Армия и Директория

Начало перемены в настроении и в характере армии было положено знаменитым решением Конвента о естественных границах. Конвент постановил, что Франция должна быть доведена на юге до Альпийского и Пиринейского барьера, а на востоке до Рейна. Это решение не только стало роковым для республики и для революции. Оно совершенно преобразовало армию. Оно заставило ее потерять связь с народом и с родиной и превратило ее в профессиональную касту. Раз поставив себе цель завоевать естественные границы, нужно было эту цель преследовать путем колоссальнейшего напряжения всех национальных сил и, что самое важное, — путем устремления всех национальных сил в военное русло. Армия при этих условиях не могла не оторваться от общества, из которого она вышла, не могла не почувствовать, что у нее есть особая миссия, которая обусловливает ее совершенно исключительную роль в государстве. Куда девались традиции 1793—1794 г.г., когда солдаты

- 149 -

и офицеры шли на войну ради гражданского долга, из чистого патриотизма, двигаемые только сознанием того, что защищая революцию, они в то же время защищают свои собственные интересы, появившиеся исключительно благодаря революции? Куда девались те времена, когда солдаты мечтали, против врага, вернуться на родину простыми гражданами? Теперь армия не была уже вооруженным народом. Она представляла своеобразную организацию в государстве с особыми интересами, не всегда и не вполне совпадающими с интересами нации. Война стала бесконечной. Солдаты превратились в профессионалов. Естественно, теперь они хотели иметь от своей профессии все то, что они теряли дома. Естественно, легендарная котомка «Рейнских спартанцев» перестали служить идеалом. То, с чем боролись Марсо, Клебер, Журдан, Дезе, — разнуздал Бонапарат, не имевший спартанских предрассудков. Первая итальянская прокламация Бонапарта в 1796 году, где он говорил солдатам о том, что их ведет в плодороднейшие в мире долины, где он сулил им не только славу, но и богатство, является гранью, от которой начинается новый период в истории революционной армии. Солдаты узнали цену золота. Награбленное добро коснулось чистых прежде рук. Революционные генералы якобинского Конвента расстреливали солдат, у которых находили награбленные вещи. Бонапарт смотрел на мародерство, как неизбежную подробность всякой войны. И солдаты стали привязываться к вождю, который обоим талантом оправдывал им путь к богатству и успехам. Как это произошло?

Когда 9 термидора 1794 года Робеспьер был отправлен на гильотину вместе с Сен-Жюстом, Кутоном, Леба и другими своими друзьями, власть перешла в руки представителей буржуазии. Принципы управления сделались совершенно иными. Якобинцев можно упрекать в очень многом, но один

— 150 —

принцип для них был всегда выше всего: они правили, опираясь на народ и выполняя волю народа. Они никогда не хотели иной опоры, чем народные симпатии, они никогда не опирались на иную силу, чем на силу организованной народной массы. Ни Робеспьеру, ни Сен-Жюсту никогда бы не пришла в голову мысль, обратиться к армии за помощью в такой момент, когда им грозила какая-нибудь опасность. Если бы Робеспьер воззвал к армии, когда над ним начали сгущаться тучи, быть-может июльские события 1794 года приняли бы совсем другой оборот. Но якобинцы думали, что армию нельзя вмешивать в политическую жизнь. На армию они смотрели, как на орудие, предназначенное исключительно для того, чтобы ограждать безопасность республики извне. Если-бы какой-нибудь генерал предложил Робеспьеру свою шпагу для того, чтобы сокрушить его врагов в Конвенте, Робеспьер послал бы его на гильотину. С его точки зрения: эти дела генералов не касались.

Люди, которые победили Робеспьера в Конвенте, смотрели на вещи иначе и находились совершенно в ином положении, чем якобинские диктаторы. Победа над Робеспьером далась им нелегко и не казалась особенно прочной. После того, как Робеспьер с друзьями отправился на эшафот, вокруг нового правительства поднялись враги: друзья Робеспьера, с одной стороны, и роялисты и жирондисты, отделавшиеся от страха перед гильотиной — с другой. Термидорианцам, победителям Робеспьера, нужно было много изворотливости, чтобы лавировать между столькими опасностями, им нужна была сильная поддержка, на которую они всегда могли бы рассчитывать в критический момент. Армией Робеспьера был парижский народ, организованный в Коммуне. Термодорианцев этот народ не поддерживал, и понятно, почему. Политикою якобинцев был демократизм, все сильнее и сильнее окрашивавшийся коммунистической

- 151-

струей. Политикой термидорианцев был буржуазный конституционализм. Они, эти бывшие друзья Дантона, трусливо прятавшиеся в то время, как якобинцы отправляли его на эшафот, теперь забыли обо всем том, что одушевляло когда-то великого трибуна. Безпринципный эгоизм, жажда богатства и почестей, неприкрытое ничем стремление устроить классовое благополучие буржуазии, — вот чем руководствовались термидорианцы. Блага, которыми они пользовались, были таковы, что расставаться с ними было очень тяжело и они цеплялись за них всеми силами. В системе их политики война продолжала играть очень большую роль, но на цели войны они смотрели теперь совершенно иначе, чем смотрели якобинцы. Для термидорианцев война, во-первых, была войною за рассширение рынков, а во-вторых, что, пожалуй, важнее, таким делом, которое обеспечивало им их власть, благодаря существованию преданной армии. Термидорианское правительство уже не видело ничего необыкновенного в том, чтобы сделать того или другого даровитого генерала своим сообщником и совершенно не заботилось о том, что такой взгляд разрушаем обаяние верховной власти над сознанием солдата. Если бы при якобинском Конвенте генерал держал бы себя с правительством так, как держал себя Бонапарт с Директорией во время Итальянского похода, он давно был бы гильотинирован. А Директория мирилась с явным неподчинением и глотала все дерзости генерала, который изощрял на этих дерзостях свой стиль. И вое по той же причине, потому что термидорианцы и в Конвенте и в Директории были карьеристами и собственные интересы ставили выше интересов родины. Раньше такая политика была немыслима. Армия была строго подчинена правительству. Она терпеливо сносила иго конвентских комиссаров, безропотно смотрела на то, как террористы гильотинировали ее лучших вождей, водивших ее к победам,

- 152 -

и не пыталась даже освободить из тюрьмы Гоша — своего кумира, которому грозила та же гильотина. И только когда комиссары являлись в лагерь, чтобы вырвать генерала из военной семьи на глазах у солдат, она окружала его тесным кольцом и отказывалась выдать. Мы знаем, что так именно было с Дезе. Теперь армия стала смотреть на делосо вершенно иначе. Теперь она видела, что Директория в ней нуждается и нуждается не только для защиты отечества от внешнего врага, но и для защиты самого правительства против врагов внутренних.

Содействие армии самым непосредственным образом понадобилось правительству в 1797 году, когда произошли новые выборы в оба Совета: в Совет Пятисот и в Совет Старейшин. На выборах было разбито термидорианское большинство. Для того, чтобы обезопасить себя от грозной оппозиции внутри собраний и от заговоров якобинских и роялистских, которые выростали во всей стране чуть не каждый месяц, те из членов Директории, которые представляли в ней термидорианскую безпринцишость, решили выйти из трудного положения с помощью государственного переворота. И так-как армия была верна существующему правительству, то с их стороны было совершенно естественно аппелировать к армии. Это была середина 1797 года. Во главе Самбр-Мааской армии стоял Гош, Рейнскою руководил Моро, которого временно заменял Дезе, а Итальянскую вел от победы к победе Бонапарт. Именно в этот момент Моро был вызван в Париж, где его попытались обработать в духе государственного переворота. Моро не любил политики и уклонился. Тогда обратились к Гошу, причем ловко использовали его пламенную любовь к родине и не остывшие еще в нем якобинские чувства. Ему было сказано, что роялисты готовятся свергнуть республику. Гош, которого один только призрак роялизма приводил в неистовство,

- 153 -

попался на удочку хитрых политиков и — хотя крайне неохотно, почти с отвращением — двинул часть своей армии к Парижу. Но оба Собрания во время узнали о махинациях некоторых членов Директории, а в самой Директории заволновались два ее члена, которых нельзя было вовлечь в заговор против собраний: Карно, великий организатор победы, и Бартелеми, творец Базельского мира 1795 года, оба люди с огромным моральным авторитетом и с колоссальными заслугами перед родиной. И в собраниях и в Директории поднялся скандал, пришлось дать приказ Гошу повернуть обратно. Тогда обратились к Бонапарту, и тот прислал из Итальянской армии генерала Ожеро, тоже якобинца, человека безумной отваги и очень недалекого. Это именно был такой человек, который был нужен термидорианскому триумвирату в Директории: Барассу, Рейбелю и Ларевельеру. Ожеро был назначен командующим Парижскими войсками. 18 фрюктидора (4 сентября 1797 года) он окружил здание собрание и арестовал тех, кто был намечен триумвиратом. Из числа директоров был арестован Бартелеми, а Карно, предупрежденный друзьями во время, успел бежать. Это был первый опыт государственного переворота, правда, в очень небольшом масштабе, но по существу чрезвычайно показательный. Он был, как бы репетицией к перевороту 18-го брюмера 1799 года, которым Бонапарт покончил с республикой. Армия вошла в русло политики с барабанным боем и с распущенными знаменами. И до тех пор, пока Наполеон не наложил на нее свою железную узду, армия должна была чувствовать себя именно тою силою, какой сделали ее термидорианцы в Конвенте и в Директории.

Ясно, что не всякий генерал может заменить собою для солдата гражданскую власть. Подчинение, которого генерал требует, должно быть безусловное, его власть приходит на смену власти гражданского правительства, которое в военном

- 154 --

деле безгранично. Такой же безграничной должна быть при новых условиях власть генерала. Что для этого нужно? Для этого нужно, чтобы солдат верил прежде всего в военное дарование генерала, нужно, чтобы он был убежден, что с этим генералом он всегда будет итти к победам, что его талант убережет солдат и от безполезных поражений и от всяческих невзгод. И нужно еще, чтобы генерал умел заинтересовать солдата материально, не только обещать ему какие-либо блага, но и дать их ему в руки. Так создается диктатура.

Что республика будет сокрушена силою оружия, что революция выродится в военный Деспотизм, — это задолго до 18-го брюмера приходило в голову вдумчивым людям, изучавшим историю и читавшим политические трактаты философов XVIII века, ибо Франция воспроизводила ту схему политического развития, которую в свое время проделал Рим. Многие предсказывали брюмерский переворот. В 1790 году о нем говорил Ривароль: «Или король создаст армию или армия создаст короля... Революции всегда кончаются шпагою: Сулла, Цезарь, Кромвель». В 1791 г. один из секретарей Мирабо передавал его мнение: «Так как нынешняя династия не будет способна внушить ничего, кроме недоверия, в конце концов, предпочтут власть какого-нибудь счастливого солдата или диктатора, созданного случаем». Наша Екатерина писала своему приятелю, французскому философу Гримму в том же 1791 году: «Цезарь придет. Он придет, не смейте в этом сомневаться». И три года спустя тому же самому корреспонденту она писала в еще более убежденном тоне: «Если Франция выйдет из всего этого, она приобретет силу большую, чем когда-нибудь. Она будет послушна, как ягненок. Но ей нужен человек высшего порядка, искусный и смелый выше уровня своих современников и, быть может, выше уровня всего века. Родился ли он? Все

-155 -

зависит от этого». В августе 1795 года герцог Ришелье писал нашему Разумовскому: «Силою вещей французы получат короля, но этот король не будет из династии Бурбонов».

Когда пала якобинская диктатура и вступили во власть термидорианцы, эти предсказания начали сбываться. Диктатура становилась неизбежной. Она подготовлялась и теоретически и практически. Но прежде, чем произвел свой государственный переворот генерал Бонапарт, очень многие из генералов подвергались соблазну выступить в его роли. Мы видели уже две попытки этого рода, одну довольно наивную и, повидимому, совершенно бескорыстную — попытку Лафайета, другую более обдуманную и более эгоистическую — попытку Дюмурье. И тот и другой выступили не во время, выступили тогда, когда революционная волна не докатилась еще до своего гребня. Пока якобинцы не изжили всего революционного пафоса, диктатура была невозможна. Пока народ не почувствовал, что завоевания революции, политические и особенно социальные, прочны, он не допустил бы над собой никакого диктатора. Было необходимо, чтобы революционное воодушевление идейный энтузиазм, двигавший людьми, пошел на убыль, было необходимо, чтобы появилась уверенность в том, что никто больше не сумеет расшатать тех новых вех социального прогресса, которые водрузила революция, только тогда стало возможна попытка вновь установить военную диктатуру. Нам теперь предстоит ознакомиться с этими попытками, предшествовавшими брюмерскому перевороту, и с тою ролью, которую играли в них вожди революционной армии.

— 156 —

Поиск по сайту: