуалистическая религиозная натура.

2. ДИНАМИКА И ОРГАНИЗА­ЦИЯ ЛИЧНОСТИ

Джемс (James) Уильям (// января 1842 — 16 августа 1910) — американ­ский философ-идеалист и психолог, один из основателей прагматизма. Изучал медицину и естественные нау­ки в Гарвардском университете США и в Германии. С 1872 г.— ассистент, с 1885 г.— профессор философии, а с 1889 по 1907 г.— профессор в Гар­вардском университете. С 1878 по 1890 г. Джемс пишет свои «Принципы психологии», в которых отвергает атомизм немецкой психо­логии и выдвигает задачу изучения конкретных фактов и состояний со­знания. С точки зрения Джемса со­знание является функцией, которая «по всей вероятности, как и другие биологические функции, развилась потому, что она полезна». Исходя из такого приспособительного характера сознания он отводил важную роль инстинктам и эмоциям. Развитая в одной из глав «Психоло­гии», теория личности оказала решаю­щее влияние на формирование аме­риканской персонологии. Многие темы, намеченные здесь Джемсом, были под­хвачены научной психологией лично­сти и в настоящее время интенсивно разрабатываются в рамках иссле­дований «образа самого себя», «самооценки», «самосознания». Дру­гие же стали исходными точками в разработке таких аспектов личности, которые раскрываются со стороны ее собственного сознания. Эмоцио­нальная жизнь личности, ее смысловые образования, ее жизненные проблемы, перспективы и прочее стали важными проблемами психологических иссле­дований личности.

Джемс включает в личность, наряду с «чистым Я», также «эмпирическое Я», которое составляет не только то. что человек считает самим собой, но также и все то, что он может считать своим: свой дом, близких, свои дела, репутацию и т. п. По отношению ко всему этому человек испытывает те же чувства, что и по отношению к самому себе: потеря доброго имени пережива­ется как утрата части собственного Я. Самая логика обсуждаемых Джемсом вопросов заставляла его выходить за пределы индивидуального сознания человека. Понятно, однако, что в рам­ках традиционной психологии созна­ния поднимавшиеся Джемсом пробле­мы не могли получить адекватного решения.

Широкое распространение получила выдвинутая в 1884 г. теория эмоций Джемса. В 1892 г. Джемс совместно с Мюнстербеогом организовал первую в США лабораторию прикладной психологии при Гарвардском уни­верситете.

Соч.: Научные основы психологии. Спб., 1902; Беседы с учителями о пси­хологии. М., 1902; Прагматизм, 2-е изд. Спб., 1910; Многообразие религи­озного опыта. М., 1910; Вселенная с плюреалистической точки зрения. М., 1911; Существует ли сознание? — В сб.: Новые идеи в философии, вып. 4. Спб., 1913.

Лит.: Современная буржуазная фило­софия. М., 1972;

Perry R. В. The Thougth and Cha-ractor of William James. Boston, 1935, vol. 1—2.

У. Джемс личность'

«Личность» и Я. О чем бы я ни думал, я всегда в то же время более или менее сознаю самого себя, свое личное существование. Вместе с тем ведь это я сознаю, так что мое самосознание в его целом является как бы двойственным — частью познаваемым и частью познающим, частью объектом и частью субъектом: в нем надо различать две стороны, из которых для краткости одну мы будем на­зывать личностью, а другую — #. Я говорю «две стороны», а не «две обособленные сущности», так как признание тождества нашего Я и нашей «личности» даже в самом акте их различения представляет, быть может, самое неукоснительное требование здравого смысла, и мы не должны упускать из виду это требование с самого начала при установлении терминологии, к каким бы выводам относительно ее состоятельности мы ни пришли в конце нашего исследования. Итак, рассмотрим сначала познаваемый элемент в сознании личности, или, как иногда выражаются, наше эмпирическое Эго.

Эмпирическое Я, или «личность». В самом широком смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он мо­жет назвать своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, его дом, его жена, дети, предки и друзья, его репутация и труды, его имение, его лошади, его яхта и капиталы. Все это вызывает в нем аналогичные чувства. Если по отношению ко всему этому дело обстоит благополучно — он торжествует; если дела приходят в упадок — он огорчен; разумеется, каждый из пере­численных нами объектов влияет не в одинаковой степени на состоя­ние его духа, но все они оказывают более или менее сходное воз­действие на его самочувствие. Понимая слово «личность» в самом широком смысле, мы можем прежде всего подразделить анализ ее на три части в отношении:

а) ее составных элементов;

б) чувств и эмоций, вызываемых ими (самооценка);

в) поступков, вызываемых ими (заботы о самом себе и самосо­хранение).

(а) Составные элементы личности могут быть подразделены на три класса:

физическая личность, социальная личность и духовная личность.

Физическая личность. В каждом из нас телесная организация представляет существенную часть нашей физической личности, а некоторые части нашего тела могут быть названы нашими в тесней­шем смысле слова. За телесной организацией следует одежда. Джемс У. Психология. М., 1922.

Ста­рая поговорка, что человеческая личность состоит из трех частей:

души, тела и платья,— нечто большее, нежели простая шутка. Мы в такой степени присваиваем платье нашей личности, до того отож­дествляем одно с другим, что немногие из нас дадут, не колеблясь ни минуты, решительный ответ на вопрос, какую бы из двух альтер­натив они выбрали: иметь прекрасное тело, облеченное в вечно грязные и рваные лохмотья, или под вечно-новым костюмом с иголочки скрывать безобразное, уродливое тело. Затем ближайшей частью нас самих является наше семейство, наши отец и мать, жена и дети — плоть от плоти и кость от кости нашей. Когда они уми­рают, исчезает часть нас самих. Нам стыдно за их дурные поступ­ки. Если кто-нибудь обидел их, негодование вспыхивает в нас тот­час, как будто мы сами были на их месте. Далее следует наш «домашний очаг». Сцены в нем составляют часть нашей жизни, его вид вызывает в нас нежнейшее чувство привязанности, и мы неохотно прощаем гостю, который, посетив нас, указывает недостат­ки в нашей домашней обстановке или презрительно к ней относится. Мы отдаем инстинктивное предпочтение всем этим разнообразным объектам, связанным с наиболее важными практическими интере­сами нашей жизни. Все мы имеем бессознательное влечение охра­нять наши тела, облекать их в платья, снабженные украшениями, лелеять наших родителей, жену и детей и приискивать себе собст­венный уголок, в котором мы могли бы жить, совершенствуя свою домашнюю обстановку.

Такое же инстинктивное влечение побуждает нас накоплять со­стояние, а сделанные нами ранее приобретения становятся в боль­шей или меньшей степени близкими частями нашей эмпирической личности. Наиболее тесно связанными с нами частями нашего иму­щества являются произведения нашего кровного труда. Немногие люди не почувствовали бы своего личного уничтожения, если бы произведение их рук и мозга (например, коллекция насекомых или обширный труд в рукописи), создававшееся ими в течение целой жизни, вдруг оказалось уничтоженным. Подобное же чувство питает скупой к своим деньгам.

Социальная личность. Признание в нас личности со стороны других представителей человеческого рода делает из нас обществен­ную личность. Мы не только стадные животные, не только любим быть в обществе себе подобных, но имеем даже прирожденную наклонность обращать на себя внимание других и производить на них благоприятное впечатление. Трудно придумать более дьяволь­ское наказание (если бы такое наказание было физически возмож­но), как если бы кто-нибудь попал в общество людей, где на него совершенно не обращали бы внимание. Если бы никто не оборачи­вался при нашем появлении, не отвечал на наши вопросы, не интере­совался нашими действиями, если бы всякий при встрече с нами намеренно не узнавал нас и обходился с нами как с неодушевлен­ными предметами, то нами овладело бы известного рода бешенство, известного рода бессильное отчаяние, от которого были бы облегче.-> нием жесточайшие телесные муки, лишь бы при этих муках мы чувствовали, что, при всей безвыходности нашего положения, мы все-таки не пали настолько низко, чтобы не заслуживать вни­мания.

Собственно говоря, у человека столько социальных личностей, сколько индивидуумов признают в нем личность и имеют о ней пред­ставление. Посягнуть на это представление — значит посягнуть на самого человека. Но, принимая во внимание, что лица, имеющие представление о данном человеке, естественно распадаются на клас­сы, мы можем сказать, что на практике всякий человек имеет столько же различных социальных личностей, сколько имеется раз­личных групп людей, мнением которых он дорожит. Многие маль­чики ведут себя довольно прилично в присутствии своих родителей или преподавателей, а в компании невоспитанных товарищей бес­чинствуют и бранятся, как пьяные извозчики. Мы выставляем себя в совершенно ином свете перед нашими детьми, нежели перед клубными товарищами: мы держим себя иначе перед нашими постоянными покупателями, чем перед нашими работниками; мы — нечто совершенно другое по отношению к нашим близким друзьям, чем по отношению к нашим хозяевам или к нашему начальству. От­сюда на практике получается'подразделение человека на несколько личностей; это может повести к дисгармоническому раздвоению со­циальной личности, например, в том случае, если кто-нибудь боится выставить себя перед одними знакомыми в том свете, в каком он представляется другим; но тот же факт может повести к гармони­ческому распределению различных сторон Личности; например, когда кто-нибудь, будучи нежным к своим детям, является строгим к под­чиненным ему узникам или солдатам.

Добрая или худая слава человека, его честь или позор — это названия для одной из его социальных личностей. Своеобразная общественная личность человека, называемая его честью, является результатом одного из тех раздвоений личности, о которых мы говори­ли. Представление в известном свете человека в глазах окружающей его среды является руководящим мотивом для одобрения или осуж­дения его поведения, смотря по тому, применяется ли он к требо­ваниям данной общественной среды, к требованиям, которые он мог бы не соблюдать при другой житейской обстановке. Так, напри­мер, частное лицо может без зазрения совести покинуть город, за­раженный холерой, но священник или доктор нашли бы такой по­ступок несовместимым с их понятием о чести. Честь солдата по­буждает его сражаться и умирать при таких обстоятельствах, когда другой человек имеет полное право скрыться в безопасное место или бежать, не налагая на свое социальное # позорного пятна. Подобным же образом судья или государственный муж в силу об­лекающего их звания находят противным с*воей чести принимать участие в денежных операциях, не заключающих в себе ничего предосудительного для частного лица. Весьма часто можно слы­шать, как люди проводят различие между отдельными сторонами своей личности: «Как челбвек, я жалею вас, но как официальное лицо, я не могу вас пощадить». «В политическом отношении он мой союзник, но как нравственную личность я не выношу его». То, что называют мнением среды, составляет один из сильнейших двигате­лей в жизни. Вор не смеет обкрадывать своих товарищей; карточ­ный игрок обязан платить свои карточные долги, хотя бы он вовсе не платил иных своих долгов. Всегда и везде кодекс чести «фе­шенебельного» общества возбранял или разрешал известные поступ­ки единственно в угоду одной из сторон нашей социальной лично­сти. Вообще говоря, вы не должны лгать, но в том, что касается ваших отношений к известной даме — лгите, сколько вам угодно; от равного себе вы принимаете вызов на дуэль, но вы засмеетесь в глаза лицу низшего, сравнительно с вами, общественного положе­ния, если это лицо вздумает потребовать от вас удовлетворения, — вот примеры для пояснения нашей мысли.

Духовная личность. Под духовной личностью, поскольку она стоит в связи с эмпирической, мы не разумеем того или другого отдельного преходящего состояния нашего сознания. Скорее мы разумеем под духовной личностью полное объединение отдельных со­стояний сознания, конкретно взятых духовных способностей и свойств. Это объединение в каждую отдельную минуту может стать объектом моей мысли и вызвать эмоции, аналогичные с эмоциями, производимыми во мне другими сторонами моей личности. Когда мы думаем о себе как о мыслящих существах, все другие стороны нашей личности представляются относительно нас как бы внешними объектами. Даже в границах нашей духовной личности некоторые элементы кажутся более внешними, чем другие. Например, наши способности к ощущению представляются, так сказать, менее интим­но связанными с нашим Я, чем наши эмоции и желания. Самый центр, самое ядро нашего Я, поскольку оно нам известно, святое святых нашего существа, это — чувство активности, обнаруживаю­щееся в некоторых наших внутренних душевных состояниях.

За составными элементами личности в нашем изложении следуют характеризующие ее чувства и эмоции.

Самооценка. Она бывает двух родов: самодовольство и недо­вольство собой. Самолюбие может быть скорее отнесено к третьему отделу, к отделу поступков, ибо сюда по большей части относят скорее известную группу действий, чем чувствований в тесном смыс­ле слова. Для обоих родов самооценки язык имеет достаточный запас синонимов. Таковы, с одной стороны, гордость, самодоволь­ство, высокомерие, суетность, самопочитание, заносчивость, тщеславие; с другой — скромность, униженность, смущение, неуве­ренность, стыд, унижение, раскаяние, сознание собственного позора и отчаяние в самом себе. Эти два противоположных класса чувст­вований являются непосредственными, первичными дарами нашей природы.

Можно сказать, что нормальным возбудителем самочувствия является для человека его благоприятное или неблагоприятное положение в свете — его успех или неуспех. Человек, эмпирическая личность которого имеет широкие пределы, который с помощью своих собственных сил всегда достигал успеха, личность с высо­ким положением в обществе, обеспеченная материально, окруженная друзьями, пользующаяся славой, едва ли будет склонна поддавать­ся страшным сомнениям, едва ли будет относиться к своим силам с тем недоверием, с каким она относилась к ним в своей юности. «Разве я не возрастил сады великого Вавилона?». Между тем лицо, потерпевшее несколько неудач одну за другой, падает духом на половине житейской дороги, проникается болезненной неуверенно­стью в самом себе и отступает перед попытками, вовсе не превосхо­дящими его силы.

Заботы о себе и самосохранение. Под это понятие подходит зна­чительный класс наших основных инстинктивных побуждений. Сюда относятся телесное, социальное и духовное самосохранение.

Заботы о физической личности. Все целесообразно-рефлекторные действия и движения питания и защиты составляют акты телесного самосохранения. Подобным же образом страх и гнев вызывают наступление целесообразного движения. Если под заботами о себе мы условимся разуметь предвидение будущего в отличие от само­сохранения в настоящем, то мы можем отнести гнев и страх к ин­стинктам, побуждающим нас охотиться, добывать пропитание, строить жилища, делать полезные орудия и заботиться о своем ор­ганизме. Впрочем, эти последние инстинкты в связи с чувством люб­ви, родительской привязанности, любознательности и соревнования распространяются не только на развитие нашей телесной личнос­ти, но и на все наше материальное Я в самом широком смысле слова.

Наши заботы о своей социальной личности выражаются не­посредственно в чувстве любви и дружбы, в нашем желании обра­щать на себя внимание и вызывать в других изумление, в чувстве ревности, стремлении, к соперничеству, жажде славы, влияния и власти; косвенным образом они проявляются во всех побуждениях к материальным заботам о себе, поскольку последние могут слу­жить средством к осуществлению общественных целей. Мы из сил надрываемся получить приглашение в дом, где бывает большое общество, чтобы при упоминании о ком-нибудь из виденных нами гостей иметь возможность сказать: «А, я его хорошо знаю!» — и раскланиваться на улице чуть ли не с половиной встречных. Ко­нечно, нам всего приятнее иметь друзей, выдающихся по рангу или достоинствам, и вызывать в других восторженное поклонение. Тэк-керей в одном из своих романов просит читателей сознаться откро­венно, неужели каждому из них не доставит особенного удоволь­ствия прогулка по улице с двумя герцогами под руку. Но, не имея герцогов в кругу своих знакомых и не слыша гула завистливых го­лосов, мы не упускаем и менее значительных случаев обратить на себя внимание. Есть страстные любители предавать свое имя глас­ности в газетах — им все равно, под какую газетную рубрику попа­дет их имя, в разряд ли прибывших и выбывших, частных объявлений, интервью или городских сплетен; за недостатком лучшего они не прочь попасть даже в хронику скандалов.

Под рубрику «попечение о духовной личности» следует отнести всю совокупность стремлений к духовному прогрессу — умственному, нравственному» и духовному в узком смысле слова. Впрочем, необ­ходимо допустить, что так называемые заботы о своей духовной личности представляют в этом более узком смысле слова лишь заботу о материальной и социальной личности в загробной жизни. В стремлении магометанина попасть в рай или в желании христиа­нина избегнуть мук ада материальность желаемых благ сама собой очевидна. С более положительной и утонченной точки зрения на. будущую жизнь многие из ее благ (сообщество с усопшими родны­ми и святыми и соприсутствие божества) суть лишь социальные блага наивысшего порядка. Только стремления к искуплению внут­ренней (греховной) природы души, к достижению ее безгрешной чистоты в этой или будущей жизни могут считаться заботами о духовной нашей личности в ее чистейшем виде.

Наш широкий внешний обзор фактов, наблюдаемых в жизни на­шей личности, был бы неполон, если бы мы не выяснили вопроса о соперничестве и столкновениях между отдельными сторонами нашей личности. Наша физическая природа ограничивает наш выбор одними из многочисленных представляющихся нам и жела­емых нами благ, тот же факт наблюдается и в данной области яв­лений. Если бы только было возможно, то уж, конечно, никто из нас не отказался бы быть сразу красивым, здоровым, прекрасно одетым человеком, великим силачом, богачом, имеющим миллион­ный годовой доход, остряком, бонвиваном, покорителем дамских сердец и в то же время философом, филантропом, государственным деятелем, военачальником, исследователем Африки, модным поэтом и святым человеком. Но это решительно невозможно! Деятельность миллионера не мирится с идеалом святого; филантроп и бонвиван — понятия несовместимые; душа философа не уживается с душой серд­цееда в одной телесной оболочке. Внешним образом такие различные характеры как будто и в самом деле совместимы в одном человеке. Но стоит действительно развить одно из свойств характера, чтобы оно тотчас же заглушило другие. Человек должен тщательно рас­смотреть различные стороны своей личности, чтобы искать спасения в развитии глубочайшей, сильнейшей стороны своего #. Все другие стороны нашего Я призрачны, только одна из них имеет реальное основание в нашем характере, и потому ее развитие обеспечено. Неудачи в развитии этой стороны нашего характера суть действи­тельные неудачи, вызывающие стыд, а успех — настоящий успех, приносящий нам истинную радость.

Нам отсюда становится понятным парадоксальный рассказ о человеке, пристыженном до смерти тем, что он оказался не первым, а вторым в свете боксером или гребцом. Что он в силах побороть любого человека в свете, кроме одного — это для него ничего не значит Пока он не одолеет первого в состязании, ничто не при-

нимается им в расчет. Он в своих собственных глазах как бы не существует. Тщедушный человек, которого всякий может побить, не огорчается своей физической немощью, ибо он давно оставил всякие попытки к развитию этой стороны своей личности. Без по­пыток не может быть неудачи, без неудачи не может быть позора. Таким образом, наше довольство собой в жизни обусловлено все­цело тем, к какому делу мы себя предназначим. Оно определяется отношением наших действительных способностей к потенциальным, предполагаемым — дробью, в которой числитель выражает наш действительный успех, а знаменатель —наши притязания:

При увеличении числителя и уменьшении знаменателя дробь будет возрастать. Отказ от притязаний дает нам такое же желанное облегчение, как и осуществление их на деле, и отказываться от притязания будут всегда в том случае, когда разочарования бес­престанны, а борьбе не предвидится исхода.

Человек, понявший, что в его ничтожестве в известном отноше­нии не остается для других никаких сомнений, чувствует какое-то странное сердечное облегчение.

Как приятно бывает иногда отказаться от притязаний казаться молодым и стройным! «Слава Богу, говорим мы в таких случаях, эти иллюзии миновали!» Всякое расширение нашего Я составляют лишнее бремя и лишнее притязание. Рассказывают про некоего гос­подина, который в последнюю американскую войну потерял все свое состояние до последнего цента; сделавшись нищим, он буквально валялся в грязи, но уверял, что отродясь еще не чувствовал себя более счастливым и свободным, '

Наше самочувствие, повторяю, зависит от нас самих. «При­равняй твои притязания нулю,— говорит Карлэйль,— и целый мир будет у ног твоих. Справедливо писал мудрейший человек нашего времени, что жизнь, собственно говоря, начинается только с мо­мента отречения».

Ни угрозы, ни пререкательства не могут оказать действия на человека, если они не затрагивают одной из возможных в будущем или действительных сторон его личности. Вообще говоря, только воздействием на эту личность мы можем «завладеть» чужой волей. Поэтому важнейшая забота монархов, дипломатов и вообще всех стремящихся к власти и влиянию заключается в том, чтобы найти у их жертвы сильнейший принцип самоуважения и сделать воздей­ствие на него своей конечной целью. Но если человек отказался от всего, что зависит от воли другого, и перестал смотреть на все это, как на части своей личности, то мы становимся почти совершен­но бессильными влиять на него. Стоическое правило счастья за­ключается в том, чтобы мы напередусчитали себя лишенными всего того, что зависит не от нашей воли — тогда удары судьбы станут для нас нечувствительными. Эпиктет советует нам сделать нашу личность неуязвимой, суживая ее содержание, но в то же время укрепляя ее устойчивость: «Я должен умереть — хорошо, но дол­жен ли я умирать, непременно жалуясь на свою судьбу? Я буду открыто говорить правду, и, если тиран скажет: «За твои речи ты достоин смерти», я отвечу ему: «Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я бессмертен? Ты будешь делать свое дело, а я свое; твое дело — казнить, а мое — умирать бесстрашно; твое дело — изгонять, а мое — бестрепетно удаляться».

В свое время, в своем месте эта стоическая точка зрения могла быть достаточно полезной и героической, но надо признаться, что она возможна только при постоянной наклонности души к развитию узких и несимпатичных черт характера. Стоик действует путем самоограничения. Если я стоик, то блага, какие я мог бы себе присвоить, перестают быть моими благами, и во мне является наклонность вообще отрицать за ними значение каких бы то ни было благ. Этот способ оказывать поддержку своему Я путем от­речения, отказа от благ весьма обычен среди лиц, которых в других отношениях никак нельзя назвать стоиками. Все узкие люди ограничивают свою личность, отделяют от нее все то, что не состав­ляет у них прочного владения. Они смотрят с холодным пренебреже­нием, если не с настоящей ненавистью, на людей, непохожих на них или не поддающихся их влиянию, хотя бы эти люди обладали великими достоинствами.

Экспансивные люди действуют, наоборот, путем расширения своей личности и приобщения к ней других. Границы их личности часто бывают довольно неопределенны, но зато богатство ее содержания с избытком вознаграждает их за это.

«Пусть презирают мою скромную личность, пусть обращаются со мной, как с собакой; пока есть душа в моем теле, я не буду их отвергать. Они — такие же реальности, как и я. Все, что в них есть действительно хорошего — пусть будет достоянием моей лично­сти». Великодушие.этих экспансивных натур иногда бывает поисти­не трогательно. Такие лица способны испытывать своеобразное тонкое чувство восхищения при мысли, что, несмотря на болезнь, непривлекательную внешность, плохие условия жизни, несмотря на общее к ним пренебрежение они все-таки составляют неотдели­мую часть этого мира бодрых людей, имеют товарищескую долю в силе ломовых лошадей, в счастьи юности, в мудрости мудрых и не лишены некоторого участия в пользовании богатствами Вандер-бильдов и даже самих Гогенцоллернов. Таким образом, то сужива­ясь, то расширяясь, наше эмпирическое # пытается утвердиться во внешнем мире. Тот, кто может воскликнуть вместе с Марком Аврелием: «О, вселенная! Все, чего ты желаешь, того и я желаю!», имеет личность, из которой удалено до последней черты все, ограничивающее суживающее содержание личности — содержание его личности всеобъемлюще.

Иерархия личностей. Согласно почти единодушно принятому мнению, различные виды личностей, которые могут заключаться в одном человеке, и в связи с этим различные виды самоуважения человека могут быть расположены в форме иерархической скалы, с физической личностью внизу, духовной наверху и различными видами материальных (находящихся вне нашего тела) и социаль­ных личностей в промежутке. Чисто природная наклонность наша заботиться о себе вызывает в нас стремление расширять различ­ные стороны нашей личности; мы преднамеренно отказываемся от развития в себе лишь того, в чем не надеемся достигнуть успеха. Таким-то образом наш альтруизм является «необходимой добродетелью», и циники, описывая наш прогресс в морали, не совсем лишены оснований напоминать при этом об известной басне про лисицу и виноград.

Конечно, это не единственный путь, на котором мы учимся подчинять низшие виды наших личностей высшим. В этом подчи­нении бесспорно играет известную роль этическая оценка, и, нако­нец, немаловажное значение имеют в применении к нам самим суждения, высказанные нами раньше о поступках других лиц. Одним из курьезнейших законов нашей (психической) природы является то обстоятельство, что мы с удовольствием наблюдаем в себе известные качества, которые кажутся нам отвратительными, когда мы замечаем их в других. Ни в ком не может возбудить симпатии физическая неопрятность иного человека, его жадность, честолюбие, вспыльчивость, ревность, деспотизм или заносчи­вость. Предоставленный абсолютно самому себе, я, может быть, охотно дал бы неудержимо развиваться этим наклонностям и лишь спустя долгое время составил бы себе надлежащее представление о том, какое положение должна занимать подобная личность в ряду других. Но так как мне постоянно приходится составлять суждения о других людях, то я вскоре приучаюсь видеть в зеркале чужих страстей, как выражается Горвиц, отражение моих собственных страстей и начинаю мыслить о них совершенно иначе, чем их чув­ствовать. При этом, разумеется, нравственные принципы, внушенные нам с детства, чрезвычайно ускоряют в нас появление наклонности к рефлексии.

Таким-то путем и получается, как мы сказали, та скала, на которой люди иерархически располагают различные виды личностей по их достоинству. Известная доля телесного эгоизма является не­обходимой подкладкой для всех других видов личности. Но излиш­ком чувственного элемента стараются пренебречь или в лучшем случае пытаются уравновесить его другими свойствами характера. Материальным видам личностей, в более широком смысле слова, отдается предпочтение перед непосредственной личностью — те­лом. Жалким существом почитаем мы того, кто не способен пожерт­вовать небольшим количеством пищи, питья или сна ради общего подъема своего материального благосостояния. Социальная лич­ность в ее целом опять же стоит выше материальной личности в

ее совокупности. Мы должны более дорожить нашей честью, на­шими друзьями и человеческими отношениями, чем здоровьем и материальным благополучием. Духовная же личность должна быть для человека высшим сокровищем: мы должны скорее по­жертвовать друзьями, добрым именем, собственностью и даже жизнью, чем утратить духовные блага нашей личности.

Во всех видах наших личностей — физическом, социальном и духовном — мы проводим различие между непосредственным, действительным, с одной стороны, и более отдаленным, потенциаль­ным — с другой, между более близорукой и более дальновидной точкой зрения на вещи, действуя наперекор первой и в пользу последней. Ради общего состояния здоровья необходимо жертвовать минутным удовольствием в настоящем: надо выпустить из рук один доллар, имея в виду получить на них сотню; надо порвать друже­ские сношения с известным лицом в настоящем, имея в виду при этом приобрести себе более достойный круг друзей в будущем; надо быть неучем, человеком неизящным, лишенным всякого остроумия, дабы надежнее стяжать спасение души.

Все совершенствование социальной личности заключается в замене низшего суда над собой высшим; в лице Верховного судьи идеальный трибунал представляется наивысшим; и большинство людей или постоянно, или в известных случаях жизни обращаются к тому Верховному судье. Последнее исчадие рода человеческого может, таким путем стремиться к высшей нравственной оценке, может признать за собой известную силу, известное право на суще­ствование. С другой стороны, для большинства из нас мир без внутреннего убежища в минуту полной утраты всех внешних соци­альных личностей был бы какой-то ужасной бездной.

А. Н. Леонтьев мотивы, эмоции и личность¹

¹ Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1975.

Итак, в основании личности лежат отношения соподчиненности че­ловеческих деятельностей, порождаемые ходом их развития. В чем, однако, психологически выражается эта, подчиненность, эта иерар­хия деятельностей? В соответствии с принятым нами определением мы называем деятельностью процесс, побуждаемый и направляемый мотивом,— тем, в чем опредмечена та или иная потребность. Иначе говоря, за соотношением деятельностей открывается соотношение мотивов. Мы приходим, таким образом, к необходимости вернуться к анализу мотивов и рассмотреть их развитие, их трансформации, способность к раздвоению их функций и те,их смещения, которые происходят внутри системы процессов, образующих жизнь человека как личности.

В современной психологии термином «мотив» (мотивация, мо­тивирующие факторы) обозначаются совершенно разные явления. Мотивами называют инстинктивные импульсы, биологические вле­чения и аппетиты, а равно переживание эмоций, интересы, желания; в пестром перечне мотивов можно обнаружить такие, как жизненные цели и идеалы, но также и такие, как раздражение электрическим током. Нет никакой надобности разбираться во всех тех смеше­ниях понятий и терминов, которые характеризуют нынешнее состоя­ние проблемы мотивов. Задача психологического анализа личности" требует рассмотреть лишь главные вопросы.

Прежде всего это вопрос о соотношении мотивов и потребно­стей. Я уже говорил, что собственно потребность — это всегда потребность в чем-то, что на психологическом уровне потребности опосредствованы психическим 'отражением, и притом двояко. С од­ной стороны, предметы, отвечающие потребностям субъекта, вы­ступают перед ним своими объективными сигнальными признаками, с другой — сигнализируются, чувственно отражаются субъектом и сами потребностные состояния, в простейших случаях — в резуль­тате действия интероцептивных раздражителей. При этом важней­шее изменение, характеризующее переход на психологический уровень, состоит.в возникновении подвижных связей потребностей с отвечающими им предметами.

Дело в том, что в самом потребностном состоянии субъекта предмет, который способен удовлетворить потребность, жестко не записан. До своего первого удовлетворения потребность «не знает» своего предмета, он еще должен быть обнаружен. Только в результате такого обнаружения потребность приобретает свою предметность, а воспринимаемый (представляемый, мыслимый) предмет — свою побудительную и направляющую деятельность фун­кции, т. е. становится мотивом².

Подобное понимание мотивов кажется по меньшей мере одно­сторонним, а потребности — исчезающими из психологии. Но это не так. Из психологии исчезают не потребности, а лишь их абстрак­ты — «голые», предметно не наполненные потребностные состоя­ния субъекта. Абстракты эти появляются на сцене в результате обособления потребностей от предметной деятельности субъекта, в которой они единственно обретают свою психологическую конк­ретность.

Само собой разумеется, что субъект как индивид рождается наделенным потребностями. Но, повторяю это еще раз, потребность как внутренняя сила может реализоваться только в деятельности. Иначе говоря, потребность первоначально выступает лишь как условие, как предпосылка деятельности, но как только субъект начинает действовать, тотчас происходит ее трансформация, и потребность перестает быть тем, чем она была вертуально, «в себе». Чем дальше идет развитие деятельности, тем более эта предпосылка превращается в ее результат.

Трансформация потребностей отчетливо выступает уже на уров­не эволюции животных: в результате происходящего изменения и расширения круга предметов, отвечающих потребностям, и способов их* удовлетворения развиваются и сами потребности. Это проис­ходит потому, что потребности способны конкретизироваться в потенциально очень широком диапазоне объектов, которые и ста­новятся побудителями деятельности животного, придающими ей определенную направленность. Например, при появлении в среде новых видов пищи и исчезновении прежних пищевая потребность, продолжая удовлетворяться, вместе с тем впитывает теперь в себя новое содержание, т. е. становится иной. Таким образом, развитие потребностей животных происходит путем развития их деятельности по отношению ко все более обогащающемуся кругу предметов; разумеется, что изменение конкретно-предметного содержания по­требностей приводит к изменению также и способов их удовлетво­рения.

Конечно, это общее положение нуждается во многих оговорках И пояснениях, особенно в связи с вопросом о так называемых функ­циональных потребностях. Но сейчас речь идет не об этом. Глав­ное заключается в выделении факта трансформации потребностей через предметы в процессе их потребления. А это имеет ключевое значение для понимания природы потребностей человека. См.: Леонтьев Д. Н. Потребности, мотивы, эмоции. М., 1972.

В отличие от развития потребностей у животных, которое зависит от расширения круга потребляемых ими природных предметов, потребности человека порождаются развитием производства. Ведь производство есть непосредственно также и потребле­ние, создающее потребность. Иначе говоря, потребление опосредст­вуется потребностью в предмете, его восприятием или мысленным его представлением. В этой отраженной своей форме предмет и выступает в качестве идеального внутренне побуждающего мотива³.

Однако в.психологии потребности чаще всего рассматриваются в отвлечении от главного — от порождающей их раздвоенности потребительного производства, что и ведет к одностороннему объяснению действий людей непосредственно из их потребностей. При этом иногда опираются на высказывание Энгельса, извлеченное из общего контекста его фрагмента, посвященного как раз роли труда в формировании человека, в том числе, разумеется, также и его потребностей. Марксистское понимание далеко от того, чтобы усматривать в потребностях исходный и главный пункт. Вот что пишет в этой связи Маркс: «В качестве нужды, в качестве потреб­ности, потребление само есть внутренний момент производительной деятельности. Но последняя (выделено мной.— А. Л.) есть исход­ный пункт реализации, а потому и ее господствующий момент —~ акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид произ­водит предмет и через его потребление возвращается опять к само­му себе...»⁴.

Итак, перед нами две принципиальные схемы, выражающие связь между потребностью и деятельностью. Первая воспроизводит ту идею, что исходным пунктом является потребность, и поэтому процесс в целом выражается циклом: потребность —> деятельность —* потребность. В ней, как отмечает Л. Сэв, реализуется «материализм потребностей», который соответствует домарксистскому представ­лению о сфере потребления как основной. Другая, противостоящая ей схеми есть схема цикла: деятельность -^потребность -^деятель­ность. Эта схема, отвечающая марксистскому пониманию потреб­ностей, является фундаментальной также и для психологии, в которой «никакая концепция, основанная на идее «двигателя», принципиально предшествующего самой деятельности, не может играть роль исходной, способной служить достаточным основанием для научной теории человеческой личности»⁵.

Преобразование потребностей на уровне человека охватывает также (и прежде всего) потребности, являющиеся у человека гомологами потребностей животных. «Голод,— замечает Маркс,— есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают мясо с помощью рук, ногтей и зубов»⁶.

³ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., т. 46, ч I, с. 26—29.

⁴ Маркс К, Энгельс Ф. Соч. т. 46, ч. I, с. 30.

⁵ Se"ve L. Marxisme et theovie de la Personnalite'. Paris, 1972.

⁶ Маркс К.., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с. 28.

Хотя потребности человека, удовлетворение которых составляет необходимое условие поддержания физического существования, отличаются от его потребностей, не имеющих своих гомологов у животных, различие это не является абсолютным, и историческое преобразование охватывает всю сферу потребностей.

Самое же главное состоит в том, что у человека потребности вступают в новые отношения друг с другом.

Верно, конечно, что общий путь, который проходит развитие человеческих потребностей, начинается с того, что человек дей­ствует для удовлетворения своих элементарных, витальных потреб­ностей; но далее это отношение обращается, и человек удовлетворяет свои витальные потребности для того, чтобы действовать. Это и есть принципиальный путь развития потребностей человека.

Путь этот, однако, не может быть непосредственно выведен из движения самих потребностей, потому что за ним скрывается развитие их предметного содержания, т. е. конкретных мотивов дея­тельности человека.

Таким образом, психологический анализ потребностей неизбеж­но преобразуется в анализ мотивов. Для этого, однако, необ­ходимо преодолеть традиционное субъективистское понимание мотивов, которое приводит к смешению совершенно разнородных явлений и совершенно различных уровней регуляции деятельности. Здесь мы встречаемся с настоящим сопротивлением: разве не очевидно, говорят нам, что человек действует потому, что он хочет. Но субъективные переживания, хотения, желания и т. п. не являют­ся мотивами потому, что сами по себе они не способны породить направленную деятельность, и, следовательно, главный психологи­ческий вопрос состоит в том, чтобы понять, в чем состоит предмет, данного хотения, желания или страсти.

Еще меньше, конечно, оснований называть мотивами деятельно­сти такие факторы, как тенденция к воспроизведению стереотипов поведения, тенденция к завершению начатого действия и т. д. В ходе осуществления деятельности возникает, конечно, множество «динамических сил». Однако силы эти могут быть отнесены к категории мотивов не с ббльшим основанием, чем, например, инерция человеческого тела, действие которой тотчас обнаруживает себя, когда, например, быстро бегущий человек наталкивается на внезапно возникшее препятствие.

Особое место в теории мотивов деятельности занимают открыто гедонистические концепции, суть которых состоит в том, что вся­кая деятельность человека якобы подчиняется принципу макси­мизации положительных и минимизации отрицательных эмоций. От­сюда достижение удовольствия и освобождение от страдания и составляют подлинные мотивы, движущие человеком. Именно в ге­донистических концепциях, как в фокусе линзы, собраны все идео­логически извращенные представления о смысле существования че­ловека, о его личности. Как и всякая большая ложь, концепции эти опираются на фальсифицируемую ими правду. Правда эта состоит в том, что человек действительно стремится быть счастли­вым. Но психологический гедонизм как раз и вступает в противо­речие с этой настоящей большой правдой, разменивая ее на мелкую монету «подкреплений» и «самоподкреплений» в духе скиннеровского бихевиоризма.

Человеческая деятельность отнюдь не побуждается и не управ­ляется так, как поведение лабораторных крыс с вживленными в мозговые «центры удовольствия» электродами, которые, если обучить их включению тока, бесконечно предаются этому занятию»⁷. Можно, конечно, сослаться на сходные явления и у человека, такие, как, например, потребление наркотиков или гиперболизация секса; однако явления эти решительно ничего не говорят о действительной природе мотивов, об утверждающей себя человеческой жизни. Она ими, наоборот, разрушается.

Несостоятельность гедонистических концепций мотивации со­стоит, разумеется, не в том, что они преувеличивают роль эмоцио­нальных переживаний в регулировании деятельности,' а в том, что они упрощают и извращают реальные отношения. Эмоции не под­чиняют себе деятельность, а являются ее результатом и «механиз­мом» ее движения.

В свое время Дж. Ст. Милль писал; «Я понял, что для того, чтобы быть счастливым, человек должен поставить перед собой какую-нибудь цель; тогда, стремясь к ней, он будет испытывать счастье, не заботясь о нем». Такова «хитрая» стратегия счастья. Это, говорил он, психологический закон.

Эмоции выполняют функцию внутренних сигналов, внутренних в том смысле, что они являются психическим отражением непосред­ственно самой предметной действительности. Особенность эмоций состоит в том, что они отражают отношения между мотивами (по­требностями) и успехом или возможностью успешной реализации отвечающей им деятельности субъекта⁸. При этом речь идет не о рефлексии этих отношений, а о непосредственно-чувственном их отражении, о переживании. Таким образом, они возникают вслед за актуализацией мотива (потребности) и до рациональной оценки субъектом своей деятельности.

Я не могу останавливаться здесь на анализе различных ги­потез, которые так или иначе выражают факт зависимости эмоций от соотношения между «бытием и долженствованием». Замечу только, что факт, который прежде всего должен быть принят во внимание, заключается в том, что эмоции релевантны деятельности, а не реализующим ее действиям или операциям ⁷ См.: ГельгорнЭ., ЛуфборроуДж. Эмоции и эмоциональные расстройства. М., 1966..⁸ Сходное положение высказывается, в частности, П. Фрессом: «...эмоциогенная ситуация,— пишет он,— не существует как таковая. Она зависит от отношения между мотивацией и возможностями субъекта» (Фресс П. Эмоции. — В кн.: П. Фресс и Ж. Пиаже (ред.) Экспериментальная психология.— Вып. 5, М., 1975).

Поэтому-то одни и те же процессы, осуществляющие разные деятельности, могут при­обретать разную и даже противоположную эмоциональную окраску. Иначе говоря, роль положительного или. отрицательного «санкцио­нирования» выполняется эмоциями по отношению к эффектам, за­данным мотивом. Даже успешное выполнение того или иного дей­ствия вовсе не всегда ведет к положительным эмоциям, оно может породить и резко отрицательное переживание, сигнализирующее о том, что со стороны ведущего для личности мотива достигнутый успех психологически является поражением.

Генетически исходным для человеческой деятельности явля­ется несовпадение мотивов и целей. Напротив, их совпадение есть вторичное явление: либо результат приобретения целью самостоя­тельной побудительной силы, либо результат осознания мотивов, превращающего их в мотивы-цели. В отличие от целей, мотивы ак­туально не сознаются субъектом: когда мы совершаем те или иные действия, то в этот момент мы обычно не отдаем себе отчета о мотивах, которые их побуждают. Правда, нам нетрудно привести их мотивировку, но мотивировка вовсе не всегда содержит в себе указание на их действительный мотив.

Мотивы, однако, не отделены от сознания. Даже когда мотивы не сознаются, т. е. когда человек не отдает себе отчета в том, что побуждает его совершать те или иные действия, они все же нахо­дят свое психическое отражение, но в особой форме — в форме эмоциональной окраски действий. Эта эмоциональная окраска (ее интенсивность, ее знак и качественная характеристика) выполня­ет специфическую функцию, что и требует различать понятие эмо­ции и понятие личностного смысла. Их несовпадение не является, однако, изначальным: по-видимому, на более низких уровнях пред­меты потребности как раз непосредственно «метятся» эмоцией. Несовпадение это возникает лишь в результате происходящего в ходе развития человеческой деятельности раздвоения функций мотивов.

Такое раздвоение возникает вследствие того, что деятельность необходимо становится полимотивированной, т. е. одновременно отвечающей двум или нескольким мотивам⁹. Ведь действия чело­века объективно всегда реализуют некоторую совокупность отно­шений: к предметному миру, к окружающим людям, к обществу, к самому себе. ⁹ Это задано уже принципиальной структурой трудовой деятельности, которая реализует двойное отношение: к результату труда (его продукту) и к чело­веку (другим людям).

Одни мотивы, побуждая деятельность, вместе с тем придают ей личностный смысл: мы будем называть их смыслообразующими мотивами. Другие, сосуществующие с ними, выполняя роль побу­дительных факторов (положительных или отрицательных) — порой остро Эмоциональных, аффективных, — лишены смыслообра-зующей функции; мы будем условно называть такие мотивы мотивами-стимулами. Характерная черта: когда важная по своему I личностному смыслу для человека деятельность сталкивается в ходе своего осуществления с негативной стимуляцией, вызывающей даже сильное эмоциональное переживание, то личностный смысл ее от этого не меняется; чаще происходит другое, а именно свое­образная, быстро нарастающая психологическая дискредитация возникшей эмоции. Это хорошо известное явление заставляет еще раз задуматься над вопросом об отношении эмоционального пере­живания к личностному смыслу¹⁰. Распределение функций смыс-лообразования и только побуждения между мотивами одной и той же деятельности позволяет понять главные отношения, характе­ризующие мотивационную сферу личности: отношения иерархии мо­тивов. Иерархия эта отнюдь не строится по шкале их близости к витальным (биологическим).потребностям, подобно тому как это представляет себе, например, Маслоу: в основе иерархии лежит необходимость поддерживать физиологический гомеостазис; выше — мотивы самосохранения; далее — уверенность, престижность; на­конец, на самой вершине иерархии — мотивы познавательные и эстетические¹¹. Главная проблема, которая здесь возникает, за­ключается не в том, насколько правильна данная (или другая, по­добная ей) шкала, а в том, правомерен ли самый принцип такого шкалирования мотивов. Дело в том, что ни степень близости к био­логическим потребностям, ни степень побудительности и аффектоген-ности тех или иных мотивов еще не определяют иерархических отношений между ними. Эти отношения определяются складываю­щимися связями деятельности субъекта, их опосредствованиями и поэтому являются релятивными. Это относится и к главному соотношению — к соотношению смыслообразующих мотивов и мо­тивов-стимулов. В структуре одной деятельности данный мотив может выполнять функцию смыслообразования, в другой — функцию дополнительной стимуляции. Однако смыслообразующие мотивы всегда занимают более высокое иерархическое место, даже если они не обладают прямой аффектогенностью. Являясь ведущими в жизни личности, для самого субъекта они могут оставаться «за занавесом» — и со стороны сознания, и со стороны своей непосредственной эффективности.

Факт существования актуально несознаваемых мотивов вовсе не выражает собой особого начала, таящегося в глубинах психики. Неосознаваемые мотивы имеют ту же детерминацию, что и всякое психическое отражение: реальное бытие, деятельность человека в объективном мире. Неосознаваемое и сознаваемое не противостоят друг другу; это лишь разные формы и уровни психического отра­жения, находящегося в строгой соотнесенности с тем местом, которое занимает отражаемое в структуре деятельности, в движении ее

системы. ^I ° См.: Бассин Ф. В. К развитию проблемы значения и смысла.— Вопр. психологии, 1973, ¹ 6.

^II М a s I о w A. Motivation and Personality. N. Y., 1954.

Если цели и отвечающие им действия необходимо сознаются, то иначе обстоит дело с осознанием их мотива — того, ради чего ставятся и достигаются данные цели. Предметное со­держание мотивов всегда, конечно, так или иначе воспринимается, представляется. В этом отношении объект, побуждающий дейст­вовать, и объект, выступающий в качестве орудия или преграды, так сказать, равноправны. Другое дело — осознание объекта в качестве мотива. Парадокс состоит в том, что мотивы открываются сознанию только объективно, путем анализа деятельности, ее ди­намики. Субъективно же они выступают только в своем косвенном выражении — в форме переживания желания, хотения, стремления к цели. Когда передо мной возникает та или иная цель, то я не только сознаю ее, представляю себе ее объективную обусловлен­ность, средства ее достижения и более отдаленные результаты, к которым она ведет, вместе с тем я хочу достичь ее (или, на­оборот, она меня отвращает от себя). Эти непосредственные пере­живания и выполняют роль внутренних сигналов, с помощью кото­рых регулируются осуществляющиеся процессы. Субъективно вы­ражающийся же в этих внутренних сигналах мотив прямо в них не содержится. Это и создает впечатление, что они возникают эндо­генно и что именно они являются силами, движущими поведением.

Осознание мотивов есть явление вторичное, возникающее только на уровне личности и постоянно воспроизводящееся по ходу ее развития. Для совсем маленьких детей этой задачи просто не существует. Даже на этапе перехода к школьному возрасту, когда у ребенка появляется стремление пойти в школу, подлинный мотив, лежащий за этим стремлением, скрыт от него, хотя он и не затрудняется в мотивировках, обычно воспроизводящих знаемое им. Выяснить этот подлинный мотив можно только объективно, «со стороны», изучая, например, игры детей «в ученика», так как в ролевой игре легко обнажается личностный смысл игровых дей­ствий и соответственно их мотив¹². Для осознания действительных мотивов своей деятельности субъект тоже вынужден идти по «обход­ному пути», с той, однако, разницей, что на этом пути, его ориенти­руют сигналы-переживания, эмоциональные «метки» событий.

День, наполненный множеством действий, казалось бы, вполне успешных, тем не менее может испортить человеку настроение, оставить у него некий неприятный эмоциональный осадок. На фоне забот дня этот осадок едва замечается. Но вот наступает минута, когда человек как бы оглядывается и мысленно перебирает прожи­тый день, в эту-то минуту, когда в памяти всплывает определенное событие, его настроение приобретает предметную отнесенность: возникает аффективный сигнал, указывающий, что именно это событие и оставило у нега эмоциональный осадок. Может статься, например, что это его негативная реакция на чей-то успех в дости­жении общей цели, единственно ради которой, как ему думалось, он действовал; и вот оказывается, что это не вполне так и что едва ли не главным для него мотивом было достижение успеха для себя. Он стоит перед «задачей на личностный смысл», но она не решается сама собой, потому что теперь она стала задачей на соотношение мотивов, которое характеризует его как личность. Нужна особая внутренняя работа, чтобы решить такую задачу и, может быть, отторгнуть от себя то, что обнажилось. Ведь беда, говорил Пирогов, если вовремя этого не подметишь и не остановишь­ся. Об этом писал и Герцен, а вся жизнь Толстого — великий при­мер такой внутренней работы.

Процесс проникновения в личность выступает здесь со стороны субъекта, феноменально. Но даже и в этом феноменальном его проявлении видно, что он заключается в уяснении иерархических связей мотивов. Субъективно они кажутся выражающими психо­логические «валентности», присущие самим мотивам. Однако науч­ный анализ должен идти дальше, потому что образование этих связей необходимо предполагает трансформирование самих мотивов, происходящее в движении всей той системы деятельности субъекта, в которой формируется его личность.

¹² См.: Леонтьев А. Н. Психологические основы дошкольной игры.— До­школьное воспитание, 1947, № 9; Б о ж о в и ч Л. И., Морозова Н. Г., Славина Л. С. Развитие мотивов учения у советских школьников.— Изв. Акад. пед. наук РСФСР, вып. 36, М., 1951.

Узнадзе Дмитрий Николаевич (1 ян­варя 1887—12 октября 1950) — советский психолог и философ, дей­ствительный член АН Грузинской ССР (с 1941). Окончил философский фа­культет Лейпцигского университета (1908), историко-филологический фа­культет Харьковского университета (1913). Один из основателей Тбилис­ского университета (1918), где со­здал отделение психологии, кафедру психологии и лабораторию экспери­ментальной психологии при ней. Со дня организации (1941) был директо­ром Института психологии АН Грузин­ской ССР.

Д. Н. Узнадзе — автор перных учеб­ников и систематических курсов пси­хологии на грузинском языке. Ему принадлежит ряд исследований по психологии мышления, речи, восприя­тия и др. Созданная Д. Н. Узнадзе оригинальная теория установки и выполненные в русле ее многочислен­ные экспериментальные исследования самого Узнадзе, а также его учеников привели к образованию одной из круп­ных школ в советской психологической науке..

Соч.: Труды, т. 1—6. Тб., 1966—1967 (на груз, яз.); Психологические иссле­дования. М., 1966.

Д. Н. Узнадзе МОТИВАЦИЯ — ПЕРИОД, ПРЕДШЕСТВУЮ­ЩИЙ ВОЛЕВОМУ АКТУ

Поиск по сайту: