Настроение армии

Когда в 1792 году отечество было объявлено в опасности, страна и армия встрепенулись и были достигнуты, кап мы знаем, некоторые результаты. Но первый подъем, который последовал за декретом Конвента, довольно быстро пришел. После Ваттиньи и успехов Гоша в Эльзасе, освободивших границы Франции от неприятеля, счастье снова повернулось спиною к французам. Необходимы были какие-то титанические напряжения, чтобы справиться с новыми опасностями. Куда нужно было направить усилия для того, чтобы армия почувствовала необходимость сражаться до последней капли крови, для того, чтобы защита родины перестала быть в глазах солдат красивым, но скоропреходящим порывом, а сделалась самым настоящим жизненным вопросом? Конвент, в конце-концов, нашел решение задачи. Он понял, где находится психологический узел вопроса о родине. Он понял, что нужно было в понятие родины влить нечто реальное, и сделал это своим аграрным законодательством.

Как Учредительное, так и Законодательное Собрание сознательно избегали того решения аграрного вопроса, которое одно было способно удовлетворить огромное большинство страны. Из того факта, что, начиная с созыва Генеральных Штатов и до конца 1793 года, происходили безпрерывные крестьянские волнения, можно было заключить, что все то, что делает Национальное Собрание в области аграрного вопроса, не удовлетворяет крестьян. Чем объясняется такая половинчатая политика двух первых Национальных Собраний? И в Учредительном и в Законодательном

- 92 -

Собрании, и в Конвенте до 31 мая 1793 года большинство принадлежало умеренным представителям революции, сначала фельянтинцам, потом жирондистам, которые не могли, не насилуя своей классовой природы, пойти на радикальное решение аграрного вопроса. А он стоял таким образом, что необходимо было и ликвидировать крепостное право и дать крестьянам землю, которую они обрабатывали раньше. Нужно ли было при этом взыскать с крестьян какой-либо выкуп или нет? Нужно ли было сохранить те повинности феодальной эпохи, которые имели характер не личных, а земельных платежей? Нужно ли было позаботиться о том, чтобы крестьянин, у которого участок был мал, получил соответствующие прирезки, или нет? Большинство, которое господствовало в Национальном Собрании до переворота 31-го мая, тщательно обходило все эти, самые острые, вопросы. Оно не решалось окончательно ликвидировать феодальные лоретки. Оно не могло решиться дать крестьянину не только землю, но и волю без выкупа. Оно не могло организовать продажи национальных имуществ так, чтобы крестьяне могли без больших затрат увеличить свои участки. Когда власть в Конвенте перешла от жирондистского большинства к Горе — в этом именно заключался переворот 31-го мая, — Конвент разрубил Гордиев узел. Он освободил крепостных окончательно и без всякого выкупа и представил им те земли, которые они обрабатывали. Кроме того, он постановил разделить общинные угодия с тем, чтобы участки, принадлежавшие отдельным крестьянам, несколько увеличились. И в довершение всего разрешилпродавать национальные имущества, т.-е. земли, конфискованные у церкви и эмигрантов, не крупными участками, как это было раньше, а мелкими, что сделало приобретение их доступным не только для богатых, но и для неимущих.

Переворот, произведенный аграрными законами Конвента,

- 93 -

именно и создал тот психологический момент, который в риторическое, в значительной мере, понятие родины влил самое живое, самое жизненное содержание. Теперь защищать родину значило не просто проливать свою кровь, потому что король изменил стране и был казнен, а иностранные короли хотели наказать за это Францию. Теперь класть свою жизнь за отечество значило не просто умирать за лозунг свободы, равенства и братства Теперь каждый крестьянин знал, что если он идет на фронт и вступает и ряды армии, то ему есть за что биться с врагом: Он понимал, что если враг его победит и вторгнется во Францию, то вместе с ним придут эмигранты, т. е. те, земли которых были отобраны и поделены между крестьянами, что вместе с ними придут братья казненного короля, которые восстановят крепостное право и отнимут тот участок, на котором крестьянин уже привык — к таким- вещам крестьянин привыкает быстро и крепко — хозяйничать, как на своем собственном. Словом, теперь сражаться за родину значило отстаивать собственные интересы, ибо у каждого был кусок родины в том участке, который он получил от революции. Аграрная и крестьянская реформа Конвента сделала идею родины понятной и близкой всем.

Вот почему, начиная с конца 1793 года, настроение в армии становится все более и более крепким. Вот почему с этого момента солдаты перестают дезертировать, подчиняются дисциплина и уже не бегут больше с поля сражения при первом признаке самой призрачной опасности. Теперь солдат сражается и при том сражается при самых неблагоприятных обстоятельствах. Снабжение стало улучшаться, но не настолько, чтобы вообще стать на сколько-нибудь правильную ногу. Солдаты в 1793 и в 1794 годах все еще идут в бой голодными и холодными. Армиям приходится питаться не из провиантских складов, а из того, что она

- 94 -

находит вокруг себя. При том почти всегда солдаты одеты очень плохо, и одной из первых забот их военачальников является стремление хотя бы немного их одеть. Такие генералы, как Гош, который очень рано понял, что составляет для армии хорошая одежда, очень заботились о том, чтобы недостатки снабжения были исправлены по возможности в течение похода. В 1793 г. Гош переживал еще период якобинских экстазов, но это не мешало ему думать о том, как улучшить солдатский быт. Правда, это выходило у него комически-нескладно. Однажды в его руки попала довольно большая добыча, и, сообщая военному министру о том, как он предполагает ее распределить, Гош писал: «Несчастные санкюлоты не должны без конца работать, не извлекая никакого плода. Они получат свободу и оденутся в бархатные панталоны, сатиновые куртки и одежды с длинными рукавами. Все портные и сапожники мною для этого реквизированы. Ты меня одобряешь?» (21 ноября 1793 г.). У нас не осталось сведений о том, получила ли армия Гоша свои бapxaтные штаны. Но мы знаем другие случаи, из которых видно, что это очень необходимая часть военной формы не всегда была у армии в должном порядке. Марбо сообщает об одном эпизоде из жизни итальянской армии в 1794 году. Отряд Массены разбил австрийцев и захватил их лагерь вместе со всем тем, что там находилось. Среди добычи было триста палаток, «из которых, рассказывает автор, наши бравые санкюлоты, немедленно понашили себе штанов». А в Рейнской армии в том же 1794 году был так велик недостаток обуви, что в отряде Дезе одна часть, особенно отличившаяся, вместо всякой почетной награды получила на каждого солдата по паре деревянных башмаков (sabots). И хотя трудно себе представить что-нибудь более неудобное для похода, люди радовались им так, как не радовались позднее крестам Почетного Легиона. Не только в 1793 и 1794 г.г.

- 95 -

продолжалось такое положение дел. Значительно позднее, когда Конвент сменился Директорией, недостатки снаряжения и обозной части давали себя чувствовать. Когда в конце 1796 года главнокомандующим Самбр-Мааской армией был назначен Бернонвиль, освобожденный незадолго перед этим из австрийского плена, он пришел в полное отчаяние, когда увидел, в каком положении находятся вверенные ему войска. Директория предписывала ему перейти через Лан и продвинуться до Редница. В своем ответе он восклицал, как всегда пересыпая донесение риторическими восклицаниями: «Лан! конечно я могу до него добраться, если мне дадут хлеба, чтобы перейти пустынные места, отделяющие меня от него, если мне дадут транспорт, чтобы увезти раненых и не покинуть их и лесах на жертву воронам. Но Редниц! Нет, гражданин министр, это невозможно! Я сижу без хлеба, без сена, без мяса, без овса. Я не могу продвинуться до Редница!» Голод и плохая одежда очень часто, как в том же 1796 году, являлись причинами поражений.

Но солдаты французской армии умели побеждать и голод и плохое снаряжение. Генерал Гриуа рассказывает о том, с какого рода людьми приходилось иметь ему дело. В 1794 году он был простым лейтенантом артиллерии на Пиринейском фронте. Его часть страдала от полного отсутствия какого бы то ни было приспособления для того, чтобы держать в порядке батарею. Но не это считал он главными недостатками организации армии. «Ничто в это время, говорил он, по крайней мере в нашей армии, не имело хотя бы внешнего вида порядка. Войска, едва одетые, окучивались в одном месте или рассеивались по целому ряду пунктов по капризу отдельных начальников, или по желанию солдат. Оружие было в самом плохом состоянии. Многие части были лишены его совершенно. А батальоны всеобщего призыва приходили с пиками вместо всякого оружия. Съестных

- 96 -

припасов почти всегда не хватало, а если они приходили, они очень часто не распределялись сколько-нибудь правильно, а расхищались солдатами, которые в большинстве частей потеряли всякую тень дисциплины». Несмотря на это, когда дело доходило до боя, солдаты совершенно преображались: «Однако, - продолжает Гриуа, - среди всех этих элементов разложения и поражения, из которых одного было бы достаточно в обыкновенное время, чтобы уничтожить армию, эти же солдаты, глухие к голосу своих начальников в ограде лагеря, становились другими людьми при виде неприятеля. От этого опьянения распущенности у них оставался только пламенный энтузиазм, внушаемый любовью к отечеству и страстью к свободе. Численность, дисциплина и опыт самых закаленных войск уступали их бурной смелости: столько было тогда в душах благородных чувств, порыва, самоотречения, всего того, что производит великие дела и порождает чудеса».

То, что пишет Гриуа, вовсе не было особенностью Пиринейского фронта. Решительно повсюду мы видим то же самое. Те побудительные мотивы, которые заставляли солдат сражаться, давали ему силу и волю не думать ни о чем, кроте победы. Раз на карту поставлена неприкосновенность революционных завоеваний, их нужно было отстаивать во что бы то ни стало. Солдаты знали, что там, с тылу страна голодает и переживает все ужасы террора. Они знали, что все это делается от того, что границы закрыты, что англичане блокируют Францию с моря, что с юга и с востока во Францию нельзя проникнуть потому, что всюду кипят бои, что в довершение всего в значительной части Франции идет восстание, что вандейцы, поддерживаемые эмигрантами и Англией, являются не шуточным врагом, что для спасения страны необходимо, чтобы никто не уклонялся от исполнения своего долга. И солдаты, все до одного, превращались

- 97 -

в тех легендарных «спартанцев», которые прославили собою Рейнскую армию, имя которых прогремело на весь мир. Со своей неизменной котомкою за плечами они шли, несмотря ни на какие условия, не зная отдыха ни днем, ни ночью, сражаясь безпрерывно, полуголодные, босые, едва защищенные против холода и дождя обрывками своей знаменитой синей формы. В таком виде они способны были не только сражаться, но совершать такие подвиги, как зимний поход в Голландию при семнадцатиградусном морозе в конце 1794 года. Очевидец рассказывает про занятие Амстердама: «Этот город, славный своими богатствами, с изумлением смотрел, как десять батальонов храбрецов, без башмаков, без чулок, прикрыв свою наготу соломой, торжествуя, под звуки военной музыки, вступили в ограду его стен, составили ружья в козлы и несколько часов стояли на площади, на снегу и на льду, терпеливо и безропотно ожидая, пока их поведут в казармы и накормят». Такие факты показывают, что хотя дисциплина и хромала еще довольно часто, но там, где это было необходимо, солдаты умели ей подчиняться. Это была настоящая революционная дисциплина, и солдаты отлично познавали ее необходимость.

Конечно, армия не могла жить, ничего не евши и не имея из одежды нищего, кроме лохмотьев. Она жила за счет тех стран, которые она проходила. Ней рассказывает о походах 1796 года: «Страна была разграблена, и богатая добыча, которая должна была обеспечить наш успех, только скомпрометтировала его. Никакой обоз не нес больше солдату ту скудную пищу, которая должна была поддерживать его жизнь. Никакие повозки не подходили, чтобы подобрать храбреца, которого настигла неприятельская пуля. Голые, без хлеба, без обуви, войска все время шли вперед от успеха к успеху. Но если храбрость неистощима, то у природы имеются границы. Осужденные на то, чтобы жить одним

- 98 -

хлебным пайком среди страны, изобилующей всем, солдаты выносили безропотно этот недостаток. Но раздача хлеба, уже скупая, была ограничена вскоре еще больше: сначала на половину, потом на три четверти. Наконец, в течение 10 дней они не получали больше ничего». И тем не менее солдаты сражались и не только сражались, но побеждали. Рассказы современников о походах полны изображениями необыкновенной стойкости и необыкновенной выдержки солдат. И тогда, когда они шли вперед, опрокидывая одну за другой неприятельские армии, и тогда, когда они отступали, побежденные не столько неприятелем, сколько нуждою и лишениями, солдаты все время находились на высоте своего долга перед родиной. Никакого ропота, никаких возмущений, никакого дезертирства. Солдат переносил в армию те гражданские чувства и то сознание долга, которым были одушевлены все революционеры в стране. Армия стала вооруженным народом, который сражался за свое собственное дело и который вкладывал в него всю серьезность и весь пыл, которые революция вдохнула в страну.

Госпожа Сталь, которая имела возможность наблюдать революционную армию, говорила о солдатах: «Солдаты были всей душою преданы родине. Мысли о грабеже были им чужды. Они были полны настойчивостью, отвагой и тем беззаботным мужеством, которым отличаются французы. Генералы были скромны, безкорыстны и глубоко преданы отечеству. Дух боевой доблести вырос и укрепился в них раз навсегда». Больше того, боевой дух сделался одним из проявлений революционного духа вообще Война увлекла людей своим героическим пафосом. Молодежь, которая делала все для тою, чтобы не попасть в набор, которая отказывалась «итти на бойню», попав в армию, преображалась. Армия стала лучшей школой партиотизма. Дух целого, образ родины, за которую ежедневно

- 99 -

умирают десятки людей, обаяние любимого генерала, крепкие узы товарищества, — все это перемалывало, как гигантским жерновом, всякие сторонние чувства и ощущения. В синем мундире, часто оборванном, француз чувствовал, что он является маленьким винтом той огромной машины, которая должна спасти революцию. Нет ничего удивительного, что война, в конце концов, когда прошли первые моменты колебаний, стала вбирать в себя все, что было в стране наиболее даровитого и здорового духом. Когда департаментам приходиться ставить рекрутов, они теперь уже не посылают калек и пьяниц, они отдают все, что у них есть лучшего. В 1792 году департаменту Ло нужно было поставить двух рекрутов для конституционной гвардии короля. Они выбрали двух юношей, которые с котомками за плечами, взявшись под руку, отправились на сборный пункт. Один из них был сын трактирщика в местечке Бастид-Фортюньер. Он уже успел побывать в Тулузском университете, но бросил его, и теперь раз навсегда отдался военной карьере. Он был высок ростом, строен, гибок. Длинные черные локоны падали ему на плечи, а в синих глазах было столько смелого блеска и привлекательности, столько веры в судьбу, что редко, кто проходил мимо него, не загледевшись. Другой несколько ниже ростом, светловолосый, с раскосыми слегка глазами, не лишавшими его лицо своеобразной прелести, тонкий, как молодое дерево, старался ни в чем не отставать от своего товарища. Он был сыном ремесленника. Первого звали Мюратом, — он со временем будет маршалом, князем Берга и Клеве и королем Неополитанским. Военная история не знает равного ему кавалерийского, генерала. Другого звали Бесьер. Он будет тоже маршалом, герцогом Истринским и командующим конной гвардией Наполеона. У департамента Ло была легкая рука.

В том же 1792 году в один из Гасконских волонтерских

- 100 -

батальонов пришел записаться юный крестьянин, скромный, застенчивый, со светлыми волосами и с задумчивыми, живыми глазами. Его звали Ланн: и он будет маршалом, герцогом Монтебелло и одним из самых замечательных полководцев империи. Наполеон говорил про него, что в последние годы своей жизни он вырос в гиганта. Его унесет австрийское ядро под Эслингом.

Когда началась революция, в одном из южных полков служил в чине капрала молодой итальянец. Он уже прошел годы первой юности. Ему было больше 30 лет. У него было типичное итальянское лицо: острые черные глаза, крючковатый нос, выдающийся подбородок, покрытый твердой щетиной, к которой редко прикасалась бритва. Он уже успел прожить бурную жизнь, юнгою ездил на разных кораблях и долгое время занимался контрабандной торговлею в горах, на границах Франции и Италии. У него выработался безошибочный глазомер, чуткость к опасностям всякого рода и умение из них выходить. В 1792 году он был выбран офицером в одном из волонтерских батальонов. Это был Массена, в будущем маршал, герцог Риволийский и князь Эслингский, несомненно самый большой полководец среди маршалов Наполеона. Он побывал в десятках сражений, видел, как кругом него падают люди под пулами и ядрами, и ранен был только два раза в жизни: один раз на охоте дробинка повредила ему глаз, другой раз, накануне Ваграма, он свалился в ров и вывихнул себе ногу.

Не только дети народа устремляли, подхваченные волною патриотического подъема, в волонтерские батальоны. Туда же устремлялись и юноши из средних и высших кругов. В 1792 году в волонтерский батальон Северного департамента записался 24-летний сын депутата Генеральных штатов, Мортье, тоже будущий маршал, герцог Тревизский, невредимо прошедший через все битвы революции и империи

— 101 —

и погибший от бомбы революционера при июльской монархии.

В 1790 году в артиллерийскую школу в Шалоне поступил Мармон, будущий маршал, герцог Рагузский, сын богатого дворянина, имевшего орден Св. Людовика при старом порядке. Он будет одной из самых верных опор Наполеона и он же его предаст в 1814 году.

Мы бы никогда не кончили, если бы стали перечислять всех юношей разного происхождения, которых увлекала волна патриотизма и заставила отдать свою шпагу на дело защиты родины. Нет ничего удивительного, что революционные войны дали такое количество блестящих полководцев, какого никогда не видел мир. Иначе быть не могло, потому что патриотический подъем охватил всех, все почувствовали внутри себя горение священного огня, сжигавшего все обыденное, все эгоистическое, заставлявшего отдать силы м дарования защите революции. Тут был, конечно, не только революционный подъем. Даровитые люди чувствовали! что революция, покончившая раз навсегда со всякого рода привиллегиями, протекциями, прислужничеством, открывает широкую дорогу таланту, что ни одна искра дарования не будет затоптана, как это была при старом порядке. При старом порядке Гош никогда не перешел бы чина сержанта, а Массена навсегда остался бы капралом. Не удивительно, что все эти люди любили революцию и любовь к революции донесли — те, которые дожили, — до седых волос Маршал Макдональд рассказывает в своих воспоминаниях, что ему пришлось однажды за столом Людовика XVII разговориться о революции с графом Артуа, наследником престола, одним из самых заклятых врагов революции. Граф выразил ему свое удивление, что он, человек хорошей семьи, бывший уже офицером, когда началась революция, не эмигрировал, а наборот, сделался преданным ее сторонником. Макдональд

— 102 —

ответил: «Да, я обожаю революцию. Я ненавижу ее преступления, но армия в них не причем. Она всегда смотрела вперед, в сторону неприятеля... И как мне не обожать революцию! Она меня выдвинула, она теня возвысила. Разве без нее имел бы я честь застращать сегодня за королевским столом рядом, с вашим королевским высочеством?» Графу Артуа не осталось ничего другого, как похлопать маршала по плечу и сказать ему, что он любит такую откровенность. Не все солдаты революции достигали таких чинов и почестей, как те, которых мы сейчас назвали. Но все.шли в армию, одушевленные одинаковым подъемом, движимые одними и теми же чувствами любви к родине и сознания необходимости защищать ее, как нечто родное, близкое, непосредственно касавшееся каждого. Эти чувства помогали солдатам переносить все лишения и сделали революционную армию таким безподобным орудием победы.

Офицерский состав был достоин солдат. «Офицеры, - говорит маршал Сулът, - показывали пример самоотвержения: с тяжелым ранцем на спине, не видя жалованья, они получали пайки наравне с солдатами. Но никто из них не думал на это роптать... От младшего офицера до главнокомандующего всякий забывал о себе, все стремились сделать больше, чем требовал его долг. Никогда я не работал так много, как; в этот период моей деятельности... Такое же самоотвержение обнаруживали солдаты. Никогда ни одна армия не была более послушна, не была одушевлена большим жаром». Разумеется, постоянные лишения должны были приводить к особенным отношениям между офицерами и солдатами. Маршал Ней рассказывает, — это относится к 1794—95 годам, — что офицеры, лишенные пайка и принужденные жить исключительно ассигнациями, выдаваемыми из полковой казны по номинальной цене, обесцененными настолько, что не стоили и одной-десятой той суммы, которая была на них напечатана, -

- 103 -

должны были пользоваться тою пищею, которую — всякими путями — добывал для себя солдат. Конечно, это вносило некоторое своеобразие в отношение между подчиненными и начальством и не очень содействовало укреплению дисциплины. На это очень жаловались комиссары Конвента. Но по-другому жить было невозможно. Родина требовала, чтобы все, кто оказался в армии, переносили лишения безропотно и приспособлялись. Уже давно прошло то настроение, близкое к самому настоящему карьеризму, которое царило в первые месяцы формирования волонтерских батальонов. Тогда все добивались офицерских мест, — благо их можно было получить путем избрания без каких бы то ни было заслуг, в кредит. Немногие думали об ответственности, связанной с офицерским званием. Война многое изменила. Генерал Булар рассказывает, что когда в 1796 году он был произведен в капитаны, он испытал меньшую радость, чем думал сам. «То было, - говорит он, - одной из добродетелей эпохи — служить самоотверженно и безкорыстно, и я могу засвидетельствовать, что я спокойно и без нетерпения ждал момента своего производства».

Практика производства по старшинству и по назначению, которая сменила систему безраздельного господства выбора, — мы это сейчас увидим, — привела к тому, что из отношений между офицерами ушла интрига, исчезли зависть и подсиживание. Отношения стали делаться все более сердечными. Тот же Булар передает, что когда он поступил в полк еще совсем юным лейтенантом, робким и неловким в обращении с людьми и особенно с дамами, — заботу о его светском воспитании взял на себя его начальник, Дефонтон. «Это был мой первый начальник, - говорит он, - который проявлял по отношению ко мне чисто отеческую заботливость». В первом томе мемуаров Тьебо есть несколько страниц, посвященных характеристике его товарищей по полку, офицеров

-104 -

Северной Армии. Это все фигуры удивительно живые, какая-то бесконечная галлерея рыцарей долга. Многие из них заплатили жизнью за этот свой военный идеализм.

С солдатами офицеры и генералы составляли одну семью, одушевленную одними и теми же чувствами! Была простота, иногда, как мы только-что видели, еще прихрамывала дисциплина в мелочах. Но в крупном она не нарушалась, ибо и за начальником был глаз: комиссары Конвента, которые не любили шутить. А там, где дисциплина оставалась в стороне, отношения начальства к солдатам допускали даже некоторую, хорошую фамильярность. Однажды Дезе приказал солдатам выкатить из своей палатки и доставить казначею армии боченок с серебром, захваченный у австрийцев. Солдаты с трудом вынесли драгоценный груз, обливаясь потом и, поставив его в телегу, весело крикнули генералу, наблюдавшему за операцией: «Ну, если бы этот проклятый боченок выкатился не из вашей палатки, он был бы наверное, куда легче!». Дезе не мог не улыбнуться этой всенародной аттестации своего безкорыстия и своей честности.

Быт генералов очень долго был чрезвычайно простой. В 1793 и в 1794 г. ни о каких штабах не могло быть и речи. Генерал имел около себя лишь самый необходимый состав офицеров, Империя приучила потом не только генералов, но и офицеров к тому, что они были обильно снабжены всем необходимым. А вот как отесывает положение командующего генерала в сражении с неприятелем Гриуа: «Генерал Дагобер находился у моей батареи, за действием второй он следил. Вдруг наша кавалерия повернула тыл, И потому ли, что лошадь генерала была убита, или он оставил ее в другом месте, но он так же, как и его адъютант, оказались спешенными, когда нужно было отступать. К счастью для генерала, один кавалерист посадил его на круп своей

- 105 -

лошади, а адъютант бросился вслед за ним бегом, напрягая все свои силы. Обоим удалось спастись, достигнув маленького леска по соседству». Этот инцидент может дать понятие о простоте или, скорее, о нищете экипажей генералов в это время: едва одна верховая лошадь и вместо всяких украшений шерстяные эполеты, трехцветный кушак, а иногда красный колпак. Позднее мы увидим, на что были способны эти генералы, у которых часто не было даже одной лошади. Многие ив них вписали свое имя навеки в историю. Но даже те, имена которых история не сохранила, представляли много таких особенностей, которые не повторялись уже никогда. Генералы и офицеры, сражавшиеся в революционных войсках, могли быть даровиты или бездарны, образованы или невежественны, но в них во всех было нечто, что делало их плотью от плоти и кровью от крови самой революции. Гриуа, который не умеет давать ярких характеристик, очень мало говорит про генерала Дагобера, случай с которым он описал. А это был один из самых любопытных типов революционного воина. Глубокий старик, с наружностью патриарха, с длинной седой бородою, одетый больше, чем просто, он был кумиром солдат, которые любили его за его доброту и какое-то особенное, стоически-спокойное мужество. Когда ему нужно было вести солдат в атаку, он выходил вперед с длинным посохом в руке и шел без театральных жестов, без героических выкриков, словно на прогулке. Через мгновение солдаты обгоняли его и неприятель не выдерживал их бурного натиска. Испанцы очень не любили этих библейских атак генерала Дагобера. К сожалению, он скоро умер, не вынеся трудных условий Пиринейского фронта. Разумеется, все революционные генералы были храбрыми людьми; без храбрости невозможно было выслуживаться и достигнуть высоких чинов. Наоборот, храбрость выдвигала: иногда таких людей, которые другими способностями и

— 106 —

не отличались. Таких было не мало даже среди маршалов империи. А какие типы водили иногда войска в бой, может дать понятие рассказ про одного генерала, который мы находим у Марбо.

«Генерал Макар, - пишет он, - настоящий тип этих офицеров, созданных случаем и храбростью, которые всегда обнаруживают самое неподдельное мужество перед лицом неприятеля, и оказываются совершенно неспособными по недостатку образования занимать высокие тосты. У Макара была одна очень странная особенность: он был колоссального роста и совершенно исключительной храбрости, и когда ему нужно было итти в атаку во главе своих войск, он кричал: «Ну, вот теперь я оденусь зверем&$187. Он сбрасывал с себя свой сюртук, жилет, рубаху и оставлял только шляпу с перьями на голове, кожанные панталоны и необъятных размеров сапоги. Голый до пояса, он являл взорам туловище волосатое, как у медведя, что придавало его фигуре вид очень странный. В таком виде, с саблею в руках, он бросался очертя голову на неприятельскую кавалерию, ругаясь, как язычник. Но ему редко удавалось достать неприятеля, так как при виде этого великана, на половину голого, покрытого шерстью, странного и ужасного, который несся на них с дикими криками, неприятель бежал кто куда, не зная, что это — человек или какое-нибудь необыкновенное свирепое животное».

Таких, как Макар, в армии было очень много. Безумная храбрость заменяла все остальное, пока одной храбростью можно было побеждать неприятеля. Потом наступили другие временна и требования не только к генералам, но и к офицерам очень повысились. После того, как комиссары Конвента без конца посылали жалобы на то, что система выборов офицеров в волонтерских батальонах приводит к тому, что на ответственные должности попадают

- 107 -

люди совершенно безграмотные, Конвент издал постановление от 25-го февраля 1793 года. Согласно этому закону, для занятия чинов, начиная от капрала и выше, стало требоваться умение читать и писать. Абсолютное господство системы избрания было отменено. Лишь одна треть офицерских должностей должна была замещаться по выборам, другая — по старшинству, и треть — по назначению. Генералы же могли быть назначаемы исключительно Конвентом. Новая система была сохранена и при амальгаме. Благодаря тому; что прекратилось абсолютное господство выборной системы, нервная атмосфера, царившая в волонтерских батальонах, когда каждый стремился стать офицером, когда батальоны разлагались иногда исключительно из-за интриг, отошла в вечность. Это, конечно, не значило, что всякое производство отныне было свято. Конвент назначал, но Конвент и сменял без конца генералов. Только до июля 1793 года было отставлено 593 генерала, и мы знаем, что значительное число из этих получивших отставку вождей армии попало на гильотину, пройдя через тюрьму.

Конвент вообще зорко следил за тем, что делается в армии, его глазами и ушами были его комиссары.

Поиск по сайту: